тив на
крыльцо вышел Сергей Мешков.  Вот кто мне может оказать самую скорую помощь,
как джентльмен джентльмену.  Правда,  я его недавно втянул в одну неприятную
историю,  связанную с его замшевой курточкой. Но я же это тоже из-за Танечки
Кузовлевой сделал.  Я  думал,  что  Мешков при случае расскажет ей,  какой я
интересный парень -  и  статистикой интересуюсь...  и вообще...  он,  может,
прямо так ей  и  скажет:  "А этот Завитайкин Алексей,  оказывается,  большой
исследователь!.."
     "А вообще-то с  курточкой получилось нехорошо,  но не может же какая-то
курточка встать между двумя почти что  настоящими мужчинами",  -  подумал я,
быстро пряча письмо за рубашку и  еще быстрее спускаясь с  чердака на землю,
где я совершенно неожиданно наткнулся на маму и на нашего пса Трезора.
     - Что это был за стук на чердаке? - спросила меня строго моя мама.
     От такого вопроса я прямо растерялся.  Недаром же я сразу схватился там
за сердце, чтобы оно не билось так громко.
     - Не знаю, - сказал я. - Наверно, это не на нашем чердаке!..
     - А  что ты там делал?  -  спросила мама,  глядя на меня подозрительным
взглядом. - И почему у тебя расстегнута рубашка?
     - Нипочему...  -  сказал я, делая самое невинное выражение лица и гладя
Трезора по  спине  одной  рукой,  а  другой  поспешно застегивая пуговицы на
рубахе.
     - Не уходи далеко,  скоро ужин,  - сказала мама. - Скоро придет папа, и
будем ужинать.
     - Мама, а тут какие-то двое мужчин возле дачи ходили, - сказал я.
     - А что им надо было?
     - Не знаю, - сказал я. - Спросили: здесь живут Завитайкины?..
     - Ну и что?
     - Ничего, - сказал я.
     Мама пожала плечами,  направилась в огород, а я в сопровождении Трезора
выбежал  на  улицу  и  стал  осторожно приближаться к  Мешкову,  пытаясь  по
выражению его лица угадать,  продолжает он  на  меня сердиться за  историю с
курточкой или нет.
     Главное в  этой истории,  я  уже говорил,  что виноват совсем не  я,  а
какой-то журнал,  из которого я  вычитал,  что по статистике у нас еще то ли
каждый шестой мальчишка,  или двенадцатый -  точно не помню - не очень-то уж
хороший,  в общем,  как говорит моя мама,  не сахар. Я как про это прочитал,
так  сразу  и  предложил Мешкову проверить,  врет  статистика или  нет.  Но,
конечно,  не только для этого. Для проверки я предложил Мешкову повесить его
замшевую куртку в  парке ЦПКиО на  дерево и  из  кустов наблюдать,  какой по
счету мальчишка позарится на курточку.  Все так и  сделали.  Сначала шестеро
прошли -  ничего.  Потом двенадцать -  тоже  никакого результата.  В  общем,
человек сто прошло мимо,  и никакого внимания на курточку Мешкова.  Я-то бы,
конечно, еще бы подождал, а Мешкову уже через полчаса все надоело. "Ну тебя,
говорит,  с  твоей статистикой".  И  пошел за своей курточкой к дереву.  А я
остался лежать в кустах.  Смотрю:  только Мешков руку к куртке протянул -  и
тут же раздался милицейский свисток и  с дорожки к дереву старшина подходит,
а  Мешков,  растяпа,  растерялся,  что  ли,  схватил свою куртку -  и  деру.
Милиционер за  Мешковым.  Я  за милиционером.  В  общем,  мы с  милиционером
поймали Мешкова и  в отделение повели -  Мешкова как похитителя,  а меня как
свидетеля.
     Я не хотел,  чтоб об этом Мешков рассказывал Кузовлевой,  но, по-моему,
он все-таки очернил меня в ее глазах за эту историю...
     - Здорово,  Мешкоф-ф, - сказал я, приближаясь к Сергею и делая вид, что
это не  по  моей вине его таскали в  отделение милиции.  -  Ты не можешь мне
сделать небольшое одолжение?
     - Какое  еще  одолжение?  -  подозрительно  спросил  Мешков,  почему-то
застегивая свою замшевую курточку на все пуговицы.
