странное ощущение, будто до него донесся голос, донесся через  многие  мили,
сквозь туман, пролетев над обширными  полями  и  охотничьими  угодьями,  над
виллами предместий. Голос тайком проник в город и словно прошептал Ворону  в
ухо: "Всякий ехавший в поезде без билета..." Белый листок бумаги, полученный
от контролера, был зажат в руке. Ворон открыл дверь и смотрел, как  сплошным
потоком идут к выходу с платформы пассажиры. Ему нужно было  время,  а  этот
листок бумаги сразу же выдаст его с головой. Ему нужно было время, а  сейчас
он понял, что у него не будет и  двенадцати  часов  форы.  Они  обшарят  все
меблированные  комнаты,  все  пансионы   в   Ноттвиче,   ему   негде   будет
остановиться.
   И тогда вдруг, возле автомата на платформе  №  2,  ему  в  голову  пришла
мысль, которая в конце концов швырнула его в жизнь других людей, взломав тот
мир, в котором он до сих пор существовал сам по себе.
   Почти все пассажиры уже покинули платформу, только  одна  девушка  ждала,
чтобы вернулся какой-нибудь носильщик.  Она  стояла  у  двери  в  буфет.  Он
подошел к ней и спросил:
   - Помочь вам поднести вещи?
   - Ой, пожалуйста! - ответила она.  Ворон  стоял  рядом,  слегка  наклонив
голову, чтобы не видна была губа.
   - Может, съедим по сандвичу? Поездка была не из легких, - сказал он.
   - Разве открыто? Ведь еще рано.
   Он дернул дверь.
   - Открыто.
   - Вы меня приглашаете? - спросила девушка. - Угощение за ваш счет?
   Ворон смотрел на нее и удивлялся ее улыбке, изящному чистому лицу с  чуть
слишком широко  расставленными  глазами;  он  больше  привык  к  притворному
расположению  проституток,  рассеянно  произносящих   ласковые   слова;   ее
искреннее дружелюбие и вместе с тем растерянность и веселость - все это было
непривычно и странно. Он сказал:
   - Да, конечно. Я угощаю.
   Занес чемоданы в буфет и постучал по стойке.
   - Что вы возьмете? - В бледном свете электрического шара над  стойкой  он
повернулся к девушке спиной: не хотел сразу ее отпугнуть.
   - Выбор  богатый,  -  сказала  она,  -  булочки  с  цукатами  и  простые,
прошлогоднее печенье, сандвичи с ветчиной. Я бы взяла сандвич  и  кофе.  Это
вас не разорит? А то можно не брать кофе.
   Ворон дождался, пока уйдет буфетчица, пока девушка набьет  рот  хлебом  с
ветчиной: она не сможет закричать с полным ртом, даже если захочет. Тогда он
повернется к ней лицом. Тут он смутился и расстроился: она не прореагировала
совершенно, улыбалась ему с полным ртом. Он сказал:
   - Мне нужен ваш билет. За мной гонится полиция, и я готов на  все,  чтобы
этот билет получить.
   Она поспешно проглотила недожеванный кусок и закашлялась. Попросила:
   - Ради бога, стукните меня по спине.
   Ворон  чуть  было  не   послушался,   она   привела   его   в   полнейшее
замешательство; он не привык к нормальной жизни, и это  действовало  ему  на
нервы. Он сказал:
   - У меня пистолет, - и, положив листок бумаги на стойку  буфета,  сказал,
запинаясь: - А я вам отдам вот это. Взамен.
   Она прочла квитанцию с интересом и произнесла между приступами кашля:
   - Первый класс. До конца... Слушайте, я же смогу получить  возмещение.  Я
бы сказала, что это весьма выгодный обмен. Только при чем здесь пистолет?
   Ворон сказал:
   - Билет.
   - Вот.
   - Ну, - сказал он, - вы выйдете со станции вместе со мной. Я рисковать не
собираюсь.
