торана. До
дома два шага, но так не хочется расставаться.
   - Поздно уже, Федор.
   - Ну хотя бы до бульвара, и сразу обратно. Надо ведь перед сном  подышать
воздухом.
   - Хорошо, до бульвара и обратно можно.
   Они прошли несколько кварталов. В  загазованном  центральном  микрорайоне
большой старинный бульвар  был  единственным  тихим  и  зеленым  местом.  Он
находился в пятнадцати минутах ходьбы от Вериного дома.
   В детстве Верочка проводила здесь много времени, зимой приходила кататься
с горки, весной и летом - качаться на качелях  и  играть  в  "резиночку".  С
бульваром были связаны самые радостные детские воспоминания.
   Днем здесь прогуливались мамы с колясками, подростки носились на  роликах
по длинным аллеям, на лавочках сидели вечные старички-доминошники.
   Вечерами собиралась лихая молодежь, слышались  пьяные  вопли,  хохот.  Но
сейчас почему-то было тихо. Может, мамаши и старички  нажаловались,  что  по
утрам валяются в песочницах осколки бутылок, горы окурков,  презервативы,  и
теперь милиция гоняет отсюда лихую молодежь?
   Верочка давно к бульвару даже близко не подходила, гулять было не с  кем,
да и некогда.
   Оказывается, на центральной аллее шли какие-то ремонтные работы, часть ее
огородили. Днем долбили асфальт отбойными молотками, и под ногами попадались
крупные асфальтовые обломки. Верочка была без очков и в темноте почти ничего
не видела. А фонари светили тускло. Она споткнулась, не упала, но подвернула
ногу, а главное, высокий каблук босоножки хрустнул и отлетел.
   - Очень больно? - Федор присел перед ней на корточки,  она,  опершись  на
его плечо, стояла на одной ноге.
   - В рекламном ролике у девушки ломается каблук, она бросает в рот  мятную
конфету, отрывает второй каблук, делает из туфель  тапочки  и  гордо  шагает
дальше, - морщась от боли, проговорила Вера, -  ничего,  здесь  недалеко,  я
как-нибудь доковыляю с твоей помощью. Босоножки  жалко.  Они  у  меня  самые
нарядные.
   - Вообще-то до моего дома еще ближе, - сообщил Федор,  -  и  ковылять  не
надо. - Он легко поднял ее на руки.
   Это было  так  неожиданно,  что  Вера  не  знала,  как  реагировать.  Она
удивилась, он держал ее на руках без всяких  усилий,  а  весила  она  совсем
немало.
   - Спасибо, конечно, но мне  все-таки  надо  домой,  -  опомнившись,  тихо
произнесла Вера, - и будет лучше, если ты  меня  поставишь.  Я  тяжелая,  ты
можешь надорваться.
   - Ничего, - он легко провел губами до ее щеке, - своя ноша не тянет. Надо
починить каблук, придется молотком стучать, а у тебя уже все спят, и вряд ли
найдется подходящий клей, гвозди. Тебе ведь жалко босоножки.
   - Но для этого каблук надо сначала  найти,  и  все  равно  придется  меня
поставить. Это смешно в самом деле. Я же не ребенок и далеко не Дюймовочка.
   Он осторожно опустил ее на  землю,  наклонился  и  отыскал  каблук.  Вера
ковыляла еле-еле, опираясь на его плечо.
   Федор действительно жил совсем близко. Переулок,  параллельный  бульвару,
состоял из одинаковых девятиэтажных панельных домов.
   Новый Арбат кто-то назвал "вставными челюстями  Москвы".  Этот  панельный
переулок в старом микрорайоне,  среди  старых,  в  основном  дореволюционных
строений, тоже был чем-то вроде маленьких вставных челюстей.
   Они долго и мучительно поднимались на пятый этаж. Лифтов  в  хрущобах  не
было. Когда он вытащил ключи и открыл дверь, Вере стало не по себе. Ей вдруг
захотелось убежать, казалось, переступив порог его квартиры, она  переступит
что-то важное и серьезное в себе самой. Она  не  понимала,  хорошо  это  или
плохо, а может, вообще - прекрасно, и не надо бояться.
   Но убежать почему-то не хотелось. Все ведь ясно. Не маленькая.  Если  она
войдет в  квартиру,  значит...  А  почему,  собственно,  это  должно  что-то
значить?
   - Ну что ты застыла?  -  спросил  он,  почувствовав  ее  нерешительность.
Заходи, не стесняйся.
   Федор буквально втащил ее в квартиру, не то чтобы насильно, но достаточно
властно и усадил в кресло.
