ий".
   - Не пойму, что бы это могло значить, - сказала Энн.
   - Просто мне хотелось вам рассказать.
   - А как он выглядел?
   - Да так, как и выглядел.  -  И  поспешно  добавил:  -  Я  же  видел  его
фотографии в газетах.
   Он мрачно  задумался,  вспоминая  все,  что  случилось  в  той  квартире,
испытывая страшное, непреодолимое желание признаться во всем. У него никогда
в жизни не было человека, которому он мог бы довериться. Теперь  -  был.  Он
спросил:
   - Вы не против -  про  такие  вещи  слушать?  -  И  со  странным  глубоко
запрятанным чувством радости выслушал ее ответ:
   - Мы же друзья.
   Он сказал:
   - Сегодня - самая счастливая ночь в моей жизни.
   Однако оставалось что-то, чего он не смог ей сказать.  Счастье  его  было
несовершенным, пока она не узнала о нем  всего,  пока  он  не  доверился  ей
полностью. Ворон не хотел  напугать  или  причинить  ей  боль;  он  медленно
подводил ее к самому важному, главному откровению. Он сказал:
   - И еще другие сны, тоже про то, как я совсем мальчишка. Вроде я открываю
дверь, дверь в кухню, а там - моя мать. Она горло себе перерезала - вид  был
страшный... Голова почти совсем отрезана... она,  видно,  пилила...  хлебной
пилой...
   Энн сказала:
   - Это - не сон.
   - Нет, - ответил он. - Вы правы. Это не  сон.  -  И  замолчал.  Ждал.  Ее
сочувствие - Ворон явственно ощущал его - пробиралось к нему сквозь молчание
и тьму ночи. Он сказал: - Мерзость, правда? Можно подумать, ничего мерзее  и
на свете нет. Она даже не подумала дверь от меня запереть, чтоб я не увидел.
А после этого - приют, Дом. Про это вы уж знаете. Тоже мерзость, но с той  -
не сравнить. И потом, они же дали мне образование, так что я могу  понимать,
про что в газетах пишут. Ну, вроде этих дел, с психо  или  как  его  там.  И
почерк у меня xopoший, и говорю я правильно. Ну, сначала меня здорово  били,
часто; в изолятор сажали, на хлеб и воду, всякие другие домашние штучки.  Но
когда они дали мне  образование,  это  больше  не  повторялось.  Я  для  них
оказался слишком умным -  так  меня  воспитали.  Никто  никогда  уже  ничего
повесить на меня не моги. Подозревали, само собой, только доказать ничего не
могли. Один раз наш священник хотел меня к суду  притянуть.  Они  все  правы
были, когда - на выпуске - сказали, там все было,  как  в  настоящей  жизни.
Мол, такова жизнь. Нам - Джиму, мне и еще целой кучке неопытных мальчишек. -
И добавил горько: - Первый раз им удалось меня в чем-то подловить, а я  и  в
самом деле не виноват.
   - Вы выпутаетесь, - сказала Энн. - Мы вместе что-нибудь придумаем.
   - Хорошо вы это сказали - "вместе",  только  на  этот  раз  мне  уйти  не
удастся. Да я и сопротивляться не  стал  бы,  только  мне  сперва  до  этого
Чал-мон-дели надо добраться и до его босса. - И спросил с какой-то нервозной
гордостью: - А вы бы удивились, если б я сказал, что человека  убил?  -  Это
было все равно что преодолеть первый барьер; если бы  это  удалось,  он  мог
обрести уверенность...
   - Кого?
   - Вы слышали когда-нибудь про Боевого Змея?
   - Нет.
   Он рассмеялся с удовольствием, но чуть-чуть испуганно.
