лаза,  Катя
отогнала от себя это видение и набрала номер, который знала наизусть.
   Послышался гудок, потом щелкнул определитель номера.
   Трубку тут же взяли.
   - Регина Валентиновна, простите, что я так поздно.
   - Ничего, Катюша, я не спала. У тебя сегодня был очень  тяжелый  день,  я
ждала твоего звонка.
   - Правда? - обрадовалась Катя. - Можно, мы сейчас немножко позанимаемся?
   - Конечно, деточка. Нужно!
   Закрыв глаза, Катя начала говорить в трубку каким-то странным, монотонным
голосом:
   - Мити больше нет. Я поняла это только сейчас, когда приехала с поминок и
осталась совсем одна. Мне страшно, потому  что  я  одна.  Ольга  может  меня
выгнать из квартиры, нет денег, нет ничего, я даже попросила сегодня денег у
Ольгиной подруги. Мы  вышли  на  лестницу  покурить.  Ольга  специально  так
сделала, она поняла, что мне надо уколоться, и послала эту Лену со  мной  на
лестницу.
   Лена стала меня жалеть, спрашивать... Она даже спросила,  не  кололся  ли
Митя. Как она могла такое подумать о нем? Она какие-то там царапины углядела
у него на руке. Он лежал в гробу, а она царапины разглядывала.
   - Лена Полянская? - осторожно спросил голос в трубке.
   - Кажется, Полянская. Точно не помню.
   - Тебе неприятно было с ней разговаривать?
   - Неприятно. Я сказала, что, если она такая добрая и хочет меня пожалеть,
пусть лучше денег даст. А теперь стыдно. Я  чувствую,  скоро  начну  у  всех
просить. Пока ампулы остались, но надолго не хватит. Я боюсь. Я не выдержу.
   - Ты выдержишь, деточка, - голос в трубке был  спокойным  и  ласковым,  -
продолжай, пожалуйста.
   - Потом было застолье, все в тумане, даже не помню, кто отвез меня домой.
Только осадок  остался,  что  я  попросила  денег  у  чужого,  малознакомого
человека. Я больше всего боюсь, что начну просить. И еще - мне больно, когда
думают плохо о Мите. Я ведь знаю, точно знаю, он не кололся. А  эта  женщина
углядела царапины у него на руке.
   Она на похоронах все время  с  их  бабкой  была,  за  плечи  ее  держала,
успокаивала. Бабка - камень, ни слезинки  не  уронила,  и  вообще,  все  они
каменные. Никто по Митеньке не плакал, только  я.  Ольга  думала,  я  истерю
потому, что мне надо уколоться. Она даже не понимает, как можно  плакать  по
человеку, только и забот у нее - чтобы драгоценные детки не заметили ничего,
чтобы никто не знал о том, что я колюсь.
   У них всегда так, лишь бы внешне все было спокойно и прилично, а  как  на
самом деле, им наплевать. Я ведь тоже человек, я  живая,  а  меня  никто  не
пожалел. Полянскую специально Ольга позвала,  ее  старуха  любит...  А  меня
никто теперь не любит. У Полянской муж ночью в  Англию  улетает,  я  слышала
разговор, и дочь у нее есть маленькая. Лизой зовут. У всех  все  есть,  а  у
меня - ничего. Отцу с матерью я давно не нужна, Митька бросил меня. Он  ведь
меня бросил, таким вот жутким способом. Надоело ему со  мной  возиться,  все
его нервы и силы сожрали мои  наркотики.  А  уйти,  развестись  он  не  мог,
характера не хватало. Господи, что я такое говорю?  -  Будто  спохватившись,
Катя открыла глаза и потянулась за следующей сигаретой.
   - Не волнуйся, деточка. Что говорится, то и говорится. Ты же помнишь наше
условие: все плохое надо  заворачивать  в  слова,  как  мусор  в  газету,  и
выбрасывать вон. Тогда душа  очищается.  -  Голос  в  трубке  звучал  мягко,
баюкал, утешал. - Катенька, надо  тщательно  проговаривать  все,  ничего  не
забывать.
