оддерживал постоянную связь  с
товарищами справа и слева. Невозможно было прорваться  сквозь  кольцо,  пока
его звенья были плотно соединены друг с другом. Но  кольцо  стягивалось  все
плотнее, а беглец не появлялся; единичные короткие свистки, словно  исследуя
туман, раздавались то с одной стороны, то с другой, но  теперь  они  звучали
потерянно и грустно. Наконец Сондерс, вглядываясь в завесу тумана,  различил
нечеткие очертания  полицейского,  идущего  навстречу,  всего  в  пяти-шести
шагах. Сигналом свистка  он  приказал  всем  остановиться:  беглец,  видимо,
укрылся где-то здесь, в беспорядочном нагромождении платформ, в самом центре
кольца. С револьвером в руке Сондерс  шагнул  вперед.  Один  из  полицейских
встал на его место, закрыв образовавшуюся в кольце брешь.
   И вдруг Сондерс увидел беглеца. Тот занял стратегическую позицию там, где
куча угля и пустая платформа - под углом друг  к  другу  -  создавали  некий
заслон, предохранявший от неожиданной  атаки  сзади.  С  той  стороны  из-за
платформы он оставался невидим для полицейских и теперь стоял боком,  словно
дуэлянт, подставляя под  выстрелы  только  одно  плечо;  сложенные  штабелем
старые шпалы прикрывали ноги до колен. Сондерсу  подумалось,  что  эта  поза
могла означать лишь одно: парень собирается  стрелять,  чтобы  продать  свою
жизнь подороже; он наверняка обозлен, доведен до отчаяния. Низко  надвинутая
шляпа скрывала лицо; пальто висело свободно, какими-то странными  складками;
руки засунуты в карманы. Сондерс крикнул сквозь желтые клубы тумана:
   - Лучше выходи по-хорошему.
   Он  поднял  револьвер  и  двинулся  вперед,  держа  палец  на  курке.  Но
неподвижность фигуры в черном пугала его. Человек стоял в  тени,  наполовину
скрытый желтым шевелящимся туманом. Это он, Сондерс, был весь  на  виду,  на
фоне светлеющего на востоке неба. Он словно шел на казнь - он  ведь  не  мог
выстрелить первым. Впрочем, зная, что чувствует  Матер,  зная,  что  невеста
Матера как-то замешана в этом деле, Сондерс мог и не искать оправданий: если
он выстрелит, Матер будет на его  стороне.  Одно  движение,  и  парень  свое
получит. Он сказал резко, нисколько не заикаясь:
   - Руки вверх!
   Темная фигура не  пошевелилась.  Сондерс  повторил  про  себя,  испытывая
жгучую ненависть к тому, кто причинил боль Матеру: всажу в него  пулю,  если
не подчинится; все будут за меня; ну, дам ему еще один шанс...
   - Руки вверх!
   Человек в пальто не шелохнулся, стоял, как прежде, держа руки в карманах;
казалось, поза таит в себе едва различимую угрозу. Сондерс нажал курок.
   И в этот  самый  момент  раздался  долгий,  призывный  свист;  он  звучал
прерывисто, словно  задыхаясь,  и  закончился  слабым  шипеньем,  словно  из
резиновой игрушки выходил воздух. Свист  прозвучал  со  стороны  забора,  от
дороги. Не было никакого сомнения в том,  что  это  означало.  И  неожиданно
Сондерс очень ясно понял, что произошло: он стрелял в  невесту  Матера;  она
отвлекла, увела их от Ворона. Он крикнул полицейским, шедшим вслед:  "Все  к
воротам!" - и бросился к девушке:  он  видел,  как  она  пошатнулась,  когда
прозвучал выстрел.
   - Вы ранены? - спросил он и сбил у нее с головы шляпу, чтобы лучше видеть
ее лицо.
   - Вы - третий человек, пытавшийся меня убить, - слабым голосом произнесла
Энн, устало привалясь спиной к платформе. - Приезжайте отдыхать в  солнечный
Ноттвич. Ну что ж, значит, у меня еще шесть жизней в запасе1.
   Заикание вернулось к Сондерсу с прежней силой.
   - К-к-к?..
   - Да вот сюда вы попали, - ответила Энн, - если вы об  этом.  Промах,  да
еще какой. Даже коробку конфет на соревнованиях не получили бы. - И показала
ему длинную желтую щепку, торчавшую у верхнего края платформы.
   Сондерс сказал:
   - В-в-вам придется пойти со мной.
   - С огромным удовольствием. Только можно, я сниму  это  пальто?  Чувствую
себя в нем как-то по-дурацки.
