мный полупустой зал ресторана на  столики,
украшенные ветками омелы и остролиста. Затем крикнул:
   - Официант! Мне нужна вечерняя газета, -  и  снова  принялся  за  клешню.
Когда газету принесли, он впился взглядом в финансовые сводки; они,  видимо,
показались ему вполне удовлетворительными: то, что он в  них  вычитал,  было
слаще любых сластей.
   Энн спросила:
   - Вилли, вы не будете возражать, если я оставлю вас  на  минутку?  -  Она
достала из сумочки три монетки и прошла в дамскую  комнату.  В  зеркале  над
раковиной она рассматривала свое лицо с пристальным и придирчивым вниманием:
вроде все было в порядке. Потом спросила у старушки смотрительницы:
   - Как вам кажется, я в порядке?
   Женщина усмехнулась:
   - Может, ему не нравится яркая помада?
   - Да нет, - сказала Энн, - он из тех, кто любит побольше помады. Все-таки
какое-то разнообразие - дома слишком пресно. Вот муженек и  развлекается.  -
Потом спросила: - А кто он? Говорит, его фамилия  Дэвис.  И  еще  -  что  он
создал этот город.
   - Простите, милочка, у вас чулок поехал.
   - Ну это-то не его вина. Кто же он такой все-таки?
   - Никогда о нем не слыхала, милочка. Спросите лучше у швейцара.
   - Наверное, я так и сделаю. - Энн прошла к парадному входу.
   - В ресторане такая жара, - сказала она. - Захотелось хоть глоток свежего
воздуха вдохнуть.
   У швейцара выдалась свободная минутка: никто не входил, никто не выходил.
Он ответил:
   - На улице довольно холодно.
   За дверьми, на краю тротуара, одноногий инвалид продавал спички; шли мимо
трамваи - уютные, ярко освещенные  домики  на  колесах,  полные  сигаретного
дыма, болтовни, дружелюбия. Часы на башне пробили  половину  девятого,  и  с
одной из улочек позади рыночной площади донеслось пение: детские голоса пели
рождественский гимн, нещадно перевирая мелодию. Энн сказала:
   - Ну, мне пора к мистеру Дэвису. - И спросила: - А кто он, мистер Дэвис?
   - У него всего полно, - ответил швейцар.
   - Он говорит, что создал этот город.
   - Ну, тут он хвастает, - ответил швейцар. - Если кто и создал этот город,
так это компания  "Мидлендская  Сталь"1.  Их  контора  -  в  здании  бывшего
кожевенного завода. Так и называется по-старому - Дубильни. Увидите.  Только
теперь они город этот разоряют. Раньше  давали  работу  пятидесяти  тысячам.
Теперь и десяти тысяч не нанимают. Я сам у них  вахтером  работал.  Так  они
даже вахтеров уволили.
   - С вами жестоко обошлись, - сказала Энн.
   - Ну, ему-то еще хуже, - сказал швейцар, кивнув в сторону  одноногого  за
дверьми ресторана. - Он у них двадцать лет проработал. Там и  ногу  потерял,
только суд определил преступную халатность, так что ему и гроша ломаного  не
дали. На этом тоже сэкономили, вот как. Ну да это и была халатность:  заснул
у машины. Так если восемь часов смотреть,  как  она  одно  и  то  же  каждую
секунду делает, небось и не хочешь, а заснешь.
   - А мистер Дэвис?
   - А про него я ничего не знаю. Может, он какой начальник в сапожном деле.
А может, из дирекции Уоллеса - знаете, магазин тканей на  Хай-стрит.  У  них
денег - завались.
   В дверь вошла дама в пушистом  меховом  манто,  с  китайским  мопсом  под
мышкой. Она спросила:
   - Мистер Пайкер здесь не был?
   - Нет, мадам.
   - Ну вот. Точно как его дядюшка. Вечно  куда-нибудь  исчезает.  Подержите
собачку. - И она пошла, словно покатилась, через площадь.