   - Может, мне в церковь  пойти?  -  неожиданно  спросила  Катя.  -  Может,
вообще, в монастырь? Это ведь лучше, чем в петлю.
   - Ты сейчас не отвлекайся, деточка, если будешь отвлекаться,  не  сможешь
уснуть всю ночь.  А  поспать  тебе  надо.  Прежде  всего  надо  как  следует
выспаться. Продолжай, не отвлекайся. Ты обиделась на Полянскую, она заметила
царапины на Митиной руке. О чем вы еще с ней говорили?
   - Ни о чем. Она поняла сразу, что разговор  мне  неприятен.  Она  спешила
домой, муж у нее ночью в Англию улетает, и дочка маленькая...  Она  даже  за
стол потом не села, только к бабке в комнату зашла попрощаться... Бабка  уже
к себе ушла, легла... А потом вообще ничего не было, я не помню.
   - Ольга видела царапины на Митиной руке?
   - Не знаю.  Ольга  со  мной  вообще  не  говорила.  Она  еле  терпит  мое
присутствие. Мне кажется, она только и думает, почему это случилось с Митей,
а не со мной. Она хотела, чтобы это я в петле болталась. Конечно,  так  было
бы всем лучше, и мне тоже... И еще -  Ольга  не  верите  что  Митя  это  сам
сделал. Полянская, по-моему, тоже не верит. Им кажется: помогли ему.
   - Они говорили тебе это? Спрашивали о чем-нибудь?
   - Ольга спрашивала подробно, как мы день провели и вечер, что делали - по
минутам. Но давно, не сегодня. Я не помню,  когда  именно.  Просто  осталось
ощущение, что она меня мучает, жилы из меня тянет.
   - А Полянская?
   - Полянская только про царапины спросила.
   - Так почему ты решила, будто она не верит, что Митя покончил с собой?
   - Мне так кажется... Я не знаю... у меня такое  чувство,  будто  они  все
меня считают виноватой.
   - Ты слышала какой-нибудь разговор? С чего ты взяла...
   - Господи, ну разве это важно,  кто  что  думает?  -  выкрикнула  Катя  в
трубку. - Пусть они думают что угодно и обо мне,  и  о  Мите.  Какая  теперь
разница?
   - Ладно, деточка. Не заводись. Я вижу, тебе уже лучше. Сейчас ты положишь
трубку и пойдешь спать. Ты будешь спать крепко и сладко. Ты  заснешь  сразу,
уколешься на ночь и проспишь очень долго. Ты будешь спать долго и крепко, ты
уже сейчас очень хочешь спать. Ноги у тебя тяжелые, теплые,  тебе  хорошо  и
спокойно. Положишь трубку, сделаешь себе укол и уснешь. Все. Спать.  Укол  и
спать.
   На вялых, заплетающихся ногах Катя дошла до  прихожей,  где  валялась  на
полу ее сумка-мешок. Сейчас она помнила только одно -  там,  в  мешке,  есть
шприц и ампула. Там осталась одна  ампула,  еще  две  штуки  лежат  в  ящике
письменного стола и еще три - в старом футляре от Митиной электробритвы,  на
книжной полке. Футляр стоит на книжной полке, там есть еще три  ампулы.  Это
Катя помнила точно, а больше - ничего.
   Ей очень хотелось спать, глаза упрямо закрывались, как у  куклы,  которую
положили на спину. Игла никак не хотела попадать куда надо,  царапала  кожу,
но совсем небольно.
   Глава 5
   Тобольск, октябрь 1981 года
   На пыльной сцене городского  Дворца  пионеров  хореографический  ансамбль
отплясывал "Русскую  кадриль".  Мальчики  в  желтых  шелковых  косоворотках,
девочки  в  сапожках  и  голубых  сарафанах  весело   носились   по   сцене,
подбоченясь, громко топали под заводную музыку.