     - Да вот, - сказал я, - письмо... надо подбросить к нам на кухню.
     - Какое еще письмо? - еще подозрительней спросил Мешков.
     - Да вот это. - И я достал из-за пазухи письмо, написанное красными как
кровь чернилами...


                               Рассказ второй

СООБЩНИК МЕШКОФ-Ф

     Сережа Мешков (или  как  он  сам  называл себя сэр  Мешкоф) внимательно
прочитал письмо, накорябанное моей левой рукой, подумал и спросил:
     - Значит, киднэппинг хочешь сообразить?
     При   этом   в   слово  "киднэппинг"  Мешков  вложил  такое  количество
изумительного  английского  произношения,  что  если  бы  я  всерьез  изучал
английский язык,  я  бы  мог  просто умереть от  зависти,  но  я  и  русский
(письменный,  конечно!) и то знаю не очень, поэтому я подтвердил без всякого
произношения:
     - Киднаппинг!..  -  и этим чуть не погубил все дело.  Совсем забыл, что
Мешков учится в английской школе и для него мое произношение - это все равно
что отсутствие всякого произношения.
     - Как ты произносишь!  Какой-то кошмар!  - зашипел на меня оскорбленный
Мешков.  -  Идешь на такое дело,  а... Ну-ка произноси за мной... К-и-и-д...
Длинное "и"...
     - К-и-и-д!..  -  стал я  повторять за  Мешковым.  А  что мне оставалось
делать?
     - Нэппинг...
     - Наппинг...
     - Не наппинг,  а н-э-ппинг...  Лягушку делай ртом...  и еще как будто у
тебя горячая картошка во рту, и ты в это время горло полощешь...
     Я  сделал ртом "лягушку",  и  еще как будто у  меня горячая картошка во
рту, и я в это время горло полощу.
     - А как киднаппинг расшифровывается? - спросил я, чтобы сбить Мешкова с
учительского тона.
     - "Кид" -  козленок,  "нэппинг" -  похищение,  -  разъяснил мне шепотом
Мешков. - А ради кого ты станешь кидом?
     - Ради Кузовлевой.
     - Ты,  значит, влюблен! Ты ин лавд? По-английски это будет - ин лавд! -
объяснил мне Мешков.
     - Я ин лавд,  -  поспешно согласился я с Мешковым,  -  очень ин лавд! Я
просто безумно ин лавд! Потому что я ее больше всех на свете люблю, - сказал
я. - Даже больше родителей...
     - Раз на такое дело идешь,  конечно, - согласился Сережа. - А ты на ней
женишься?
     - Конечно,  женюсь!  -  сказал я.  -  Со временем,  конечно.  Если она,
конечно, не будет иметь ничего против... Ну, подбросишь письмо?
     - "Подбросишь"!  Тут не подбросишь... Тут надо... ту пут ит стилзели...
секретно положить...
     - Вот-вот, - обрадовался я. - Именно ту пут и именно стылзели!..
     - Да не стылзели!  -  возмутился Мешков.  - А ст-и-и-л... длинное "и" и
язык между зубов. Ну, повтори.
     Мне вообще почему-то  уже давно хотелось дать Мешкову по  морде,  но  я
подумал,  что это может вдруг испортить наши с ним отношения,  и поэтому все
время сдерживался. Сдержался я и на этот раз, но уже из последних сил.
     - А мазер свою тебе не жалко?  -  продолжал допрашивать меня Мешков.  -
Она ведь расстроится,  когда узнает,  что тебя...  украли,  да  еще за такие
деньги... за такие мани...
     - Конечно,  мазер расстроится,  - согласился я. - Если бы я был в семье
один, я бы себя ни за что и ни за какие мани не украл... А потом, из-за меня
мазер  не  будет очень уж  переживать,  все  равно я...  грубый...  и  учусь
плохо...  и никого не слушаюсь.  Если бы Сашу украли, тогда бы она, конечно,
больше переживала. Ну как, будешь... пут стилзели?
     - А чего ты так торопишься? Чего ты ту би ин э харри? - спросил Мешков.
- Успеешь еще  украсть себя...  Ты  же  еще не  старый...  Тем более что эта
Кузовлева,  по  моим наблюдениям,  пока здесь у  нас ни  на кого не обращает
внимания.