   - Я доверяю вам свою жизнь. Если бы сутки назад мне сказали, что я доверю
свою жизнь ба... Но, конечно, у вас ведь не будет никаких доказательств... Я
тогда занимался бегами. А у Змея была своя шайка -  конкуренты  нам.  Просто
ничего другого сделать было нельзя. Он  попытался  прикончить  моего  босса,
прямо на скачках. Ну, половина наших взяли машину - и в город. А  он  думал,
мы тоже поездом. Ну, понимаете, когда его поезд прибыл, мы-то уже  ждали  на
платформе. Как только он вышел из вагона, мы его окружили. Я полоснул его по
горлу, а остальные не дали ему упасть, так мы и вышли, кучкой,  прошли  мимо
контролера. Потом бросили его у газетного киоска и дали дёру. - Он объяснил:
- Понимаете, дело было так: либо мы, либо они. Они же на скачки  с  бритвами
наголо явились. Как на войне.
   Помолчав немного, Энн произнесла:
   - Да. Это  понятно.  У  него  тоже  был  шанс,  только  он  не  сумел  им
воспользоваться.
   - Это звучит мерзко, - сказал Ворон. - Странно, конечно, только на  самом
деле это не было мерзко. Это было - естественно.
   - И вы все еще этим занимаетесь?
   - Нет.  Это  не  очень  интересно.  Нельзя  было  никому  доверять.  Одни
размякали,  другие  делались  какими-то  безрассудными.  Не  хотели  мозгами
шевелить. - И продолжал: - Насчет Змея. Я вот что хочу сказать. Я не  жалею.
В Бога я не верю. Только вот вы сказали, что вы мне  друг,  я  же  не  хочу,
чтобы вы обо мне неправильно думали.  Это  из-за  той  истории  со  Змеем  я
столкнулся с Чалмондели. Я теперь понял, он на скачки ходил, только  чтоб  с
разными людьми встречаться. Я тогда еще подумал, что он прохиндей.
   - Мы довольно далеко ушли от ваших снов.
   - Я как раз собирался к ним вернуться, -  сказал  Ворон.  -  Я,  наверно,
разнервничался из-за Змея. Что так вот, взял и убил. - Голос его еле заметно
дрогнул от  страха  и  надежды;  надежды  -  потому  что  она  так  спокойно
восприняла одно убийство и - может быть, в конце  концов  откажется  от  тех
своих слов ("Молодец!.." "Я бы и глазом не моргнула..."); страха, потому что
на самом деле он  никак  не  мог  поверить,  что  можно  вот  так  абсолютно
довериться кому-то и не быть обманутым. А как замечательно было бы,  подумал
он, все рассказать и знать, что вот кто-то, кроме тебя, все это  знает  -  и
ему не противно; это было бы  -  как  долгий-долгий  сон  после  мучительной
бессонницы. Он заговорил снова:
   - Эти минуты, когда я тут заснул, это первый раз за двое - или трое? - не
помню сколько суток. Кажется, мне все-таки твердости не хватает.
   - Ну, мне кажется, твердости у вас вполне достаточно, -  сказала  Энн.  -
Давайте не будем больше про Змея.
   - Никто больше никогда про Змея не услышит. Но уж если говорить  вам  про
что-то... - Он все оттягивал момент откровения. - Последнее время мне  часто
снится, как я старуху одну убиваю, а не Змея. Вроде я услышал, как она зовет
из-за двери, и попытался дверь открыть, но она держалась за ручку. Я  в  нее
выстрелил - через дверную панель, но она все  равно  ручку  крепко  держала.
Пришлось убить ее, чтоб дверь открыть. Потом  снилось,  что  она  все  равно
живая, и я выстрелил ей прямо в глаза. Но даже это... не было так уж мерзко.
   - Да уж, во сне вам твердости хватает, - сказала Энн.
   - В том же сне я убиваю старика. За письменным столом. У  меня  глушитель
был. Старик упал за стол. Мне не хотелось причинять ему боль.  Хоть  он  для
меня ничего не значил. Ну, я его изрешетил. Потом вложил ему клочок бумаги в
руку. Брать мне ничего не надо было.