   Толстуха Галя Малышева, инструктор  отдела  пропаганды,  не  выдержала  и
стала притопывать ногой в такт, шепотом подпевать залихватской песенке:
   Фабричная, колхозная, смешная и серьезная...
   - Галька, перестань! - ткнул  ее  локтем  в  бок  сидевший  рядом  Володя
Точилин, инструктор по работе с  творческой  молодежью.  -  Мы  же  все-таки
комиссия горкомовская, веди себя солидно. Вон с Вениамина бери пример.
   Вениамин Волков сидел и смотрел на сцену с совершенно каменным лицом, как
и подобает члену горкомовской комиссии,  явившейся  поглядеть  на  репетицию
праздничного  концерта,   посвященного   очередной   годовщине   Октябрьской
революции.
   - Классный у нас ансамбль! - хлопнув  себя  по  широкой  коленке,  громко
прошептала Галя. - Хоть в Москву посылай! Да и за границу можно,  в  Карловы
Вары. Эй, товарищ завотделом культуры, ты бы посодействовал развитию молодых
талантов, - весело подмигнула она Волкову.
   Он ничего не ответил, даже головы не повернул в ее  сторону.  Он  не  мог
оторвать своих чистых, прозрачных глаз от сцены.
   По сцене летали легкие ножки солистки. Узенькие ступни, обутые  в  мягкие
танцевальные сапожки, почти не касались пола. У многих девочек ансамбля косы
были искусственные, приколотые, и даже по цвету  немного  отличались  от  их
живых  волос.  А  у   солистки   коса   была   своя,   толстая,   блестящая,
пепельно-русая. Лиф голубого сарафана туго перетягивал тонкую талию, широкая
юбка развевалась над стройными длинными ногами.
   Веня видел перед собой раскрасневшееся, чуть удлиненное  личико,  веселые
ярко-голубые глаза. Девочке было лет шестнадцать. Малышева  не  выдержала  и
восторженно зааплодировала солистке.
   - Нет, ну точно их надо в  Москву  отправить,  на  какой-нибудь  конкурс!
Такие таланты в нашей глуши пропадают! - громко сказала она.
   - Да, Таня Костылева у нас самородок,  -  гордо  кивнул  директор  Дворца
пионеров,  сидевший  рядом  и  внимательно  следивший  за  реакцией   членов
комиссии.
   Следующая репетиция будет генеральной, на нее придут из горкома партии. А
на концерт обязательно заявится какое-нибудь  идеологическое  начальство  из
области.
   Музыка  кончилась.  Дети  на  сцене  на  секунду  застыли   в   финальных
торжественных позах. В зрительном зале сидело не больше десяти человек.  Все
зааплодировали. Все, кроме заведующего отделом культуры  Вениамина  Волкова.
Он сидел не шевелясь и смотрел на голубоглазую солистку. В ушах его гремело:
"Таня Костылева. Таня Костылева..."
   - Дикий ты какой-то, Волков, - пожала пухлыми плечами Галина, -  хоть  бы
сдвинул ладошки-то разок!
   "Русская кадриль" была последним номером концерта. Теперь членам комиссии
горкома ВЛКСМ предстояло пройти в  кабинет  директора  Дворца  пионеров  для
чаепития и обсуждения программы концерта.
   - Ну, что скажете, комсомол? -  спросил  директор,  усаживаясь  во  главе
щедро накрытого к чаю стола. - Угощайтесь, товарищи, самоварчик горячий. Вам
как, Вениамин Борисович, покрепче чайку?
   "Мертвые не воскресают, - думал Веня, машинально кивая директору, - я  не
сошел с ума. Все просто. У Тани Костылевой был  родной  брат,  кажется,  его
звали Сергей. У этого Сергея вполне может быть дочь такого  возраста.  И  он
вполне мог ее  назвать  в  честь  своей  погибшей  сестры  Татьяной.  Ничего
удивительного,  что  девочка  так  похожа   на   ту   Таню.   Вовсе   ничего
удивительного. Это ведь достаточно близкое родство".