   - Это супруга мэра, - пояснил швейцар.
   Энн вернулась в зал. Но что-то произошло. Бутылка вина была почти  пуста,
газета лежала на полу, у ног мистера Дэвиса. Две вазочки с пломбиром  стояли
на столе, но мистер Дэвис  к  мороженому  и  не  притронулся.  Это  не  было
проявлением любезности. Что-то явно выбило его из колеи. Он прорычал:
   - Куда вы запропастились?
   Она попыталась разглядеть, что он такое прочел: явно не финансовые сводки
- газета была свернута на другой странице. Но  разобрать  она  могла  только
крупные заголовки: "Судебное постановление о расторжении  брака  леди..."  -
фамилия была слишком сложной, вверх ногами не прочесть; "Убийство на дороге:
приговор мотоциклисту". Дэвис сказал:
   - Не знаю, что тут  с  ними  произошло.  Соль  они,  что  ли,  в  пломбир
положили. - Он повернул свое брыластое  лицо  к  проходившему  мимо  столика
официанту:
   - Это что, по-вашему, "Слава Никкербокера"?
   - Сейчас подам другое, сэр.
   - Нет, не подадите. Счет.
   - Ну что ж, значит, кончено дело, - сказала Энн.
   Мистер Дэвис взглянул на нее поверх счета, и ей показалось, в глазах  его
мелькнул страх.
   - Нет, нет, что вы, - сказал он, - я совсем не это имел в виду. Вы же  не
собираетесь вот так сразу бросить меня и уйти?
   - А куда мы пойдем? В киношку?
   - Я думал, - сказал мистер Дэвис, - может быть, вы согласились  бы  зайти
ко мне домой, послушать радио и  выпить  стаканчик  чего-нибудь  очень-очень
хорошего? Мы даже могли бы потанцевать самую малость, а? - Дэвис не  смотрел
на нее. Казалось, он и не задумывается над тем, какие слова произносит. Вряд
ли поездка к нему домой могла оказаться опасной. Энн  подумала,  что  хорошо
знает людей этого типа:  пара  поцелуев,  жалостная  история  твоей  горькой
жизни, когда он как следует выпьет, и вот он уже  относится  к  тебе  как  к
младшей сестренке. Нет, мистер Дэвис не мог  быть  опасен.  И  это  будет  в
последний раз: скоро она станет миссис Матер, все страхи  останутся  позади,
все будет хорошо. Но сейчас ей нужно было узнать, где живет мистер Дэвис.
   Когда они вышли на площадь, их сразу  же  окружили  христославы,  шестеро
мальчишек,  ни  один  из  которых  понятия  не  имел,  какую  мелодию  поет.
Закутанные в шерстяные шарфы, в теплых перчатках, они встали перед  мистером
Дэвисом, скандируя:
   Отмечай мои шаги,
   Следуй им смелее...
   - Такси, сэр? - спросил швейцар.
   - Нет, -  ответил  мистер  Дэвис  и  объяснил  Энн:  -  Можно  три  пенса
сэкономить, если взять машину на стоянке у Дубилен.
   Однако  мальчишки  преградили  ему  дорогу  и,  протянув  к  нему  шапки,
выпрашивали деньги.
   - Пошли прочь, - сказал он.
   Детская интуиция подсказала им, что толстяку  не  по  себе,  и  мальчишки
принялись дразнить его, не отставали,  прыгали  за  ним  по  краю  тротуара,
распевая:
 
   Отмечай мои шаги,
   Следуй им смелее!
 
   Зеваки у  гостиницы  "Корона"  повернули  головы  в  их  сторону.  Кто-то
захлопал в  ладоши.  Мистер  Дэвис  вдруг  обернулся  и  схватил  одного  из
мальчишек за волосы; он тряс его и дергал, пока тот не завопил; дергал, пока
в толстых пальцах не остался клок волос. Тогда он произнес:
   - Это тебя научит...