   - Как это - брать ничего не надо было?
   - Они же мне не за то платили, чтоб я брал. Чал-мон-дели и его хозяин.
   - Это не сон.
   - Нет. Не сон.
   Ворон испугался наступившей тишины. Заговорил  поспешно,  чтобы  прервать
молчание:
   - Я не знал ведь, что старик - один из нас. Я бы пальцем его  не  тронул,
если б знал, какой он на самом деле. Вся эта болтовня про войну.  Какое  это
имеет для меня значение? Почему я должен беспокоиться, будет война, не будет
войны? Для меня всегда - война. Вы вот тут о детях всё говорите. А  взрослых
вам не жалко? Совсем? Дело было - либо я, либо он. Двести пятьдесят  фунтов,
когда вернусь, пятьдесят - сразу. Это - уйма денег. Все равно как со  Змеем.
Так же просто. - И спросил: - Теперь вы меня бросите?
   В наступившей тишине  Энн  слышала  его  хриплое  взволнованное  дыхание.
Наконец она сказала:
   - Нет. Я вас не брошу.
   Он прошептал:
   - Это хорошо. Это очень хорошо. - Он  протянул  руку  и,  поверх  мешков,
коснулся ее холодных как лед пальцев. Прижал ее руку на  мгновение  к  своей
небритой щеке: не хотел прикоснуться к этим пальцам  изуродованными  губами.
Сказал: - Как хорошо, что можно кому-то довериться. Во всем.
   2
   Энн долго молчала, прежде чем заговорить снова. Ей хотелось, чтобы  голос
ее звучал как надо, чтобы не выдал омерзения, которое она испытывала.  Потом
попыталась что-то сказать - попробовать, как он  звучит;  на  ум  не  пришло
ничего, кроме "Я вас не брошу". В темноте ей ярко представилось все, что она
читала об этом  преступлении:  старенькая  секретарша,  убитая  выстрелом  в
переносицу, упавшая в коридоре,  министр-социалист  со  зверски  раскроенным
черепом. Газеты называли это убийство самым страшным политическим  убийством
с того дня, когда король и королева Сербии были выброшены  из  окон  дворца,
чтобы трон перешел к князю - герою войны1.
   Ворон опять сказал:
   - Хорошо, что можно кому-то вот так довериться.
   И в этот момент его изуродованный рот, который никогда раньше не  казался
ей таким уж особенно гадким, представился  ей  так  ясно,  что  ее  чуть  не
вырвало. И все-таки, подумала она, я не могу бросить все это,  я  не  должна
выдать себя, пусть он отыщет  Чамли  и  его  босса,  и  тогда...  Она  резко
отодвинулась от него в темноте.
   Ворон сказал:
   - Они там сейчас выжидают. Пригласили шпиков из Лондона.
   - Из Лондона?
   - В газетах про все это писали, - ответил он гордо. - Сержанта  уголовной
полиции Матера, из Скотленд-Ярда.
   Энн едва сдержалась, чтобы не закричать от ужаса и отчаяния.
   - Он здесь?
   - Может, прямо здесь. Ждет.
   - Почему же он не идет сюда, в сарай?
   - В темноте им меня не поймать. Потом, им уже известно, что вы  тут.  Они
стрелять не смогут.
   - А вы? Вы сможете?
   - Там ведь нет никого такого, кому я не хотел бы пулю всадить.
   - А как вы думаете отсюда выбраться днем, когда будет светло?
   - Я не стану дня дожидаться. Мне  нужно  только,  чтоб  чуть  рассвело  -
видеть дорогу. И куда стрелять. Они-то не  могут  первыми  стрелять;  и  так
стрелять, чтоб убить, тоже не имеют права. Это дает мне шанс. Мне и  надо-то
всего несколько часов спокойных. Если я от них уйду,  им  меня  в  жизни  не
найти. Только вы будете знать, что я в конторе "Мидлендской Стали".