   Вера огляделась. Крошечная однокомнатная  "распашонка".  Дверь  на  кухню
прямо из комнаты. Совсем мало мебели, только  журнальный  столик,  маленький
переносной телевизор, два кресла, широкая низкая тахта,  покрытая  клетчатым
пледом,  маленький  полированный   шкаф   образца   шестидесятых.   Квартира
показалась Вере какой-то странной, нежилой.
   "Не похож хозяин такой клетушки на богатенького Буратино, - подумала она,
- так спокойно выложил в ресторане две  сотни  долларов,  а  живет  почти  в
нищете. Может, он эту квартиру снимает? Может,  у  него  вообще  есть  жена,
дети, а сюда он заманивает таких вот дурочек, как я?"
   - Мне не хочется ничего сюда покупать, пока я один, - как бы прочитав  ее
мысли, сказал Федор, - я не люблю этот дом. Стараюсь бывать здесь как  можно
реже. Только ночую.
   Он скинул пиджак, опустился перед ней  на  колени  и  расстегнул  ремешки
босоножек. Потом стал осторожно прощупывать ее щиколотку и ступню.
   - Вот так больно? Попробуй шевельнуть пальцами.
   - У тебя что, есть медицинское образование? - удивилась Вера.
   - Нет. Но в травмах я кое-что понимаю. Ты связку немножко потянула. Потом
сделаем  спиртовой  компресс.  В  общем,  ничего  страшного.  Какая  у  тебя
маленькая ножка, совсем детская. - Он держал  ее  ногу  в  ладонях  и  вдруг
припал губами, стал медленно целовать каждый палец, подъем, щиколотку.
   Верочка замерла. Ничего подобного в ее жизни еще не было. Она читала, что
такое бывает, в кино видела. Стас Зелинский так никогда не делал. Его  ласки
были грубоваты, всегда немного ленивы  и  снисходительны.  А  других  мужчин
Верочка не знала.
   - Федор, не надо, давай не будем спешить, я сейчас пойду домой, так будет
лучше... - тихо сказала она.
   - А мы и не спешим.
   Он все еще стоял перед ней на коленях. Губы щекотно и нежно скользили  по
ее  голым  ногам.  Легкое  крепдешиновое  платье  застегивалось  спереди  на
множество мелких пуговок. Он стал медленно расстегивать одну за другой.
   От него исходила какая-то  странная,  завораживающая  энергия.  "Животный
магнетизм, - мелькнуло в голове у Веры, - я же ничего к нему не чувства,  он
совершенно чужой человек..."
   Но уже не хотелось ни сопротивляться, ни размышлять. Вера закрыла глаза и
поплыла в горячей,  нежной  невесомости,  чувствуя  себя  то  ли  ангелом  в
небесах, то ли кроликом, разомлевшим под взглядом мускулистого удава.

Глава 19

   Юрий Уваров раскрыл  очередную  папку  многотомного  уголовного  дела.  В
материалах предварительного расследования  ему  была  знакома  почти  каждая
строчка. За строчками  стояли  бессонные  ночи,  калейдоскоп  лиц,  допросы,
слезы, мертвые глаза родственников убитых зверской бандой Сквозняка.
   Сколько километров исколесили по Москве и области оперативники и наружка,
сколько пешком пройдено, и все - тупики. Как тогда, так и сейчас. Ничего  не
изменилось.
   Сквозняк кончил информатора, который о нем, вероятно, и  хотел  сообщить.
Между прочим, этим своим поступком он как бы  сам  о  себе  сообщил.  Другое
дело, Клятва мог кое-какие подробности добавить. А теперь все. Ищи  ветра  в
поле, ищи Сквозняка. Такое ощущение, что этот  человек  возник  из  воздуха,
воздухом питается, нигде не живет, ни с кем не  спит.  Нет  у  него  никаких
связей.  Целый  штат  агентов-информаторов  занимался  его  связями.  Ничего
выявить не удалось. Но ведь было что-то, какие-то были  зацепки.  Пусть  они
вели в тупики.
   Уваров  не  сразу  понял,  что  именно  ищет,  просматривая   оперативные
документы. Все  давно  разработали,  не  осталось  белых  пятен.  Совсем  не
осталось.
   Юрий закурил и стал расхаживать по кабинету из угла в угол. Ну хорошо, ни
знакомых, ни родственников,  ни  женщин.  Такое  возможно.  Однако  воздухом
питаться нельзя. Даже если ты - Сквозняк.  Деньги  все  равно  нужны,  чтобы
столько времени  находиться  в  бегах.  Кто-то  должен  давать  ему  деньги.