   - Вениамин, вам нехорошо? - тихо спросила  его  пожилая  руководительница
танцевального ансамбля. - Вы очень бледный.
   - А? Что? - спохватился он. - Нет, со мной все нормально.
   "Так нельзя, надо держать себя в руках,  -  подумал  он,  улыбаясь  через
силу, - это может плохо кончиться".
   - Концерт замечательный, - громко  сказал  он  вслух,  -  особенно  хорош
танцевальный ансамбль. Галя права, ребят надо вывозить на областные конкурсы
и  даже  в  Москву  можно.  Хор  совсем  неплох,  но,  мне  думается,  кроме
революционных и пионерских песен, можно ввести  одну  какую-нибудь  веселую,
детскую, особенно когда выступает младшая группа. Что касается чтецов, то их
лучше одеть нарядней.  Слишком  уж  они  у  вас  строгие.  Все-таки  концерт
праздничный. Пожалуй, замечаний больше нет.
   Он одарил присутствующих своей обаятельной белозубой улыбкой.
   После чаепития комиссия в сопровождении директора  прошла  по  всем  пяти
этажам дворца. Директор демонстрировал оформление к  празднику  и  наглядную
агитацию.
   Дверь в  актовый  зал  была  приоткрыта,  оттуда  в  проходивших  ударила
оглушительная  волна  рок-н-ролла.  Заглянув,  они  увидели  на  сцене  Таню
Костылеву.  В  коричневом  школьном  платье,  без   черного   фартука,   она
отплясывала бешеный  танец  под  знаменитую  композицию  Элвиса  Пресли.  Ее
партнер, высокий стройный  мальчик  в  синих  школьных  брюках  и  клетчатой
ковбойке, крутил и перекидывал ее легко, как пушинку. Распущенные  пепельные
волосы взлетали и рассыпались  по  грубому  коричневому  платью,  падали  на
тонкое раскрасневшееся лицо. Чуть выпятив  яркие  губы,  девочка  машинально
сдувала волосы со лба.
   - Я надеюсь, это вы не собираетесь включать  в  концертную  программу?  -
усмехнувшись, спросил Волков директора Дворца пионеров.
   Та, другая Таня, родная тетя солистки, тоже здорово танцевала. У нее тоже
были ярко-голубые глаза и длинные густые пепельно-русые волосы. В классе она
считалась самой красивой девочкой. А  Веня  Волков  был  гадким  утенком,  и
только в девятом что-то с ним произошло.
   Он вырос за одно лето на семь сантиметров. Плечи  стали  широкими,  голос
сделался низким, по-настоящему мужским. Он начал бриться.  Он  с  удивлением
обнаружил, что на него заглядываются девочки.
   Успехом у одноклассниц пользовались  двоечники,  приблатненные  хулиганы.
Они  были  яркими,  мужественными,  отчаянно-храбрыми.  Они   курили,   пили
портвейн, сплевывали смачно сквозь зубы, матерились через  слово,  никого  и
ничего не боялись.
   Отличников и тихонь презирали. А Веня Волков был отличником и тихоней. Но
он был очень сильным физически, он мог дать отпор любому приблатненному лбу.
В девятом классе уже никто не смел презирать Веню. Слишком хорошо он дрался.
   Таню проиграл в карты  настоящий  блатарь,  не  школьник,  а  только  что
вернувшийся из колонии Вова Сизый. Он подстерег  девочку  вечером  в  темном
переулке. Веня Волков оказался рядом совсем случайно.
   Еще ничего не произошло, Таня и Сизый стояли и разговаривали. Веня  сразу
узнал тонкий силуэт с длинной косой.