   У ворот четверо полицейских окружили что-то большое, лежавшее  на  земле.
Один из них сказал:
   - Мы вызвали "скорую".
   - Он умер?
   - Нет еще. Ранен в живот. Должно быть, и тогда не перестал свистеть...
   На какой-то момент Сондерса охватила злая ярость:
   - Ну-ка, ребята, отойдите в сторону, пусть мадам посмотрит.
   Они расступились смущенно и неохотно, словно закрывали собой  неприличный
рисунок на стене,  и  стало  видно  белое,  словно  мел,  осунувшееся  лицо:
казалось, оно никогда и не было живым, никогда не ощущало биения  крови  под
кожей. Выражение этого лица нельзя было назвать "покойным", выражения просто
не было. Кровь пропитала брюки (пояс и  застежку  полицейские  расстегнули),
кровь запеклась на усыпанной углем дорожке. Сондерс сказал:
   - Двое отвезут эту даму в Управление. Я остаюсь. Подожду,  пока  "скорая"
приедет.
   2
   Матер сказал:
   - Если хотите сделать заявление, я должен вас предупредить: все,  что  вы
здесь скажете, может быть использовано как свидетельство против вас.
   - Мне не о чем заявлять, - ответила Энн. - Я  хочу  поговорить  с  тобой,
Джимми.
   Матер сказал:
   - Если бы старший инспектор был здесь, я попросил бы его забрать  у  меня
это дело. Я хочу, чтобы вы поняли: я не позволю личным мотивам... Что если я
не предъявляю вам обвинение, это еще не значит...
   - Мог бы предложить девушке чашечку кофе, - сказала Энн. - Как раз  время
завтракать. Почти.
   Матер яростно ударил ладонью по столу.
   - Куда он намеревался пойти?
   - Дай мне время, - сказала Энн. -  Мне  есть  что  рассказать.  И  много.
Только ты все равно не поверишь.
   - Вы видели человека, в которого Ворон стрелял, - сказал Матер. - У  него
жена и двое детей. Из больницы звонили - внутреннее кровотечение.
   - Который час? - спросила Энн.
   - Восемь. Ваше молчание ничего не изменит. Теперь ему  от  нас  не  уйти.
Через час прозвучат сигналы воздушной тревоги. На улицах не будет  ни  души,
только люди в противогазах. Его немедленно обнаружат. Как он одет?
   - Если бы ты дал мне поесть... Я ничего не ела целые сутки. Тогда я  была
бы способна соображать.
   Матер сказал:
   - У вас только одна возможность избежать обвинения в соучастии:  если  вы
сделаете формальное заявление.
   - Это что - допрос третьей степени? - спросила Энн.
   - Почему ты взялась его выгораживать? Что заставляет тебя держать  данное
ему слово? Ведь ты не...
   - Ну давай, - сказала Энн, - переходи на личности. Никто тебя за  это  не
осудит. Я тоже. Только я не хочу, чтобы ты думал, что я сдержала  бы  данное
ему слово. Ведь это он убил старика.
   - Какого еще старика?
   - Министра обороны.
   - Вам надо бы придумать что-нибудь поправдоподобней.
   - Но это правда. Он не крал те банкноты.  Его  просто  надули.  Заплатили
крадеными деньгами за работу. За убийство.
   - Он просто наплел вам сорок бочек арестантов,  -  сказал  Матер.  -  Тем
более что я знаю, откуда украдены эти деньги.
   - Так и я знаю. Могу догадаться. Из этого города.
   - Да он все вам  наврал.  Это  деньги  Ассоциации  рельсопрокатчиков,  их
контора на Виктория-стрит, в Лондоне.
   Энн покачала головой:
   - Началось вовсе не там. Это деньги "Мидлендской Стали".
   - Значит, вот  куда  он  отправился.  В  "Мидлендскую  Сталь".  Это  -  в
Дубильнях?
   - Да, - ответила она. Короткое слово  смутило  и  обескуражило  Энн,  оно
прозвучало, словно приговор, окончательный и бесповоротный.  Она  теперь  не
испытывала к Ворону ничего,  кроме  ненависти:  воспоминание  об  истекающем
кровью полицейском на усыпанной углем земле разрывало ей  сердце,  требовало
наказать убийцу; но она не могла забыть морозную ночь в сарае, кучу мешков и
его абсолютное, лишенное какой бы то ни было  надежды  доверие  к  ней.  Она
сидела, опустив голову, пока Матер отдавал приказания в телефонную трубку.
   - Мы будем ждать его в Дубильнях, - сказал он. - Кого он там ищет?