     - Вот  именно,  что  пока  не  обращает,  а  вдруг как  возьмет да  как
обратит...  Их,  девчонок,  разве поймешь. Мне, Мешкоф, знаешь, что один мой
приятель рассказывал, что он в одну девчонку с первого класса был влюблен. А
она ни  на  кого не обращала внимания.  В  первом не обращала,  во втором не
обращала,  в третьем не обращала, в четвертом не обращала, а в пятом взяла и
обратила внимание.
     - На твоего приятеля?
     - Как бы не так!  На приятеля моего приятеля! А мой приятель знаешь как
мучился?  "Что,  -  говорит, - она не могла еще в первом классе дать понять,
что ей нравится другой?  Пять лет, говорит, ждал, надеялся, и на тебе!.." Ну
как, подбросишь письмо?
     - Слушай,  - сказал Мешков, - а у тебя вкус неплохой... В какую девочку
влюбился!.. Настоящая бьютифул герл!..
     - Ну так ведь,  - сказал я, мобилизуя все свои знания английского языка
и его произношения, - влюбляться, так уж в настоящую... мар фа лэйди!..
     - В кого, в кого? - насторожился Мешков.
     - В мар фа лэйди, - повторил я уже не так уверенно.
     - В марфа лэйди? - повторил за мной Мешков. - А что это такое?
     - Ну  что ты,  не знаешь,  что ли?  -  удивился я  и  тут же поспешно и
неуверенно объяснил: - Map - моя! Фа - прекрасная! А лэйди - это лэйди!
     И  здесь Мешков с  хохотом свалился с ног,  как будто его кто-то скосил
вместе с травой.
     - Марфа -  лэйди!  -  мычал он, катаясь взад-вперед. - Марфа - лэйди!..
Ой!  Умереть!  Уснуть!..  Ту дай!  Ту слип!..  Май фер лэйди,  а  не Марфа -
лэйди!.. Повторяй за мной... Ну... май... фер... лейди!..
     Но я не стал ничего больше повторять за Мешковым.
     - Ладно,  -  сказал я,  -  тут, Мешков, тебе не урок английского языка,
отвечай прямо и по-русски: подбросишь письмо или нет?
     - Нет, - сказал Мешков, - не подброшу. Ноу, нэвермор.
     - Почему нэвермор? - спросил я грозно.
     - Нехорошо воровать. Вери бед! И сообщникам за это знаешь что бывает?
     - Но я же ворую себя, у своих родителей и за свои же деньги!
     - Но все равно - воруешь же? - сказал Мешков, возвращая мне письмо.
     - Ворую,  -  тихо прошептал я. - Так ведь из-за любви же... из-за... ай
лав ю!
     - Ай  лав  ю  должна  вдохновлять  человека,  -  сказал  Мешков,  -  на
благородные дела и поступки, а не на воровство!.. И вообще тут что-то не то.
Ты  влюбиться не  можешь,  не  такой ты  человек!  Тебе только с  курточками
эксперименты устраивать. Шалопут ты! Вот ты кто!
     Сказал и  скрылся в  кустах.  И  еще шалопутом обозвал!..  Сам шалопут!
Целый час задавал мне всякие вопросы на английском языке, а когда дело дошло
до дела, так сразу в кусты.
     - Брату бы твоему помог! - крикнул из кустов Сергей.
     - Курточку мне простить не можешь!..  - крикнул я вдогонку Мешкову. - Я
что, виноват, что столько честных ребят развелось!..


                               Рассказ третий

СООБЩНИК ДЕРЯБИН

     Антона Дерябина я обнаружил в соседнем переулке. Он сидел на бревнах и,
закрыв глаза,  играл на  рояле,  то есть не на рояле,  а  на клавишах рояля,
нарисованных  на  фанерной  доске.   Он  с  этой  доской  никогда  почти  не
расставался. Везде ее с собой таскал. Пальчики свои тренировал. Я его за эту
музыкальную  доску  даже  уважать  стал.  А  что,  здорово  придумал.  Сидит
музицирует и никому своей музыкой на нервы не действует. Я бы на его месте с
этой доской выступал в концертах.  Вон у него как по клавишам пальцы бегают.
Сразу видно,  что человек хорошо играет на рояле.  И  совсем не обязательно,
чтоб было слышно.