   Минутой  позже,  усаживаясь  в  такси  на  стоянке  у   Дубилен,   он   с
удовлетворением заметил:
   - Со мной не побалуешься.
   Рот его приоткрылся, нижнюю  губу  смочила  слюна;  он  наслаждался  этой
победой, как недавно наслаждался омаром. Теперь Дэвис не казался  Энн  таким
уж неопасным. Она напомнила себе: он - всего лишь  промежуточное  звено.  Он
знает убийцу, сказал Ворон. Сам он не убивал.
   - Что это за здание? -  спросила  Энн,  заметив  огромный  фасад  черного
стекла, резко выделяющийся  на  фоне  целой  улицы  скромных  зданий  времен
королевы Виктории, где когда-то рабочие кожевенных заводов дубили кожу.
   - "Мидлендская Сталь", - ответил мистер Дэвис.
   - Вы здесь работаете?
   Мистер Дэвис впервые взглянул прямо ей в глаза.
   - С чего это вы взяли?
   - Не знаю, - ответила Энн, осознав  с  беспокойством,  что  мистер  Дэвис
казался простаком, только когда ветер дул в одну определенную сторону.
   - Как думаете, мог бы я вам понравиться? - спросил он, положив руку ей на
колено.
   - Вполне возможно.
   Такси миновало Дубильни. Перебралось через целую сеть трамвайных путей  и
выехало к станции "Ноттвич Товарный".
   - Вы живете за городом?
   - Нет, на самой окраине.
   - Надо бы побольше средств выделять на освещение.
   - Вы сообразительная девочка,  -  заметил  мистер  Дэвис,  -  уверен,  вы
прекрасно видите, что к чему.
   - Еще бы! Особенно там, где ни зги не видно, -  откликнулась  Энн,  когда
они проезжали под широким стальным железнодорожным мостом, несшим поезда  из
Ноттвича дальше, в Йорк. На длинном крутом спуске к станции  светились  лишь
два фонаря. За дощатым забором  видны  были  огромные  платформы,  груженные
углем. У входа в маленькое замызганное здание станции стоял автобус и  рядом
с ним древнее такси: ждали пассажиров. Построенное в  1860  году  здание  не
могло тягаться с вокзалом в Ноттвиче.
   - Вам далеко ездить на работу, - сказала Энн.
   - Да мы почти приехали.
   Такси повернуло налево. Энн прочла название улицы: Хайбер авеню,  длинный
ряд убогих загородных домов, в окнах -  объявления  о  сдаче  комнат.  Такси
остановилось в самом конце улицы. Энн спросила:
   - Вы что, в самом деле здесь живете?
   Мистер Дэвис расплачивался с водителем.
   - Дом шестьдесят один, - сказал он (Энн заметила, что в окне этого  дома,
между рамой и плотными кружевными занавесями, объявления о сдаче  комнат  не
было). Мистер Дэвис улыбнулся мягко, даже заискивающе, и проговорил:
   - Там, внутри, очень мило, поверьте, моя дорогая. -  Он  вставил  ключ  в
замок и решительно втолкнул ее  в  слабо  освещенную  крошечную  прихожую  с
вешалкой для шляп. Повесил шляпу и пошел  тихо,  на  цыпочках,  к  лестнице.
Пахло газом и тушеной капустой. Голубой  огонек  газового  рожка  высвечивал
какое-то пропыленное растение в кадке.
   - Мы включим радио, - сказал мистер Дэвис, - и послушаем музыку.
   В коридоре отворилась дверь, и женский голос произнес:
   - Кто там?
   - Это всего лишь я - мистер Чамли.
   - Не забудьте опустить монеты в счетчик, прежде чем пойти наверх.
   - Второй этаж, - сказал мистер Дэвис. - Комната прямо, как подниметесь. Я
не задержусь. - Он постоял на лестнице, пока она не прошла мимо него наверх,
потом опустил руку в карман, и монеты звякнули под толстыми пальцами.