   - Он сам не знает.
   - Что-то в этом есть, - сказал  Матер.  -  Какая-то  связь  между  ним  и
фирмой. Может быть, его обманул кто-то из клерков.
   - Человек, который заплатил ему эту кучу денег, был вовсе не клерк. Он  и
меня пытался убить только потому, что я узнала...
   Тут Матер прервал ее:
   - Ваши сказочки подождут. - Он позвонил и сказал  появившемуся  в  дверях
полицейскому: - Задержите эту девушку для дальнейшего расследования.  Можете
дать ей кофе и бутерброд.
   - Куда ты идешь?
   - За вашим дружком, - ответил Матер.
   - Он будет стрелять. У него реакция  быстрее  твоей.  Неужели  другие  не
могут... - Она почти умоляла. - Послушай, я сделаю заявление по всей  форме.
Он еще убил Змея...
   - Занесите все это в протокол, - сказал Матер, надевая  пальто.  -  Туман
расходится.
   Энн сказала:
   - Неужели ты не понимаешь, если все это правда... Нужно только  дать  ему
время найти этого человека... тогда не будет войны.
   - Все это сказки.
   - Нет, все это - правда... Но, разумеется, тебя ведь там не было, ты  его
не слышал. Для тебя все это звучит по-иному. А я... Я думала, что  спасаю...
всех. Помогаю...
   - Все, что вам удалось сделать, - жестко сказал Матер, - это помочь убить
человека.
   - Все звучит совсем иначе здесь, в Управлении. Как-то фантастично. Но  он
верил в то, что говорил. - И, теряя  надежду,  она  добавила:  -  Может,  он
сумасшедший?
   Матер открыл дверь. Энн вдруг крикнула:
   - Джимми, нет! Он не сумасшедший! Они же пытались убить меня!
   Он ответил:
   - Я прочту ваше заявление, когда вернусь.
   И закрыл за собой дверь.
   глава VII
   1
   В больнице они бесчинствовали как могли. Устроили дебош, какого  не  было
со дня сбора пожертвований на нужды больницы. Они тогда похитили самого мэра
- старика Пайкера, отволокли его на берег Уивила и пригрозили, что бросят  в
воду, если он не уплатит выкуп. Все  это  организовывал  старина  Фергюссон,
молодчина Бадди Фергюссон, замечательный парень. Во дворе больницы поставили
три машины "скорой помощи", на одной из  них  закрепили  флаг  с  черепом  и
скрещенными костями - для мертвяков. Кто-то завопил, что Майк выкачивает  из
машины бензин носовым катетером, и Майка забросали мукой, смешанной с сажей;
они приготовили эту смесь заранее, полные ведра ее стояли у стен. Это  была,
так сказать, неофициальная часть программы: все жертвы газовой  атаки  будут
вымазаны этой смесью, кроме мертвяков - тех, кого подберет машина с  черепом
и костями. Этих собирались поместить в больничный  подвал,  где  холодильная
установка помогала сохранять тела умерших в свежести до самого вскрытия.
   Один из старших хирургов  быстро  и  с  опаской  пересек  двор,  стараясь
держаться подальше от студентов. Он  торопился  в  операционную  -  кесарево
сечение! - но вовсе не был уверен, что его не забросают сажей, не  окунут  в
воду. Всего  лишь  пять  лет  назад  был  страшный  скандал,  даже  судебное
расследование, потому что  в  день  студенческого  дебоша  погибла  женщина.
Студенты похитили хирурга, который ее наблюдал, и таскали его  по  городу  в
костюме Гая Фокса. К счастью, женщина не была платной пациенткой, и, хотя ее
муж устроил истерику во время дознания, коронер1 решил, что следует простить
студентам их выходку, сделать скидку на юность и  неопытность.  Коронер  сам
когда-то был студентом, он с удовольствием вспоминал тот день, когда  вместе
с однокашниками забросал сажей проректора своего университета.
   Старший хирург и сам в тот день участвовал  в  экзекуции.  Проректора  не
любили; он был специалистом по древним языкам  и  литературе,  что  казалось
вовсе ненужным в провинциальном университете. Он перевел "Фарсалию"  Лукана2
каким-то сложным размером собственного изобретения. Старший  хирург  помнил,
но весьма смутно, там  было  что-то  такое  с  ударениями.  Он  до  сих  пор
явственно видел сморщенную, словно печеное  яблоко,  физиономию  маленького,
испуганного старичка-либерала пытавшегося улыбнуться,  не  ударить  лицом  в
грязь. За это они так яростно швыряли в него сажей.