   - Почему бы вам сначала не доесть сандвич?
   - Потише, - ответил он, - у меня нет времени слушать ваши шуточки.
   Она ответила:
   - Обожаю сильных мужчин. Меня зовут Энн. А вас?
   За  окном  прозвучал  свисток.  Поезд  тронулся,  длинная   череда   ярко
освещенных вагонов уползала назад, в туман, пар стлался по платформе.  Ворон
на минуту отвел глаза. Энн схватила чашку и выплеснула горячий  кофе  ему  в
лицо. Он застонал, почти зарычал, словно зверь, было  по-настоящему  больно.
Вот что чувствовал старик министр. И его секретарша. И отец, когда  открылся
люк и веревка захлестнула его  шею.  Правая  рука  потянулась  к  пистолету,
спиной он прижался к двери; вечно его вынуждали делать то, чего он не хотел,
из-за этих людей он терял голову. Но  он  сдержался;  усилием  воли  победил
боль, понуждавшую к убийству. И сказал:
   - Чуть что не так - стреляю. Поднимайте чемоданы. Идите вперед. Квитанцию
держите в руке.
   Она подчинилась, пошатнувшись от тяжести вещей, с трудом прошла к выходу.
Контролер спросил:
   -  Передумали?  Могли  ехать  до  самого  Эдинбурга.   Хотите   ненадолго
остановиться здесь?
   - Да, - сказала она, - да, да.
   Контролер вынул карандаш и стал писать что-то на квитанции. Энн подумала:
пусть он запомнит меня и билет, может быть, будет расследование.
   - Впрочем, нет, - сказала она. - Я не поеду дальше. Билет мне  не  нужен.
Останусь здесь. - И прошла в калитку, подумав: это он не скоро забудет.
   Длинная улица тянулась меж низкими, пропыленными домами. Молочный  фургон
прогрохотал по мостовой и скрылся за углом. Энн спросила:
   - Ну, могу я теперь уйти?
   - За дурака считаете? - ответил он зло. - Идите вперед.
   - Могли бы взять один из чемоданов. - Она бросила  чемодан  на  дороге  и
пошла вперед; пришлось поднять чемодан, очень  тяжелый.  Ворон  взял  его  в
левую руку, правая нужна была для пистолета.
   Энн сказала:
   - Так мы не попадем в город. Надо было повернуть направо, за угол.
   - Я знаю, куда иду.
   - Хотелось бы мне тоже это знать.
   Домишки все тянулись и тянулись под  завесой  тумана.  Было  очень  рано.
Женщина вышла на  крыльцо  забрать  молоко.  В  освещенном  окне  виден  был
бреющийся мужчина. Энн хотела закричать, окликнуть его, позвать  на  помощь,
но  этот  человек  словно  находился  в  ином  измерении:  она  могла   ясно
представить себе глупый, растерянный взгляд, медленно  ворочающиеся  жернова
мыслей - вечность, пока он поймет, что происходит. Они все шли, Ворон на шаг
позади. Она подумала: он блефует; если он в самом деле готов стрелять,  его,
должно быть, ловят за что-то очень страшное.
   Она вдруг произнесла вслух:
   - Вас что - за убийство? - В ее словах  не  было  больше  легкости,  а  в
шепоте звучал страх; это отозвалось чем-то знакомым,  даже  приятным:  Ворон
привык к страху. Страх жил в нем вот уже двадцать лет.  Нормальная  жизнь  -
вот с чем он не мог справиться. И он ответил без всякого напряжения:
   - Нет. За мной гонятся не из-за убийства.
   Она сказала, словно бросая вызов:
   - Тогда вы не решитесь стрелять.
   Но ответ у него был наготове. Ответ, всегда звучавший убедительно, потому
что это была правда:
   - Я не желаю сидеть в тюрьме. Пусть лучше меня повесят. Как отца.
   Энн снова спросила:
   - Куда мы идем?