Казначея банды так и не вычислили тогда.  Было  на  эту  почетную  должность
несколько кандидатов-фигурантов, но все отпали. Сами  бандиты  уверяли,  что
его вообще не было, казначея. Однако  они  могли  иметь  свою  корысть...  А
может, и правда не было казначея?
   И все-таки кое-что осталось недоработанным.
   Один из потерпевших, парень, который вернулся из армии и застал всю  свою
семью  убитой,  узнал   взятую   из   квартиры   вещь.   Старинные   золотые
часы-луковицу.
   Бдительный  парнишка  сразу  позвонил   следователю   прокуратуры   Игорю
Николаевичу Клименко. В рядах  оперативников  звонок  этот  вызвал  короткий
переполох. С тем, кто сдал часы в комиссионку, пусть это  трижды  подставное
лицо, говорящий попугай, можно работать. Но Клименко с самого начала отнесся
к тем часикам несерьезно. Ну не может такая вещь  в  комиссионке  на  Арбате
просто так лежать. Слишком это просто.
   Следователь  оказался  прав.  Часы  сдала   бабулька-сирота,   Заславская
Серафима Всеволодовна. Вещь была ее собственная,  по  наследству  досталась.
Два свидетеля это подтвердили. А парнишка обознался. Мало ли похожих  вещей,
пусть даже старинных и редких?
   Заславскую на всякий случай проверили. Но  можно  было  и  не  проверять.
Серафима Всеволодовна оказалась действительно круглой сиротой. Никто в гости
к ней не ходил. В коммунальной квартире такие вещи точно  знают.  Разве  что
изредка навещал двоюродный племянник, седьмая вода на киселе. С  племянником
познакомились - тоже на всякий случай. Тихий, скромный снабженец  макаронной
фабрики, жил от зарплаты до зарплаты, ботинки до дыр донашивал, костюмчик от
старости лоснился. В общем, опять тупик.
   А вдруг тот парнишка все-таки не обознался? Он ведь потом купил часы,  не
пожалел денег на безделушку. Видно, верил - из его квартиры вещь.
   Был еще один любопытный факт. То есть и фактом не назовешь, так,  слушок,
сплетня.   У   одной   из   соседок   арбатской    сироты    имелся    брат,
искусствовед-пенсионер восьмидесяти двух лет.  К  тому  времени,  когда  шло
расследование,  старичка  уже  полгода  как  не  было   в   живых.   Соседка
рассказывала, будто Серафима носила к нему какую-то картинку, чтоб поглядел,
подлинник  или  подделка.  И  картина  эта  якобы   произвела   на   старика
неизгладимое Впечатление. При встрече он поведал сестре, что совсем  недавно
держал в руках бесценный подлинник Шагала витебского периода.
   Полотно Шагала витебского периода  было  взято  в  одной  из  ограбленных
квартир.  Его  подробно  описали  родственники  убитых,   даже   репродукцию
предоставили, специально пересняли из подарочного альбома.
   Однако сама  Серафима  Всеволодовна  уверяла,  будто  никакой  картины  с
порхающей парочкой и улыбающейся кошкой в глаза не видела,  к  искусствоведу
носила обрывок старинного гобелена. А проверить нельзя было - ни  тогда,  ни
тем более сейчас.
   Заславская умерла год назад, ничего  больше  в  комиссионки  не  сдавала,
единственный племянник на похороны не пришел, в командировке был...
   Юрий понял, что ему не  дает  покоя:  желание  поговорить  с  племянником
усопшей  арбатской  сироты,  со  скромным  снабженцем  макаронной   фабрики,
господином Головкиным Ильей Андреевичем. К двум зыбким звеньям, к  старинным
часам и подлиннику Шагала, вдруг как-то само собой прицепилось третье звено.
Один из членов банды, правда не из тех, кого взяли, а убитый  Сквозняком  за
наркотики,  работал  когда-то,  очень  давно  и  недолго,  экспедитором   на
макаронной  фабрике  в  Сокольниках.  Тогда,  три  года  назад,  это   сочли
совпадением. А вернее, просто не обратили внимания...
   Майор пока не знал, о чем именно станет беседовать с  племянником,  какие
ему задаст вопросы, а главное  -  какие  надеется  услышать  ответы.  Однако
поговорить хотелось.
   И еще Юрию пришло в голову еще раз прощупать "детство героя"  со  стороны
покойного вора в  законе  Захара.  Их  многое  должно  связывать.  К  чужому
человеку не ходят на могилу. Возможно, именно из детства  Сквозняка  тянется
эта трогательная привязанность к покойному вору в законе.