   Старший  хирург,  благополучно  избежавший  опасности,  теперь   умиленно
улыбался, глядя вниз на шумную толпу студентов во дворе больницы.  Их  белые
халаты были уже черны от сажи. Кто-то завладел желудочным зондом. Скоро  они
совершат традиционный набег на магазин - в центре города, на Хай-стрит, -  с
целью захватить свой талисман: чучело тигра,  довольно  облезлое  и  изрядно
траченное молью. Ах, молодость, молодость,  думал  хирург,  посмеиваясь  про
себя; он увидел, как Колсон,  казначей  больницы,  боязливо  пробирается  от
двери к двери; вот если бы они его поймали! Нет, дали ему пройти; ах,  какое
это было веселье: "Итак, будем веселиться, пока мы  молоды!";  "Да  исчезнет
печаль, да погибнут ненавистники наши..."1
   Бадди наслаждался вовсю. Все и каждый со всех ног бросались исполнять его
приказания. Он - лидер. Студенты готовы окунуть  или  вымазать  любого,  ему
стоит лишь пальцем пошевелить. Чувство всевластия завладело им целиком,  без
остатка; оно не только утешало, оно залечивало без  следа  раны,  нанесенные
самолюбию ошибочными  диагнозами,  саркастическими  замечаниями  хирургов  в
операционной. Сегодня даже хирург не мог чувствовать  себя  в  безопасности,
если  бы  он  -  Бадди  -  отдал  приказ...  Сажа,  вода  и  мука  были  его
изобретением: учебная газовая тревога была бы сплошным занудством,  скучной,
трезвой, рутинной работой, если бы он, Бадди, не  придумал  устроить  дебош;
само это слово "дебош" обладало  какой-то  мощью,  оно  означало  абсолютную
свободу от всяческого контроля. Бадди созвал самых сообразительных студентов
и объяснил:
   - Если кто-то выходит на улицу без  противогаза,  значит  -  он  паршивый
пацифист. Найдутся люди, которые захотят сорвать учения. Так что,  когда  их
привезут в больницу, мы им покажем, где раки зимуют.
   Сейчас вокруг него бурлила возбужденная толпа.
   - Молодчина, Бадди!
   - Какая сволочь сперла мой стетоскоп?
   - Осторожней там с зондом!
   - А как насчет Тигра Тима?
   Они окружили его, ожидая приказаний, а он возвышался над  ними,  стоя  на
ступеньке кареты "скорой  помощи":  белый  халат  распахнут,  пальцы  рук  в
карманах двубортного  жилета,  квадратная  приземистая  фигура  преисполнена
гордого самодовольства. Студенты скандировали: "Тигр  Тим!  Тигр  Тим!  Тигр
Тим!"
   - Друзья! Римляне! Сограждане! - произнес  он1,  и  толпа  покатилась  со
смеху. Молодчина, Бадди! За словом в карман не лезет. С ним в любой компании
не соскучишься. Никогда не знаешь, что он такое еще отмочит.
   - Доверьте мне ваши...
   Толпа визжала от смеха. Охальник Бадди. Молодчина Бадди.
   Как застоявшийся жеребец, перекормленный отборным овсом, Бадди  Фергюссон
ощущал каждый мускул, каждую клеточку своего тела; он  жаждал  деятельности.
Слишком много экзаменов;  слишком  много  лекций.  И  пока  толпа  студентов
бурлила вокруг, он воображал себя командиром, ведущим  солдат  в  бой.  Если
начнется война, Бадди не станет валандаться в  полевых  госпиталях,  Красный
Крест - не для Фергюссона: Бадди Фергюссон - командир полка; Бадди Фергюссон
- гроза вражеских  траншей!  Единственный  экзамен,  который  ему  удавалось
успешно сдать в школе, был экзамен по военной подготовке.
   - Среди нас нет некоторых наших друзей, - продолжал  Бадди  Фергюссон,  -
Симмонса, Эйткина, Мэллоуза, Уотта. Эти  чертовы  пацифисты  все  до  одного
зубрят сейчас анатомию, и это в тот момент, когда мы  отдаем  себя  служению
родине. Мы захватим их по дороге в город. Летучий отряд вытащит их из нор.
   - А как насчет  женщин,  Бадди?  -  крикнул  кто-то,  и  все  засмеялись,
подталкивая друг друга локтями, затевая шутливые бои между собой, не в силах
устоять на месте от нетерпения: Бадди Фергюссон славился своими  успехами  у
женщин. Он много и охотно рассказывал об этом друзьям, особенно о встречах с
кельнершей из "Метрополя", называя ее Джолли Джули1. От одного  этого  имени
пред мысленным взором изумленных слушателей возникали  потрясающие  картины.