   Она все следила, ждала, что вот-вот появится хоть какая-то возможность...
Он не ответил.
   - Вы знаете эти места?
   Но он уже все сказал. И тут вдруг появилась долгожданная  возможность:  у
писчебумажного магазинчика, там, где  к  стене  прислонились  свежие  афиши,
разглядывая витрину  с  дешевой  бумагой,  ручками  и  чернильницами,  стоял
полицейский. Она почувствовала, как Ворон подошел к ней почти вплотную;  все
это произошло слишком быстро, она не успела принять решение: они прошли мимо
полицейского, вниз по грязной улице.  Кричать  поздно:  полицейский  остался
шагах в тридцати позади; некому прийти на помощь. Энн сказала очень тихо:
   - Все-таки наверняка за убийство.
   Настойчивость девчонки его задела, и Ворон заговорил:
   - И это называется - справедливость. Всегда  предполагают  самое  худшее.
Повесили на меня ограбление, а я даже не знаю, откуда эти бумажки сперли.
   Из паба вышел  человек  и  стал  протирать  крыльцо  мокрой  тряпкой;  из
открытой двери донесся запах поджаренного  бекона;  чемоданы  оттягивали  им
руки. Ворон не мог сменить руку, боясь разжать ладонь и выпустить  пистолет.
Он сказал:
   - Если человек страшный  от  рождения,  у  него  никаких  шансов  нет.  И
начинается все еще в школе. Даже раньше.
   - А что в вас такого страшного?  -  спросила  Энн,  удивленно  и  горько.
Казалось, пока он говорит, еще  есть  надежда.  Должно  быть  труднее  убить
человека, если у тебя с ним установились какие-то отношения.
   - Губа, конечно.
   - А что такого особенного у вас с губой?
   Он ответил, пораженный:
   - Вы что, скажете, не заметили?..
   - А, понимаю, - сказала Энн, - вы имеете в виду  заячью  губу.  Я  видела
вещи и похуже.
   Старые, грязные домишки остались позади. Они подошли к улице новых домов.
Энн прочла табличку: Шекспир авеню. Ярко-красный кирпич,  фронтоны  в  стиле
Тюдор1 и деревянная обшивка, двери с цветными стеклами,  у  каждого  дома  -
свое название, например, "Островок покоя".  Дома  олицетворяли  собой  нечто
гораздо худшее, чем  скудость  нищеты,  -  скудость  духа.  Это  была  самая
отдаленная окраина Ноттвича, где  спекулянты-строители  возводили  дома  для
продажи в рассрочку. Энн подумала,  что  он  привел  ее  сюда,  чтобы  убить
где-нибудь на изрытом траншеями пустыре позади нового  квартала  домов,  где
трава была втоптана, вмята в мокрую глину, а  искалеченные  пни  говорили  о
том, что здесь недавно стоял старый бор. Они  устало  шагали  все  дальше  и
дальше; прошли дом, где дверь была открыта настежь,  так  что  посетители  в
любое время дня могли осмотреть все, от  маленькой  квадратной  гостиной  до
маленькой квадратной спальни и ванной  и  туалета  на  лестничной  площадке.
Большой плакат предлагал:
   "Войдите и осмотрите наш "Островок Уюта". Десять  фунтов  вперед,  и  дом
ваш!"
   - Вы собираетесь купить дом? - спросила  Энн,  иронией  пытаясь  победить
отчаяние.
   - У меня в кармане сто девяносто пять фунтов, а я на них и коробок спичек
купить не могу. Говорю вам,  меня  обвели  вокруг  пальца.  Я  не  крал  эти
бумажки. Мне их дал один подонок.
   - Он, видно, человек щедрый.
   Ворон остановился перед домом с табличкой "Сонный Угалок". Дом был  такой
новый, что после ухода строителей еще  не  успели  смыть  краску  с  оконных
стекол. Ворон сказал:
   - Мне заплатили за одну работу. Я хорошо ее сделал. Этот  подонок  должен
был  по-настоящему  мне  заплатить.  Сюда  я  приехал  за  ним.  Его   зовут
Чал-мон-де-ли.