   Могила Захара - единственная известная слабость  Сквозняка.  Навещает  он
могилу, вопреки всякой логике. Знает, что рискует, и все равно - ходит.  Вот
и сейчас именно там появился. Но свидетеля сразу замочил.
   В прошлый раз тоже пытались  подойти  с  этого  конца.  Удалось  выяснить
только, что Захар таскал с собой в середине семидесятых шустрого пацана  лет
десяти-двенадцати. Однако что это был за пацан, откуда взялся и  куда  потом
делся, осталось тайной. Слишком много лет прошло.

***

   Супруга Ильи Андреевича Головкина уехала на дачу к своей приятельнице, не
сказав ни слова. Она уже неделю как могла уехать, однако все  тянула,  будто
ждала чего-то или нарочно торчала в квартире с утра до  вечера,  чтобы  ему,
Илье Андреевичу, досадить. Занятия в школе кончились, делать ей было нечего.
Головкин все ждал, когда наконец его благоверная начнет собираться.
   Каждое лето она проводила на станции Поварово, по Ленинградской дороге, в
шестидесяти километрах от  Москвы.  Ближайшая  подруга  Раисы  имела  там  в
кооперативе участок в шесть соток с двухкомнатным домом.
   Подругу звали Галиной, она тоже преподавала труд, только в другой  школе.
Они вообще с Раисой были похожи: обе бездетные, экономные, хозяйственные,  у
обеих мужья - "стервецы". Каждая считала, что детей нет потому, что здоровье
расстроилось "на нервных почвах", и виной тому,  конечно  же,  злодеи-мужья,
неблагодарные бездельники, эгоисты, тунеядцы и так далее.
   На этих эпитетах,  на  взаимных  жалобах  и  перемывании  косточек  своим
"стервецам" две пожилые женщины держались если  не  целое  лето,  то  месяца
полтора. Раиса помогала  Галине  в  огороде  и  с  курами,  которых  хозяйка
умудрялась разводить за лето на своих шести сотках.  Кроме  кур  и  огорода,
женщины  занимались  консервированием,  солили  огурцы  и  помидоры,  варили
варенье.
   Раиса могла в любой момент  нагрянуть  в  Москву,  к  мужу,  без  всякого
предупреждения. Ну какое может быть предупреждение, если телефона в поселке
   Нет? Особенно она любила появляться поздним вечером и всякий раз, входя в
квартиру,  придирчиво  оглядывала  каждый  уголок,  принюхивалась,  пыталась
определить, бывают здесь в ее отсутствие женщины или  нет.  Илье  Андреевичу
казалось, она даже огорчается, что никаких следов коварных измен не находит.
   За двадцать семь лет совместной жизни он действительно жене  не  изменял.
Ну, почти не изменял. Бывало, конечно, кое-что по молодости в командировках,
но  как-то  все  случайно  и  неинтересно.  Мимолетной   любовью   скучного,
скуповатого командированного соблазнялись либо  грубые  гостиничные  шалавы,
либо женщины, потерявшие всякую надежду,  одинокие,  некрасивые,  с  унылыми
умоляющими глазами и неизящным нижним бельем.  С  первыми  всегда  был  риск
подцепить какую-нибудь  венерическую  пакость,  со  вторыми  Илья  Андреевич
чувствовал себя скованно и неуютно, словно виноват в чем-то.
   Иногда встречались женские лица, от которых у Головкина дух  захватывало.
Илью Андреевича тянуло к худеньким,  хрупким,  светловолосым,  чтобы  глазки
голубые, кожа белая, ручки-ножки тоненькие. Нравились ему  этакие  неземные,
воздушные создания с прозрачными  пальчиками.  Но  это  было  так  далеко  и
нереально, что и мечтать не стоило.
   Когда-то, в незапамятные времена, именно так выглядела  его  жена  Раиса.
Кто ж знал, что через годы вылупится из нее толстое, грубое  чудище?  Глазки
жиром заплыли, из голубых  стали  какими-то  тускло-серыми.  Кожа  сделалась
грубой, красной, над верхней губой даже жесткие светлые усики вылезли.  Хоть
бы выщипывала она их, что ли... И ладно бы  после  родов  ее  разнесло,  это
бывает со многими. Так ведь нет, не рожала она. Что-то с  самого  начала  со
здоровьем не заладилось, и остались они  без  детей.  Из-за  этого  Головкин
тоже, конечно, переживал, но не слишком. А вот возвышенной любви на старости
лет хотелось...