   В комнате было радио, оно стояло на мраморной  доске  умывальника,  но  о
танцах не могло быть и речи: все пространство занимала огромная  двуспальная
кровать. Непохоже было, чтобы здесь кто-то жил: на зеркале  в  дверце  шкафа
лежала толстым слоем пыль, кувшин рядом  с  радиоприемником  был  пуст.  Энн
выглянула в окно за спинкой кровати: оно выходило в маленький  темный  двор.
Она взялась рукой за раму, чтобы унять дрожь: на такое она не  рассчитывала.
Мистер Дэвис открыл дверь.
   Энн была смертельно напугана. Страх заставил  ее  атаковать  первой.  Она
сразу спросила:
   - Значит, вы называете себя мистером Чамли?
   Он сощурился, глядя на нее, и бесшумно закрыл за собой дверь.
   - Ну и что из того?
   - И вы сказали, что везете меня к себе домой. Это не ваш дом.
   Мистер Дэвис сел на кровать, снял ботинки и сказал:
   - Мы не должны шуметь, дорогая. Старуха этого не любит.
   Он открыл дверцу умывального шкафчика и извлек оттуда картонную  коробку;
из щелок сыпался сахар; вскоре и кровать и пол оказались в  сахарной  пудре:
это Чамли протянул коробку Энн и сам придвинулся поближе.
   - Попробуйте - это турецкие сладости, дорогая.
   - Это не ваш дом, - упорствовала Энн.
   Мистер Дэвис, ухе поднесший ко рту конфету, ответил:
   - Конечно, нет. Не думаешь же ты, что я могу привести тебя в свой дом? Не
такая уж ты неопытная, верно? Я не намерен портить свою репутацию.  -  Потом
спросил: - Сначала музыку послушаем, ты не против?
   И стал крутить ручки приемника, наполнив комнату воем и скрежетом.
   - Атмосферные помехи, - пояснил он, продолжая крутить ручки, пока наконец
издалека не послышались  звуки  оркестра;  убаюкивающая  мелодия  была  едва
слышна сквозь шум и треск эфира. Энн с трудом разобрала,  что  играют  "Свет
ночной, свет любви...".
   - Это наша ноттвичская программа, - сказал мистер Дэвис. -  Самый  лучший
оркестр в Мидлендсе. Из "Гранд-Отеля". Давай потанцуем немножко.
   И, обхватив ее за талию, он стал трястись и раскачиваться в узком проходе
между стеной и кроватью.
   - Я знавала танцплощадки и получше этой, - сказала Энн,  пытаясь  поднять
собственное настроение и призывая на  помощь  жалкие  остатки  юмора,  -  но
никогда не танцевала в такой давке!
   А мистер Дэвис ответил:
   - Отлично сказано. Я это запомню.
   Вдруг, совершенно неожиданно, сдув остатки сахарной пудры, облепившей его
рот, он, словно в порыве страсти, впился губами в ее шею. Энн оттолкнула его
со смехом,  делая  вид,  что  шутит.  Ей  нельзя  было  терять  голову.  Она
заговорила:
   - Вот теперь я знаю, как чувствует себя скала когда антик... актин... Вот
проклятье никогда не могу выговорить это слово.
   - Отлично сказано, - произнес мистер Дэвис машинально, снова привлекая ее
к себе.
   Она опять заговорила, торопливо, о чем попало, не думая, что говорит:
   - Интересно, как будут проводить  эти  учебные  газовые  налеты?  Правда,
ужасно, что этой старой женщине выстрелили прямо в переносицу?
   Он уставился на нее,  хотя  она  говорила  без  всякой  задней  мысли,  и
спросил:
   - С чего это ты вдруг вспомнила?
   - Да только что читала про это. Убийца, должно быть, всю  квартиру  вверх
дном перевернул.