   Он втолкнул ее в калитку "Сонного Угалка" и по не замощенной еще  дорожке
заставил подойти к черному ходу. Здесь они очутились как бы на краю тумана -
на границе меж днем и ночью: туман истончался и длинными  лентами  уходил  в
серое зимнее небо. Ворон надавил на дверь плечом, и замок кукольного  домика
щелкнул, вырванный из дешевой гнилой  деревянной  панели.  Они  оказались  в
кухне, где пустой провод свисал с потолка в ожидании  лампочки,  а  из  стен
торчали пустые трубы в ожидании газовой плиты.
   - Встаньте к стене, - сказал Ворон, - так,  чтоб  я  вас  все  время  мог
видеть.
   Он уселся на пол, держа пистолет в руке, и проговорил:
   - Устал. Всю ночь простоял в  этом  паршивом  поезде.  Голова  толком  не
работает. Не знаю, что с вами делать.
   Энн ответила:
   - Мне обещали здесь работу. Если я  это  место  потеряю  -  останусь  без
гроша. Обещаю вам, если вы меня отпустите, никому ни слова  не  скажу,  -  и
добавила в отчаянии: - Но вы же мне не верите.
   - Люди не больно-то стараются выполнять данные  мне  обещания,  -  сказал
Ворон. Он мрачно съежился в своем пыльном углу за раковиной.  -  Здесь  я  в
безопасности, пока вы  тоже  тут.  -  Он  закрыл  рукой  лицо  и  вздрогнул:
обожженная кожа болела. Энн пошевелилась. Он сказал:
   - Не шевелиться. Буду стрелять.
   - А мне нельзя сесть? - спросила она. - Я тоже устала. Мне  сегодня  весь
день быть на ногах.  -  Но,  говоря  это,  она  представила  себя  убитой  и
окровавленной, засунутой в стенной шкаф. Она продолжала:
   - Буду петь. В костюме китаёзы.
   Но Ворон ее не слушал: строил свои собственные планы в своей  собственной
тьме. Она попыталась собрать все свое мужество и запела тихонько первое, что
пришло на память; запела, потому что песенка напомнила ей о Матере, о долгой
поездке в автобусе, о его прощальном "завтра увидимся".
   Для тебя это - просто Кью,
   Для меня это - рай земной...
   Он сказал:
   - Я эту песню слышал.
   Но он никак не мог вспомнить где. Помнил только поздний  вечер,  тьму,  и
холод, и ветер, и чувство голода, и шипенье тупой  иглы.  Ему  почудилось  -
что-то острое и холодное разрывается в его сердце, причиняя  страшную  боль.
Он сидел в своем углу, с пистолетом в руке, и плакал. Он  плакал  беззвучно,
слезы, казалось, выкатываются из уголков глаз по своей  собственной  воле  и
ползут по щекам, словно мухи. Сначала  Энн  ничего  не  замечала,  продолжая
тихонько напевать:
   Говорят, это просто подснежник
   Из Гренландии кто-то привез...
   Потом заметила. Спросила:
   - Что случилось?
   Ворон ответил:
   - А ну назад, к стене. Не то стреляю.
   - Вам совсем плохо.
   - А вам-то что?
   - Ну, я полагаю, я все-таки человек. А вы пока еще не сделали мне  ничего
дурного.
   Он сказал:
   - Ничего особенного, просто устал. - Он  глядел  на  пыльные  доски  пола
недоделанной кухни, и ему захотелось хоть чем-то похвастаться. - Устал  жить
в отелях, - сказал он. - Мне бы эту кухню довести до ума. Я ведь  учился  на
электрика. Я человек образованный. - И добавил: - "Сонный Угалок" -  хорошее
название, если ты устал. Только они "уголок" неправильно написали.