   Всегда, когда он смотрел на Таню,  у  него  пересыхало  во  рту,  а  руки
инстинктивно сжимались в кулаки.  В  двенадцать  лет  он  не  находил  этому
объяснения, а сейчас, в шестнадцать, был уверен, что прекрасно разбирается в
собственных чувствах.
   Если бы кто-нибудь сказал ему: "Волков,  она  тебе  нравится,  ты  в  нее
влюблен!", он рассмеялся бы идиоту в лицо. Нет Таких чувств,  не  существует
их в природе. Есть инстинкт, влечение полов, как во всем остальном  животном
мире. Это похоже на голод, только сильней и острей.
   Вполне естественно, что каждый самец стремится  спариться  с  красивой  и
здоровой самкой. Если такой нет рядом, то подойдет любая.  Но,  когда  можно
выбирать, почему бы не предпочесть лучшую?
   Однако просто так, задаром, ничего не  бывает.  В  животном  мире  лучшая
самка достается самому сильному.
   - Веня! Веня Волков! - Танин голос звучал испуганно и умоляюще.
   Он сделал шаг в их сторону. Огромная лапа Сизого легла на  Танино  плечо.
Прежде чем что-либо сообразить, Веня уже  скидывал  эту  лапу  с  худенького
плеча, а через минуту завязалась жестокая молчаливая драка.
   Сизый дрался отчаянно, но физически был слабее  Волкова,  менее  ловок  и
увертлив. Веня довольно быстро уложил блатаря на  обе  лопатки,  отделавшись
рассеченной губой и разбитыми костяшками пальцев.
   Теперь они с Таней Костылевой "дружили". В десятом классе было  несколько
таких парочек. Ритуал этой школьной "дружбы" состоял в том,  что  мальчик  и
девочка гуляли по улицам, ходили в единственное в городе  кафе  "Мороженое",
сидя в последнем ряду кинотеатра, тискали друг друга и целовались,  пыхтя  и
не смея  зайти  дальше  запретной  черты,  которая  была  определена  вполне
конкретно: ниже пояса.
   Веня  понимал,  что  жгучие  подробности  о  "телках-метелках",   которые
смакуются одноклассниками на пустыре за школой под  портвешок  и  сигаретку,
всего лишь плоды болезненных юношеских фантазий. Когда какой-нибудь прыщавый
сердцеед таинственным шепотом вещал  о  своей  очередной  победе,  Веня  еле
сдерживал презрительный смех.
   "На самом деле, - думал он о восторженном рассказчике, - ты невинен,  как
новорожденный ягненок. Во-первых, тебе негде этим заниматься.  Ты  живешь  в
коммуналке с фанерными стенами, вас там  пятеро  в  одной  комнате,  и  твоя
вредная бабка постоянно дома. Во-вторых, у тебя лицо  в  прыщах  и  изо  рта
воняет. И в-третьих, ты все рассказываешь неправильно. Уж я-то знаю".
   Вене казалось, что после истории с пухленькой Ларочкой он знает все...
   Хотя сам он жил не в коммуналке, вредной бабки не  имел  и  родители  его
целыми днями пропадали на работе, у него с Таней Костылевой  возникла  масса
проблем. Она никак не хотела приходить к нему домой и к себе не приглашала.
   - Понимаешь, Венечка, - говорила она, - ты мне очень нравишься. Но  всему
свое время. Сначала надо как следует узнать друг друга, пойдем лучше  просто
погуляем, поговорим. И потом, вдруг твоя мама случайно придет с  работы,  ты
не обижайся, но я ее  боюсь  немножко.  Она  такая  строгая  у  тебя,  такая
правильная.
   Зимой по сибирскому городу особенно не погуляешь.
   Иногда грелись в кинотеатре, иногда в подъездах. Каждый раз, оставаясь  с
ней наедине, Веня жадно впивался ртом в ее мягкие солоноватые губы,  пытался
проникнуть горячими, даже на лютом морозе, ладонями  под  кроликовую  шубку,
под  толстый  вязаный  свитер.  Она  сопротивлялась,  но  лишь  слегка,  для
приличия.