   Ее охватила беспредельная ненависть. В отчаянии она спросила:
   - И вы что же, станете вот так стрелять, совершенно хладнокровно?
   - Вы же говорили, вы на моей стороне.
   - О да, - устало ответила Энн, - да, да. - Она пыталась  размышлять.  Это
было уже слишком: приходилось спасать не только весь мир, но и Джимми  тоже.
И если дело дойдет до последней черты - миру придется потесниться и уступить
Джимми первое место. А что, интересно,  думает  Джимми  обо  все  этом?  Она
прекрасно знала его  безупречную  честность,  тяжеловесную,  не  допускающую
юмора в вопросах морали; и головы Ворона, поднесенной Матеру на блюде1 будет
недостаточно, чтобы заставить его понять, почему она так  поступила,  почему
связалась с Чамли и Вороном.  Даже  ей  самой  объяснение,  что  она  хотела
предотвратить войну, казалось неубедительным и каким-то чудн?ым.
   -  Давайте  поспим   все-таки,   -   сказала   она.   -   Нам   предстоит
длинный-предлинный день.
   - Я думаю, теперь, может,  и  засну,  -  ответил  Ворон.  -  Вы  даже  не
представляете, как мне полегчало.
   Но теперь Энн не могла спать. Слишком  многое  нужно  было  обдумать.  Ей
пришло в голову, что можно ведь стащить у Ворона пистолет, пока он  спит,  и
позвать полицию. Это, несомненно, спасло бы Джимми. А толку-то что? Никто ее
рассказу не поверит; доказательств, что это Ворон убил  старика,  все  равно
нет. И все равно Ворон мог сбежать.  Ей  нужно  было  время,  а  времени  не
оставалось. До ее слуха донесся слабый гул. Это с юга, с военного аэродрома,
поднимались в воздух самолеты. Они шли высоко,  воздушным  дозором,  охраняя
Ноттвич, его карьеры и  шахты,  ключевые  предприятия  "Мидлендской  Стали".
Крошечные искорки света, каждая  -  не  крупнее  светлячка,  они  в  строгом
порядке шли над стальными путями;  над  товарным  двором;  над  сараем,  где
укрылись Энн и Ворон; над  Сондерсом,  хлопающим  себя  руками  по  груди  и
плечам, чтобы хоть как-то согреться в своем убежище за платформой; над  Эки,
которому снилось, что он читает проповедь в соборе Святого Луки;  над  сэром
Маркусом, без сна сидевшим у телеграфного аппарата.
   Ворон крепко спал - впервые почти за неделю, - держа пистолет на коленях.
Ему снилось, что он разжигает огромный костер в день Гая Фокса1. Он  швыряет
в огонь все, что попадается под руку: зазубренный нож, программки  скачек  -
целую пачку, -  ножку  от  стола.  Костер  пылает  жарко,  высоко  взметывая
огненные  языки,  он  прекрасен.  Повсюду  вспыхивают  фейерверки,  и  снова
появляется министр обороны - по ту сторону костра. Он  говорит:  "Прекрасный
костер" - и шагает внутрь,  в  самое  пламя.  Ворон  бросается  к  костру  -
вытащить старика, но тот говорит: "Оставьте  меня.  Здесь  тепло".  И  вдруг
оседает в огне, как чучело Гая Фокса.
   Где-то ударили часы. Энн сосчитала удары; она считала эти удары всю ночь;
скоро наступит день, а у  нее  до  сих  пор  не  было  никакого  плана.  Она
кашлянула: горло першило; и вдруг с радостью  обнаружила,  что  на  дворе  -
туман, и не темно-серый, ползущий поверху,  а  холодный,  мокрый  желтоватый
туман, надвигающийся с реки. В таком тумане,  если  только  он  как  следует
сгустится, человеку легко будет уйти незаметно. Она протянула руку -  против
воли, потому что теперь Ворон стал ей невыносимо противен, и коснулась  его.