   - Отпустите меня, - сказала Энн. -  Вы  можете  мне  доверять.  Я  ничего
никому не скажу. Я ведь даже не знаю, кто вы.
   Он засмеялся горько:
   - Доверяй вам. Могу, конечно. Как только вы попадете  в  город,  во  всех
газетах увидите мое имя, описание наружности, как одет,  сколько  лет.  А  я
вовсе и не крал эти бумажки, только я не могу дать в газеты  описание  этого
подонка: имя - Чал-мон-де-ли, профессия - обманщик,  толстый,  на  пальце  -
перстень с изумрудом...
   - Ой, - сказала Энн, - мне кажется, я с ним в поезде ехала, очень  похож.
Вот уж не подумала бы, что у такого смелости хватит...
   - Да нет, он только промежуточное звено, - сказал Ворон, - но  если  б  я
его отыскал, я вытряс бы из него имена...
   - А почему бы вам не сдаться полиции? Рассказать, что случилось.
   - Это идея. Всем идеям идея. Сказать им, что это друзья  Чамли  укокошили
старика чеха. Вы это гениально придумали, умница.
   - Старика чеха? - воскликнула Энн. В  окно  кухни  теперь  сочился  серый
свет, туман над новостройкой, над израненной землей вокруг рассеивался.  Энн
спросила:
   - Вы не о том, о чем все газеты кричат?
   - О том, - ответил он с угрюмой гордостью.
   - И вы знаете человека, который его убил?
   - Как самого себя.
   - И этот Чамли тут замешан... Постойте,  но  это  ведь  значит,  что  все
ошибаются, правда?
   - Да они вообще ничего про  это  не  знают,  все  эти  газеты.  Не  умеют
отдавать должное тому, кому надо.
   - А вы знаете. И Чамли знает. Тогда, если  вы  отыщете  Чамли,  войны  не
будет вовсе.
   - Да мне наплевать, будет война или нет. Мне знать надо, кто это меня так
надул. Надо с ним рассчитаться,  -  пояснил  Ворон.  Он  глядел  на  Энн  из
противоположного угла кухни, прикрыв рот рукой, пряча заячью губу. Он теперь
рассмотрел ее как следует, увидел, что она молода, красива и взволнованна; в
том, что он это увидел, было не  больше  личной  заинтересованности,  чем  у
облезлого волка в клетке захудалого зоопарка к откормленной и ухоженной суке
на дорожке, по ту сторону решетки. - Война людям никакого вреда не принесет,
- продолжал он. - Просто покажет им, что к чему.  Пусть  узнают  почем  фунт
лиха. Я-то знаю. Всю жизнь как на войне. -  Он  погладил  пистолет.  -  Меня
сейчас занимает только один вопрос:  что  сделать  с  вами,  чтоб  вы  сутки
помолчали.
   Энн сказала очень тихо - у нее перехватило горло:
   - Вы ведь не убьете меня, правда?
   - Если другого выхода не будет, - ответил он. - Дайте подумать.
   - Но ведь я буду на вашей стороне,  -  сказала  она  умоляюще,  оглядывая
кухню: может, найдется, чем в него бросить, чем защититься.
   - Никто никогда не будет на моей стороне, - сказал Ворон.  -  Даже  жулик
доктор... Дело в том, что я - урод. Да я и не претендую, что из красавчиков.
Но я - человек образованный. Я все продумал. - И поспешно добавил:  -  Время
теряю. Давно пора дело делать.
   - Что вы собираетесь делать? -  спросила  она,  торопливо  поднимаясь  на
ноги.
   - Ну вот, - сказал Ворон разочарованным тоном, - вы  опять  перепугались.
Вам больше идет, когда вы не боитесь.
   Он стоял напротив Энн, у противоположной стороны  кухни.  Дуло  пистолета
смотрело прямо ей в грудь.
   - Слушайте, - он словно просил, - не надо меня бояться... Эта губа...