   Мистер Дэвис сказал умоляюще:
   - Не надо. Пожалуйста, не надо. - И пояснил слабым голосом, опираясь  для
поддержания сил на спинку кровати: -  У  меня  очень  слабый  желудок,  меня
тошнит. Я всех этих ужасов не переношу.
   - А я люблю страшные истории, - сказала Энн. -  Я  на  днях  читала  одну
книжку...
   - У меня слишком живое воображение, - сказал мистер Дэвис.
   - Я помню, как-то раз я порезала палец...
   - Не надо. Пожалуйста, не надо.
   Успех вскружил ей голову. Она заявила:
   - У меня тоже живое воображение. Мне показалось, кто-то  следит  за  этим
домом.
   - Что ты имеешь в виду? -  спросил  мистер  Дэвис.  Видно  было,  что  он
здорово испугался. Но Энн уже понесло. Она продолжала:
   - Там на улице стоял какой-то темный человек. Он следил за  входом.  И  у
него была заячья губа.
   Мистер Дэвис встал, прошел к двери и запер ее на ключ. Убавил звук радио.
Потом сказал:
   - Там нет фонаря. Последний - далеко,  шагах  в  тридцати.  Вы  не  могли
разглядеть его губу...
   - Я только думала...
   - Интересно, что он успел вам рассказать, - сказал мистер Дэвис. Он снова
сидел на кровати и разглядывал свои ладони. - Вы пытались  выяснить,  где  я
живу, где работаю... - он оборвал фразу на середине и  посмотрел  на  Энн  с
ужасом. Но она поняла по его манере, что теперь он боялся не ее; был напуган
чем-то другим. Он заговорил снова:
   - Они вам никогда не поверят.
   - Кто?
   - Полиция.
   Дикая история. Энн была поражена: он вдруг  начал  всхлипывать,  сидя  на
кровати и прижимая к груди огромные волосатые руки.
   - Нужно найти выход. Я не хочу причинять  вам  боль.  Я  никому  не  хочу
причинять боль. У меня слабый желудок, меня от таких вещей тошнит.
   Энн сказала:
   - Я же ничего не знаю. Пожалуйста, отоприте дверь.
   Мистер Дэвис сказал тихо, но с яростью в голосе:
   - Молчи. Сама напросилась.
   Она повторила:
   - Я же ничего не знаю!
   - Я только промежуточное звено. Я не несу никакой  ответственности.  -  И
объяснил тихо, сидя на кровати в носках; в глубоко посаженных  злых  глазках
стояли слезы - ему было очень жалко себя: - Наша тактика всегда  была  -  не
рисковать. Не моя вина, что этому парню удалось выкрутиться. Я всегда  делал
все что мог. Но он мне никогда этого не простит.
   - Я закричу, если вы не отопрете.
   - Кричите сколько влезет. Только старуху разозлите.
   - Что вы со мной сделаете?
   - Речь идет о сумме, превышающей полмиллиона, - сказал мистер Дэвис. - На
этот раз я должен действовать наверняка.
   Он поднялся с кровати и пошел  к  ней,  вытянув  перед  собой  руки;  она
закричала и дернула дверь, потом отбежала  от  двери  -  ведь  ей  никто  не
ответил - и забилась в угол с другой стороны кровати. Он не мешал ей: в этой
тесной комнате деваться все равно было некуда. Он стоял и  выжидал,  бормоча
про себя: "Ужасно. Ужасно". Видно было, что он с трудом  подавляет  тошноту,
но страх перед кем-то третьим заставлял его действовать.
   Энн умоляюще прошептала:
   - Я обещаю вам все что хотите.
   Он покачал головой:
   - Он мне ни за что не простит.
   Растянувшись поперек кровати, он поймал ее за руку. Сказал хрипло:
   - Не сопротивляйтесь. Тогда не будет больно.
   Он говорил, а сам тянул ее к себе  по  кровати,  другой  рукой  нащупывая
подушку. А Энн даже в этот момент твердила себе: "Это не со мной. Это не  я.