   Конечно, в Москве Илья Андреевич себе и в мыслях  никакого  баловства  не
позволял. Сначала из страха перед  бдительной  супругой,  а  позже  -  из-за
собственной скупости и осторожности. Утешался в командировках, но  с  каждым
годом все реже.
   И вот сейчас, оставшись в пустой квартире  в  начале  лета,  почувствовал
какое-то горячее юное беспокойство. Ночами ему не  спалось,  он  думал,  что
годы проходят и деньги кончаются. Скоро Сквозняк вытянет  из  него  все,  до
копеечки. А он так и не пожил в свое  удовольствие.  Вот,  приоделся  вроде,
пару костюмов купил, и  обедает  теперь  не  в  дешевых  забегаловках,  а  в
ресторанах, не в самых дорогих, конечно, но все-таки.
   А нарядная июньская Москва прямо  светилась  красотками  всех  сортов.  И
тоненьких-беленьких много, именно таких, от  которых  у  Ильи  Андреевича  с
юности подступал комок к горлу.
   Конечно, как  человек  трезвый  и  разумный,  на  чистую  любовь  в  свои
пятьдесят шестьсот Головкин не рассчитывал. Но хотя бы приключение,  иллюзия
любви - разве он не заслужил этого?
   Неподалеку от дома было уютное, довольно дорогое кафе. Илья  Андреевич  в
последнее время часто заходил туда обедать. Днем было  почти  пусто,  а  вот
вечером слышалась мягкая музыка из открытых дверей, и  сквозь  легкие  шторы
виднелись  заманчивые,  хрупкие  силуэты.  Он  не  решался   зайти   вечером
срабатывала старая,  годами  выработанная  осторожность.  Но  теперь  терять
нечего.
   Гладко побрившись, облачившись в дорогой легкий костюм  песочного  цвета,
побрызгав лысину туалетной водой, Илья Андреевич  вышел  из  дома  в  девять
вечера и молодой пружинистой походкой направился к кафе.
   Он почти сразу увидел то, что искал. За  одним  из  столиков  сидели  две
худенькие блондинки, не старше двадцати. Они пили кофе, курили  и  хихикали.
Одна была стрижена коротко, под мальчика, у другой платиновые прямые  волосы
доходили до пояса, она то и дело небрежно встряхивала  ими,  сдувала  легкую
светящуюся прядь со лба.
   Присев  за  свободный  соседний  столик,  он  поглядывал  на  девушек   и
уговаривал самого себя, что это вовсе не  банальные  путаны,  а  порядочные,
интеллигентные студентки, которые зашли посидеть  в  кафе,  выпить  кофейку.
Если и есть у них какая-то иная цель - то только познакомиться вот с  таким,
пожилым, благообразным господином. С ним одним, но больше ни с кем.
   Та,  у  которой  длинные  волосы,  бросила  на  Илью  Андреевича  теплый,
неравнодушный взгляд. Он  подозвал  официантку,  заказал  себе  коктейль  из
креве-тик, легкое белое вино.
   - И, пожалуйста, бутылку шампанского на соседний столик.
   Официантка понимающе кивнула. Все складывалось отлично. Уже  обе  девушки
смотрели на Головкина с интересом.  Когда  шампанское  оказалось  у  них  на
столе, они заулыбались:
   - Присаживайтесь к нам!
   Каждой он взял по креветочному коктейлю, заказал  еще  два  мороженых  со
взбитыми сливками (только для них, сам он не любил сладкого).
   Длинноволосая представилась Алисой, стриженая - Мариной.  Илья  Андреевич
галантно поцеловал обеим ручки.
   Девушки действительно оказались студентками, обе учились  в  Гуманитарном
университете и в кафе зашли "оттянуться после экзамена".
   - Ну да, сейчас ведь июнь, сессия, - вспомнил Головкин.
   Он заказал вдобавок к шампанскому сто граммов самого дорогого ликера. Они
сказали, что обе москвички, живут с родителями, сессию сдают  на  "отлично",
мечтают стать искусствоведами. Его не смущал  грубоватый  украинский  акцент
юных москвичек, он не замечал мелькавшие в их речи жаргонные  словечки  типа
"чумовой", "в натуре". От их голубых глазок, белых зубок, радостного смеха у
него кружилась голова и мурашки бежали по спине.
   "Надо выбрать какую-нибудь одну, - думал он, пьянея от капли белого вина,
- жалко, у меня нет приятеля, с которым я мог бы разделить этот праздник..."
   После кафе девушки легко согласились зайти