   - Да при чем здесь ваша губа? - сказала Энн в отчаянии. - Вы  не  так  уж
дурны собой. Вам бы девушку завести, она отучила  бы  вас  из-за  этой  губы
беспокоиться.
   Он покачал головой:
   - Да вы просто перепугались до смерти,  поэтому  так  говорите.  Меня  не
проведешь. Только вам здорово не повезло, что именно вы мне подвернулись. Не
надо так уж бояться смерти. Мы все когда-нибудь умрем. Если война  начнется,
вы же все равно умрете. А так - это быстро и неожиданно. И не больно.
   Ворон говорил, вспоминая расколовшийся череп старого министра.  Смерть  -
это не трудно. Все равно как яйцо разбить.
   Она прошептала:
   - Вы собираетесь меня застрелить?
   - Да нет, нет, нет, - сказал он, пытаясь ее успокоить, -  поворачивайтесь
ко мне спиной и идите к той двери. Найдем комнату, где я смогу вас  запереть
на несколько часов.
   Ворон уперся взглядом ей в спину: надо было точно выбрать, куда стрелять,
он не хотел сделать ей больно.
   Она сказала:
   - Вы не такой уж плохой. Мы могли бы стать друзьями, если бы  встретились
иначе. Если бы эта дверь,  например,  была  выходом  со  сцены  театра.  Вам
когда-нибудь приходилось встречать девушек из театра у служебного входа?
   - Мне? - спросил он. - Что вы. Да они бы на меня и не взглянули.
   - Да вы вовсе не урод, - сказала она. - Я бы скорее предпочла такую губу,
чем уродские уши, которыми так  гордятся  все  эти  крутые  парни.  Девчонки
просто сходят с ума, когда видят их в спортивном трико. Зато в пиджаках  они
выглядят преглупо.
   Ворон подумал: если я ее здесь  убью,  ее  всякий  увидит  в  окно;  буду
стрелять наверху, в ванной. И сказал:
   - Ну пошли. Шагайте.
   - Пожалуйста, отпустите меня сегодня днем. А то я работу потеряю, если не
явлюсь в театр, - попросила Энн.
   Они вышли из кухни в небольшой, сверкающий  свежей  краской  холл.  Запах
краски еще не выветрился. Энн сказала:
   - Я вам дам билет на спектакль.
   - Пошли, - сказал Ворон. - Наверх. По лестнице.
   - Его стоит посмотреть. Альфред Блик играет вдову Твэнки.
   На крошечной площадке было всего три двери, одна из  них  с  панелями  из
матового стекла.
   - Открывайте дверь, - приказал Ворон. - Заходите туда. -  Он  решил,  что
выстрелит ей в спину, как только она  перешагнет  через  порог;  тогда  надо
только дверь закрыть,  и  ее  не  будет  видно.  В  памяти  зазвучал  слабый
старческий шепот, еле слышный сквозь закрытую  дверь.  Воспоминания  никогда
раньше не беспокоили его. Смерть не имела значения. Глупо бояться  смерти  в
этом голом ледяном мире. Он спросил хрипло:
   - А вы чувствуете себя счастливой? Ну, я хочу  сказать,  вы  любите  свою
работу?
   - О, дело не в работе, - ответила Энн. - Я  же  не  собираюсь  всю  жизнь
только работать. Вы не думаете, что кто-то может захотеть на  мне  жениться?
Хочется верить... да...
   Ворон прошептал:
   - Входите. Выгляните в то окно. - Палец его коснулся курка. Она  послушно
прошла вперед; он поднял пистолет; рука не  дрожала,  он  сказал  себе:  она
ничего не почувствует. Ей незачем бояться смерти. Она взяла в руки  сумочку,
которую до сих пор несла под  мышкой.  Он  обратил  внимание  на  непривычно
изящную форму и сбоку круг из витого  стекла,  в  середине  -  хромированный
вензель: Э. К. Она собиралась прив