Убивают других. Не меня". Жажда жизни не давала ей поверить, что  это  может
быть конец всего, ее собственный конец, конец любящего, жизнерадостного "Я".
Жажда жизни не давала  ей  отчаяться,  утешала  даже  тогда,  когда  подушка
закрыла  ей  лицо;  не  позволила  вполне  осознать  этот  ужас,  когда  Энн
попыталась сопротивляться его рукам, сильным и пухлым,  липким  от  сахарной
пудры.
   5
   Восточный ветер гнал потоки дождя вверх по течению Уивила.  Ледяная  ночь
принесла ледяной дождь: град жалил асфальт  тротуаров,  оставлял  рябины  на
крашеном  дереве  скамей.  Спокойно  прошагал  мимо  констебль   в   тяжелом
дождевике, блестевшем от воды, словно мокрый асфальт;  фонарик  в  его  руке
освещал темные промежутки от  одного  фонаря  до  другого.  Не  взглянув  на
Ворона, он произнес: "Доброй вам ночи". Его беспокоили только  парочки:  это
их он высматривал на улице, в декабре, в холод и ледяной  дождь;  парочки  в
темных закоулках,  налитые  дешевым  портером,  -  знамение  нищих  страстей
провинциального города.
   Ворон, застегнутый  на  все  пуговицы,  шел  по  городу  в  поисках  хоть
какого-то укрытия. Он не хотел отвлекаться от мыслей о  Чалмондели,  о  том,
как отыскать этого человека в Ноттвиче. Но то и дело обнаруживал, что думает
о девушке, которой в это утро  угрожал.  Почему-то  ему  вспомнилась  кошка,
оставшаяся там, где он жил, в "Кафе Сохо". Он очень привязался к этой кошке.
   Потрясающе, как она не обратила внимания на  его  уродство.  "Меня  зовут
Энн". "Да вы вовсе не урод". Ворон думал, она так и не  догадалась,  что  он
собирался ее убить;  наивно  не  подозревала  о  его  намерении,  точно  как
котенок, которого когда-то ему пришлось утопить; и он с  удивлением  отметил
про себя, она ведь его не выдала, хотя и знала, что за ним охотится полиция.
Может быть, даже поверила ему.
   Такие мысли  леденили  хуже,  чем  град,  заставляли  ежиться  и  дрожать
сильнее, чем от холода. Он привык, что все те, с кем он сталкивался в жизни,
оставляют привкус горечи. Ворон был порождением ненависти; ненависть создала
эту тощую, словно бесплотную, смертоносную фигуру,  бредущую  сквозь  дождь,
уродливую и загнанную. Мать Ворона родила его, когда отец был  в  тюрьме,  а
шестью  годами  позже,  когда  мужа  повесили  за  новое  преступление,  она
перерезала себе горло кухонным ножом; потом был приют. Ворон  никогда  ни  к
кому не испытывал нежности; таким он был создан, таким  представлял  себя  и
по-своему  гордился  -  хоть  и  странная  то  была  гордость  -  полученным
результатом: иным он быть не желал. Он вдруг испуганно подумал, что  должен,
как никогда раньше должен оставаться самим собой, иначе ему не спастись.  От
нежности ведь за пистолет не схватишься.
   В одном из домов побольше кто-то оставил открытым гараж; видно было,  что
машину туда не ставят. Там  хранились  детская  коляска  и  манеж,  валялись
пыльные куклы и кубики. Там Ворон и укрылся, он промерз до костей, насквозь;
и только кусок льда, который  он  всю  жизнь  носил  в  сердце,  вдруг  стал
оттаивать. Этот острый ледяной осколок оттаивал, причиняя невыносимую  боль.
Ворон приоткрыл дверь гаража чуть шире: пусть те, кто патрулирует прибрежный
район, не думают,  что  он  залез  в  гараж  украдкой;  любой  прохожий  мог
спрятаться в чужом гараже в такую погоду; любой -  только  не  тот,  за  кем
охотится полиция, не обладатель з