   - Не надо, Венечка, ну не надо, - говорила  она,  прильнув  к  нему  всем
телом и подставляя губы для поцелуя.
   Ему иногда становилось противно: она тоже врала, как  все,  прикидывалась
недотрогой. Она нарочно возбуждала его, томила, заставляла пыхтеть и  тяжело
дышать. Он начинал ненавидеть ее в такие минуты,  ему  хотелось  сделать  ей
больно, очень больно, чтобы она стала брыкаться и извиваться  в  его  руках,
как когда-то пухленькая Ларочка. Ему часто снилось, как он  наваливается  на
Таню, придавливает к земле, сдирает одежду.
   Ему бывало страшно даже во сне.  Его  сжигал  изнутри  тяжелый,  звериный
голод, он чувствовал, что если не утолит его, если не сделает  очень  больно
самой красивой девочке в классе Тане Костылевой, то умрет, сгорит изнутри.
   Все вокруг думали, что у них с Таней любовь. И  она  так  думала.  Только
один Веня знал, что на самом деле люто ненавидит свою нежную подружку.
   Он ждал весны, тепла, когда можно будет гулять вечерами в диком парке над
Тоболом. Чем доверчивей и  нежней  была  с  ним  Таня,  тем  сильней  он  ее
ненавидел... Если бы кто-нибудь спросил его:  "За  что?",  он  не  сумел  бы
ответить. И самому себе он не собирался отвечать на  этот  разумный  вопрос.
Его лютый голод был важнее любых вопросов.
   Он ждал, затаившись, как зверь перед  прыжком,  терпеливо  сносил  Танину
страсть к общепринятым ритуалам и сопливым сказкам про любовь до  гроба.  Он
интуитивно боялся спугнуть глупенькую романтическую девочку.
   - Венечка, ты меня любишь? - спрашивала она таинственным шепотом.
   - Да, Танечка, я тебя очень люблю, - нежно  выдыхал  он  в  ее  маленькое
розовое ушко.
   - Венечка, ты самый  лучший,  самый  сильный,  я  ужасно  тебя  люблю.  -
Светловолосая голова утыкалась ему в плечо, легкая ладошка нежно сжимала его
горячие пальцы...
   Весна в Тобольск приходила поздно, но всегда  бывала  бурной  и  быстрой.
Ледоход на Тоболе и  Иртыше  шел  величественно,  празднично.  В  ясные  дни
крупные медленные льдины причудливо преломляли солнечный свет,  дробились  в
черной тяжелой воде, и на месте разломов иногда сверкала яркая радуга.
   Потом начиналось половодье, две царственных сибирских  реки,  сливаясь  в
старом городе, выходили из берегов, вместе  с  первыми  настоящими  майскими
дождями смывали остатки снега. Но в тайге, в низинах, снег мог лежать  и  до
июня.
   До конца июня,  до  выпускного  вечера,  Таня  Костылева  играла  в  свои
романтические игры. Она никак не соглашалась пойти гулять  далеко,  в  дикий
парк над Тоболом.
   - Ты такой горячий, Венечка, -  говорила  она,  опуская  свои  ярко-синие
глаза, - вот не сдержимся мы с тобой, вдруг  я  забеременею...  А  это  рано
пока, мы еще сами дети. Нам надо дальше учиться.
   На выпускной вечер принесли много водки. Прячась от бдительных  учителей,
пили по очереди, запираясь в кабинете химии. Девочки пили  меньше,  пригубив
из стакана, проходившего по кругу, морщились и спешили закусить "черняшкой".
   - Разве так пьют? - засмеялся Волков, возвращая  Тане  полный  стакан,  к
которому она даже не притронулась. - Отхлебни  нормально,  выпускной  бывает
раз в жизни. Ну, давай, за мое здоровье. Ты ве