     Услышав  легкий  шорох,   Дерябин  приоткрыл  один  глаз  и   посмотрел
подозрительно на меня,  но я  сделал на этот раз вид,  что я на самом деле -
это совсем не я,  а  мой брат и,  кашлянув,  вежливо присел на самый краешек
бревна.  Мешков же сказал,  что моему брату он бы помог,  а мне ни за что. И
как это я  сам не  догадался выдать себя в  разговоре с  Мешковым за  своего
брата. И вообще перед разговором с Мешковым мне надо было выучить английский
язык. На английском я бы его наверняка уговорил, как джентльмен джентльмена.
     Приоткрыв один глаз,  Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь
нарисованных клавишей своими нервными пальчиками.
     Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная
натура,  как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна
и не улетел домой, я все делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на
рояле,  хотя  думал  только  об  одном:  лишь  бы  этот  нервный  Дерябин не
догадался,  кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед
ним сижу я,  -  ни за что не поможет, и все из-за своего попугая, то есть не
из-за  своего,  а  из-за бабушкиного...  а  что я  такого особенного сделал?
Просто я хотел,  чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в
будущем стану,  может,  самым знаменитым дрессировщиком птиц.  Я думал,  что
Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: "Этот Алексей Завитайкин, оказывается,
большой педагог!" Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай
Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай
у  них был жуткий хвастун,  от него только и было слышно:  "Кокошка хоррошая
птичка!  Кокошка ууумничка!  Кокошка воспитанный попугай".  В  конце  концов
скромность должна,  наверно,  украшать не только человека,  но и попугая.  В
общем,  недавно,  когда  Антошкина бабушка уехала на  две  недели в  гости в
Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему все время действует на
нервы и  мешает заниматься на  рояле.  А  я  ему  сказал,  что пусть попугай
поживет у  меня на  чердаке и  что я  за  ним буду ухаживать,  как Антошкина
бабушка.
     Антошка,  конечно,  сразу согласился,  и  две недели ему никто не мешал
играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в ее
комнату.  Главное,  сам же  этот Антон чуть со смеху не умер,  когда бабушка
сказала прямо с порога попугаю:
     - Здравствуй, Кокошенька!
     А он ей в ответ:
     - Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.
     Бабушка,  конечно,  чуть в  обморок не  упала,  а  Кокошка ей предложил
сыграть в подкидного дурр-рака.  Неотложку вызвали, а Антон перестал со мной
разговаривать.  А  разве  я  виноват,  что  попугай оказался таким способным
учеником и  совсем уж  не  такой хорошей птичкой,  как он  о  себе все время
трещал во всеуслышание.  А потом,  что я такого сделал плохого?  Я же фразу:
"Позвольте вам выйти вон" -  из Чехова взял,  а Чехов - классик, его во всех
школах  проходят.  В  крайнем  случае,  если  этот  Кокошка и  дальше  будет
ругаться, а он теперь все время ругается и не хочет отучиваться, его можно в
Англию послать,  я своими глазами читал,  что англичанка Дороти Нил основала
общество "Компания против  обучения попугаев бранным  выражениям".  Общество
насчитывает 220 членов и 180 попугаев.  Правда, я это вычитал не для себя, в
общем-то  и  не для попугая Коко,  и  не для Антошкиной бабушки.  Я  это для
Танечки Кузовлевой вычитал,  чтобы она бы узнала об этом и  сказала:  "Какой
этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!.."
     - Здравствуйте,  Антоша. - Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы
произнести мой брат Саша.
     - Здравствуйте...  -  ответил Антоша,  не  зная,  как  меня  именовать,
несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.
     - Саша, - подсказал я.
     - Здравствуйте,  Саша,  - сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем, и
продолжая смотреть на меня с недоверием.
     Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.
     - Вот,  -  сказал  я,  протягивая Антону  вырезку из  журнала,  -  мне,
конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть...
     Антон  внимательно  прочитал  заметку,  покрылся  от  радости  красными
пятнами и сказал:
     - Можно показать бабушке?
     - Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.
     Спрятав  заметку  в  карман,  Антон  расчувствовался и  совсем  потерял
бдительность,   и  вообще  я  уже  мог  переходить  к  письму,  но  я  решил
окончательно расположить его к себе и сказал:
     - Вы  можете сыграть что-нибудь лирическое...  из классики?..  Мой брат
признает только джаз, а я его терпеть не могу.
     Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова
покраснел от удовольствия.
     - А что вам сыграть из классики?  - спросил Антон, устраивая на коленях
поудобнее свою доску.
     "Начинается,  -  подумал я про себя. - С Мешковым меня подвело незнание
английского языка,  а  сейчас меня подведет мое полное незнание классической
музыки".
     - Мне э... э... - замычал я. - Мне э... э...
     - Эпиталаму хотите?
     Я решил,  что эпиталама -  это что-то такое не очень длинное, и поэтому
охотно согласился.
     Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго.  Потом
вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:
     - Прекрасно! Прекрасно!
     - Нет,  нет,  -  испугался Дерябин,  -  это  еще не  конец.  Это просто
пауза... в моей трактовке. Тут еще будет аллегро модерато... и тутти...
     "Тутти-мутти",  -  чуть было не сказал я вслух,  но удержался.  Дерябин
снова заиграл и снова остановился.
     - Прекрасно!  Прекрасно! - сказал я еще раз, надеясь на то, что это уже
настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
     - Вам правда понравилось?  - спросил меня Антон. - А какое место больше
всего?
     Я  хотел сказать,  что  больше всего мне  понравилась пауза,  но  опять
удержался.
     - Правда, - сказал я с пафосом, - и особенно вот это место. - И здесь я
показал сначала на  середину,  а  потом на самый конец доски,  где Антошкины
пальцы бегали быстрее всего.
     - Я могу повторить, - сказал Антон.
     - Спасибо,  - сказал я, - хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к
вам  небольшая  просьба...   о  небольшой  помощи  в  одном  деле...  -  Мне
показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.
     - Какая помощь?  -  спросил он,  стараясь почему-то  не  смотреть мне в
лицо.
     - Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
     - Какое письмо? - спросил, краснея, Дерябин.
     - Вот  это,  -  сказал  я,  доставая второй  раз  из-за  пазухи письмо,
адресованное моему папе.  - Конечно, мне проще всего было бы попросить брата
Лешу,  но  вы  же  знаете,  что это за  человек.  Разве ему можно сказать по
секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть...
     И  я  протянул Антону  Дерябину письмо,  написанное красными как  кровь
чернилами.
     Прочитав письмо,  Дерябин долго с  подозрением смотрел на  меня,  потом
вдруг спросил:
     - Желание славы, значит?
     - Точно, - ответил я.
     - Как у Пушкина в стихах, значит?
     - Как у Пушкина, - подтвердил я.
     - Значит,  "желаю славы я".  -  Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в
кинокартине про  Пушкина,  и  продолжал  декламировать:  -  "...чтоб  именем
моим... все, все вокруг тебя звучало обо мне!.."
     От этих слов у  меня все внутри как на карусели поехало,  я  же сам все
это чувствовал,  только я  так сказать не мог.  А так-то я ведь все и делал,
чтобы,  как это...  именем моим...  именем Алексея Завитайкина все... вокруг
Тани Кузовлевой... все, значит, чтобы звучало обо мне...
     - Я сейчас спишу, - сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
     - Между прочим,  -  сказал Дерябин в то самое время,  когда я записывал
слова Пушкина,  -  когда Пушкин влюбился в  Анну Керн,  он не воровал себя у
своих родителей!..
     Я  перестал записывать слова Пушкина,  медленно поднял голову и  грозно
спросил:
     - А что он делал?
     - Он  написал стихотворение "Я  помню  чудное  мгновенье",  -  в  рифму
ответил Дерябин.  -  Конечно,  стихи могут писать не все,  но вот, например,
вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию.
И сразу же прославилась.
     Это был какой-то такой намек, который я не мог простить Дерябину.
     - А  ты знаешь,  -  заорал я  на Дерябина так,  как этого никогда бы не
сделал мой брат,  -  что Моцарт,  когда ему было десять лет,  он не сидел на
бревнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
     Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то  без всякой обиды и  как ни в
чем не бывало снова принялся за свое "А вы знаете".
     - Я все знаю,  что ты меня спросишь,  - сказал я, окончательно переходя
на "ты".  (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.) -  Я только не
знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
     - Пони