О, какие невероятные страсти кипели в холостяцкой берлоге Бадди,  когда  эта
дама приходила туда выпить чашечку чая.
   Бадди Фергюссон стоял, прочно упираясь  широко  расставленными  ногами  в
ступеньку кареты "скорой помощи".
   - Передавайте всех мне. В военное время женщины должны больше рожать.
   Он   чувствовал   себя   сильным,   грубым,    полным    жизни,    этаким
быком-производителем; он и не помнил уже, что никогда еще не знал женщины  и
что  его  единственная  попытка  лишиться  девственности  с  помощью  старой
ноттвичской проститутки оказалась безуспешной; репутация  бабника  придавала
ему убежденности, помогала поверить, что в Ноттвиче  не  осталось  ни  одной
постели, в которой он, Бадди, не побывал. Он  хорошо  знал  женщин.  Он  был
реалистом.
   - Не жалей их, Бадди, задай им жару! - кричали ему.
   - Меня учить не надо, - самодовольно отвечал он, не позволяя себе  думать
о будущем: о жалкой врачебной практике где-нибудь  в  захолустье;  о  приеме
больных по списку страхкассы в  грязном,  плохо  оборудованном  кабинете;  о
бедности и недооцененной верности единственной подруге  жизни  -  скучной  и
пресной жене.
   - Противогазы готовь! - крикнул им он - непререкаемый лидер,  сорвиголова
Бадди. Какие, к чертям собачьим, экзамены, когда ты ведешь за  собой  людей?
Он видел, что молоденькие сестрички у окон больницы не спускают с него глаз.
Он видел среди них и маленькую брюнеточку - Милли. Она обещала  заглянуть  к
нему на чашечку чая в субботу.  Гордость  переполняла  его,  делала  мускулы
тугими, тело - упругим. О, какие сцены - говорил он себе  -  ожидают  их  на
этот раз, какое  невероятное,  стыдное  наслаждение...  Он  снова  забыл  ту
правду, от которой никуда не уйти,  правду,  известную  лишь  ему  и  каждой
очередной девушке: долгое неловкое молчание над чаем  с  булочками,  попытки
завязать разговор о  результатах  недавних  футбольных  матчей  и  неудачный
поцелуй в воздух - вместо девичьей щеки - на пороге.
   Взвыла сирена на клееварной фабрике, долгий, восходящий - все выше и выше
- звук напоминал вой истерической болонки, и все вокруг замерли на  какой-то
момент, смутно припомнив минуту  молчания  в  День  Перемирия.  Затем  толпа
разделилась на три шумные группы; кто-то взбирался на крышу  кареты  "скорой
помощи",  кто-то   -   на   ступеньку;   натягивали   противогазы;   наконец
переполненные машины выехали на пустые, холодные улицы Ноттвича.
   На каждом углу из машин вытряхивалась куча  студентов.  Они  делились  на
мелкие группки и разбредались по городу,  хищные  и  разочарованные:  некого
было  хватать.  На  улицах  почти  не  было  людей  -  только  посыльные  на
велосипедах. В своих противогазах они напоминали медвежат, исполняющих номер
с велосипедами на цирковой арене. Студенты перекликались друг с другом -  не
представляли, как звучат их голоса из-под масок. Казалось, каждый заключен в
отдельную, звуконепроницаемую  телефонную  кабину.  Все  жадно  вглядывались
сквозь слюдяные очки в двери жилых домов и  магазинчиков  в  поисках  жертв.
Небольшая  компания  собралась  вокруг  Бадди  Фергюссона;  они   предлагали
за-хватить полисмена, поскольку тот - на дежурстве - был без противогаза. Но
на это предложение Бадди немедленно наложил вето: он заявил, что сегодняшний
дебош был неординарным, он имел определенную цель: брать надо тех,  кто  так
мало  заботился  о  своем  отечестве,  что  даже  не  побеспокоился   надеть
противогаз.
   - Такие люди, - сказал он, - пренебрегают и  отработкой  приемов  гребли.
Как-то на Средиземном море мы здорово  позабавились  с  парнем,  который  не
явился на тренировку.
   Его слова напомнили им о тех,  кто  не  пришел  помогать,  кто  -  вполне
возможно - как раз в этот момент успешно продвигался в изучении анатомии.
   - Уотт живет здесь поблизости, - сказал Бадди, - пошли к нему,  разденем,
распотрошим его как следует.
   Чувство абсолютной полноты существования, физического  здоровья  охватило
его, слов