Он сразу проснулся. Она сказала:
   - Поднимается туман.
   - Вот это удача! - сказал он. - Ну и удача! - И засмеялся тихонько. - Так
и в Провидение можно поверить, правда?
   В слабом свете раннего утра они едва различали друг друга. Теперь,  когда
он проснулся, его била дрожь. Он сказал:
   - А мне огромный костер снился.
   Энн теперь видела, что у Ворона не осталось мешков, чтобы укрыться, но не
чувствовала жалости. Перед ней был  просто  дикий  зверь,  с  которым  нужно
обращаться осторожно, до тех пор пока его не уничтожат. Пусть померзнет  как
следует, подумала она. Он проверял пистолет; она заметила, как он снял его с
предохранителя. Он спросил:
   - Ну, а с вами как будет? Вы со мной по-честному.  Я  не  хочу,  чтоб  вы
попали в беду. Я не хочу, чтобы они  подумали...  -  Он  поколебался,  затем
продолжал с робким сомнением: - Чтоб узнали, что мы в этом деле заодно.
   - Я что-нибудь придумаю, - ответила Энн.
   - Мне бы надо ударить вас, чтоб вы сознание потеряли.  Тогда  они  ничего
такого не подумают. Только я размяк. Я бы не смог сделать вам  больно,  даже
если б мне приплатили.
   Энн не смогла удержаться:
   - Даже за двести пятьдесят фунтов?
   - Он был чужой, - сказал Ворон. - Это совсем другое дело. Я же думал,  он
из сильных мира сего. А вы... -  Он  снова  заколебался,  молча  разглядывая
пистолет. - Вы же - друг.
   - Не бойтесь, - сказала Энн, - я придумаю, что сказать.
   Ворон произнес восхищенно:
   - Вы - умная. - Он смотрел, как  туман  вползает  в  сарай  из-под  плохо
пригнанной  двери,  заполняя  тесное  пространство  промозглыми  клубами.  -
Пожалуй, можно уже рискнуть: туман почти совсем сгустился.
   Он взял пистолет в левую руку  и  принялся  сжимать  и  разжимать  пальцы
правой. Засмеялся, чтобы придать себе храбрости:
   - Им меня ни за что не взять в этом тумане.
   - Будете стрелять?
   - Еще бы.
   - Я придумала, - сказала Энн. - Нам  нельзя  рисковать.  Дайте  мне  ваше
пальто и шляпу. Я их надену, тихонько выйду первой и помчусь со всех ног.  В
таком тумане им в жизни не разобрать, кто бежит, пока не поймают. Как только
услышите свистки, сосчитайте до пяти - медленно  -  и  бросайтесь  прочь.  Я
побегу направо. Вы - налево.
   - Ну, смелости вам не занимать, -  сказал  Ворон.  -  Нет.  -  Он  потряс
головой. - Вдруг они начнут стрелять.
   - Вы же сами сказали, они первыми не начнут.
   - Верно. Только вы парочку лет заработаете за это.
   - О, - возразила Энн, - я им  сочиню  такую  историю...  Скажу,  вы  меня
насильно заставили. - И добавила с горечью: - По крайней  мере  выберусь  из
хора. Получу роль со словами.
   Ворон сказал несмело:
   - Если б сказать им, что вы - моя девушка, они бы вам ничего не  сделали.
Тут надо отдать им справедливость. Они в таких случаях дают девушке шанс.
   - А нож у вас есть?
   - Есть. - Ворон ощупал все карманы: ножа не было; должно быть,  он  забыл
нож на полу самой лучшей комнаты для гостей в доме у Эки.
   Энн сказала:
   - Я хотела юбку подрезать, чтобы легче было бежать.
   - Попробую оборвать подол, - сказал Ворон, опускаясь на колени перед  ней
и взявшись обеими руками за край юбки. Но ткань не хотела рваться.
   Взглянув вниз, Энн была поражена хрупкостью его тонких рук; в них было не
больше  силы,  чем  у  худенького  мальчика.  Вся  его  мощь  заключалась  в
механическом приспособлении - оружии, которое сейчас лежало у его  ног.  Она
подумала  о  Матере;  теперь  тощее  уродливое  коленопреклоненное  создание
вызывало у нее не только отвращение, но и глубочайшее презрение.
   - Ничего, - сказала она, - я постараюсь бежать как можно быстрее. Давайте
пальто.
   Он дрожал, стягивая с себя пальто, и, казалось, отчасти утратил привычную
злую самоуверенность без этого тесного, черного футляра,  скрывавшего  очень
старый, очень пестрый, в яркую клетку костюм, продранный на локтях. Пиджак и
брюки висели на тощем теле, как на вешалке. Казалось, этот  человек  страдал
от постоянного недоедания. Сейчас он никому  не  показался  бы  опасным.  Он
прижал локти к бокам, скрывая дыры.
   - И шляпу, - сказала Энн. Ворон подобрал шляпу с мешков и протянул ей. Он
выглядел смиренным и  униженным;  а  ведь  он  никогда  прежде  не  принимал
унижения без гнева.
   - Ну, - сказала Энн, - не забудьте: дождетесь свистка - тогда считайте.
   - Мне это не нравится, - сказал Ворон.  Он  безуспешно  пытался  выразить
невыносимую боль оттого, что она  уходит;  чувство  было  такое,  что  всему
наступает конец. Он произнес: - Я вас еще увижу... когда-нибудь?
   И когда она машинально ответила: "Ну конечно", он засмеялся, скрывая боль
и отчаяние:
   - Непохоже. После того как прикончу... - Он даже не знал, как зовут  того
человека.
   глава VI
   1
   Сондерс наполовину заснул, когда голос где-то совсем рядом произнес:
   - Туман сгущается, сэр.
   Туман был густой и плотный, ранний свет утра уже окрашивал его в  пыльный
желтоватый цвет, и Сондерс отругал бы полисмена за то, что тот  не  разбудил
его раньше, если бы заикание не приучило его не тратить слова  напрасно.  Он
только сказал:
   - Передайте всем, собираемся вместе.
   - Мы атакуем, сэр?
   - Нет. Там ведь девушка. Мы не можем  с-с-стре-лять.  Подождем,  пока  он
выйдет.
   Но полицейский не успел  еще  отойти,  как  заметил:  дверь  открывается.
Сондерс поднес к губам свисток и отвел предохранитель револьвера.  Свет  был
тусклый,  туман  искажал  предметы,  но   Сондерс   узнал   черное   пальто,
скользнувшее вправо из дверей сарая к надежному укрытию  угольных  платформ.
Он свистнул в свисток и бросился следом. Человек  в  черном  пальто  получил
полминуты форы и быстро уходил в туман. Невозможно было разглядеть  что-либо
впереди даже на расстоянии десяти шагов. Но Сондерсу удавалось  не  упускать
пальто из виду, он бежал за ним, непрерывно свистя. Как  он  и  рассчитывал,
впереди тоже  прозвучал  свисток.  Это  смутило  беглеца,  он  на  мгновенье
замешкался, и Сондерсу удалось сократить разделявшее их расстояние.  Беглеца
загнали в угол, и приближался - Сондерс четко сознавал это -  самый  опасный
момент. Он трижды резко свистнул, посылая  в  туман  сигналы,  созывая  всех
полицейских в плотное кольцо, и свистки были подхвачены и звучали  в  желтой
туманной мгле, обозначая широкий невидимый круг.
   Но Сондерс сбился с шага, и беглец,  рванувшись  вперед,  исчез.  Сондерс
свистнул дважды: сужайте кольцо медленно, не теряйте связи  друг  с  другом.
Впереди справа раздался один долгий свисток: беглец обнаружен, и полицейские
стали стягиваться в этом направлении. Каждый п