ка,
и самое обидное, что все равно ничего про него не понял.
   - Зато сейчас так приятно смотреть на ваше  лицо.  -  Евгения  Михайловна
взяла маску в руки, несколько секунд молча ее разглядывала. - А  знаете,  он
обожает боевики и ужастики. Там  очень  часто  убийцы  действуют  в  масках.
Впрочем, это нам ничего не дает. Если только... - она опять закурила, -  мне
кажется, стоит показать маску Люсе и проследить за ее реакцией.
   Да, конечно, - Илья Никитич быстрым  жестом  пригладил  свои  встрепанные
бачки, - можно попробовать. Но что нам с вами даст эта ее реакция? Допустим,
она закричит, заплачет, у нее случится очередной психический шок, и что? Она
ведь все равно не скажет ничего вразумительного.
   - Раньше вы были оптимистичней,  -  заметила  Руденко,  -  у  меня  такое
чувство, что bi поставили крест на этом деле.
   - Нет, - Бородин вытащил бумажник,  о  считал  семьсот  рублей,  подумал,
добавил еще две десятки, - просто слишком много  тупиков.  По  мнению  моего
начальства, это дело вообще  не  имеет  судебной  перспективы.  Оперативники
успели устать от специнтернатов и вспомогательных  школ.  Понимаете,  ничего
нет, вообще ничего, будто эта Люся с неба свалилась.
   - Но ведь она прописана у тети. Может, она и жила там всю жизнь?
   - Нет-нет-нет, - Бородин помотал головой, - Лилия Коломеец много  времени
проводила на работе, а такой ребенок требует присмотра и ухода, да и  соседи
свидетельствуют, что девочка появилась в доме совсем недавно. И  вообще,  вы
ведь сами что-то говорили о педагогической запущенности.
   - Ну, это тоже понятие относительное. С  Люсей  действительно  все  очень
странно. Понимаете, в ней есть то, что заставляет меня сомневаться насчет ее
сиротства и детдомовского детства.
   Илья Никитич открыл  было  рот,  чтобы  спросить,  не  слишком  ли  много
сомнений, но глубоко вздохнул и промолчал. Они встали, направились к  метро,
Евгения Михайловна продолжала говорить:
   - С этой девочкой все не так. В ней  нет  ни  капли  агрессии.  Она  всех
любит, всем сопереживает и это не игра. Она,  что  называется,  не  от  мира
сего, безответная жертва, и я не понимаю, как такое существо могло  вырасти,
выжить в жутких условиях казенного детского учреждения. Я бы  даже  сказала,
она очень домашняя девочка, доверчивая, открытая, ласковая.
   - Но сироты тоже бывают такими, - неуверенно заметил Илья Никитич.
   - Редко. А уж сироты с умственной отсталостью -  почти  никогда.  Больной
разум корыстен, грубо корыстен. Ему трудно справиться с жизнью, он  зациклен
на самом себе, на собственном "я", напрочь лишен сопереживания. Другие  люди
интересуют его лишь постольку, поскольку могут  быть  для  него  вредны  или
полезны. А Люся остро чувствует малейшие оттенки  настроения  окружающих,  и
это отражается у нее на лице. Она глубоко сопереживает всем,  кто  находится
рядом, независимо от того, как этот человек  к  ней  относится.  У  нее  все
добрые,  хорошие,  ей  всех  жалко.  Эй,  господин  следователь,  -  Евгения
Михайловна резко остановилась и взглянула Бородину в глаза, - вы не  знаете,
зачем я вам это рассказываю?
   - То есть? - удивленно заморгал Илья Никитич.
   - Ну, вам разве интересно выслушивать подробности  о  психическом  складе
Люси Коломеец?
   - Погодите, Евгения Михайловна, я все-таки не понял  вопроса.  Почему  вы
вдруг стали сомневаться, интересно ли мне? - В голосе  его  ясно  прозвучала
обида,  доктор  Руденко  мигом  почувствовала  это,  взяла  его  под   руку,
улыбнулась и тихо произнесла:
   - Извините. Я, вероятно, просто отвыкла общаться с людьми, которые  умеют
слушать. Ну ладно. В таком случае, я продолжу. Поскольку Люся как бы вся  на
ладошке, ее эмоции обнажены, я  уже  во  время  первой  нашей  беседы  стала
различать, когда она говорит правду, а когда лжет. Лгать Люся не умеет,  она
честно, добросовестно повторяет то, что ей внушили, и,  вероятно,  молчит  о
том, о чем ей было ведено молчать. Но самое интересное, что она повторяет не
только чужие слова, но и интонации. Например, когда  она  говорит:  я  убила
тетю Лилю, у нее  меняется  голос  и  выражение  лица.  И  когда  замолкает,
перестает отвечать на вопросы, становится как бы другим человеком,  мысленно
перевоплощается в того, кто ей велел молчать, причем для нее это мучительно.
Я понимаю, что это нам с вами ничего не дает.  По  Люсиному  выражению  лица
невозможно составить словесный портрет убийцы.
   Они уже вошли в метро.  На  эскалаторе  Бородин  стоял  ступенькой  ниже,
глядел на Евгению Михайловну снизу вверх и вдруг выпалил:
   -  Могу  я  пригласить  вас  гости?  Она  быстро   взглянула   на   часы,
пробормотала:
   - Ну вот, кажется, остановились. Батарейка села. Который час?
   - Половина одиннадцатого, - кашлянув, ответил Бородин и почувствовал, как
краснеет, - да, я понимаю, поздно, вам завтра на работу, и мне тоже.
   - Конечно, завтра вставать очень  рано.  Спокойной  ночи,  Илья  Никитич,
звоните, если будут вопросы. Мой поезд.
   Она вбежала в закрывающиеся двери, поезд уехал, Бородин стоял и  смотрел,
как исчезают белые огни в черном туннеле.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   В ритуальном зале Митинского крематория собралось совсем немного  народу.
Несколько коллег с  игрушечной  фабрики  во  главе  с  секретаршей  Наташей,
соседи, бывшие понятые, старенькая учительница рисования,  которую  случайно
удалось разыскать. Фердинанд Леопольдович Лунц  успел  состричь  свой  хилый
хвостик, щетина приобрела очертания  небольшой  прозрачной  бородки.  Черный
костюм с пиджаком без воротника и черная водолазка  делали  его  похожим  на
миссионера какой-нибудь тихой неагрессивной секты. При последнем прощании он
дольше других задержался у гроба, долго, пристально глядел в лицо  покойной.
Прежде чем положить букет из шести  крупных  нежно-розовых  роз,  он  припал
губами к мертвой руке  и  застыл  на  несколько  секунд.  Капитан  Косицкий,
подобравшийся поближе, услышал свистящий надрывный шепот:
   - Все к лучшему. Лика, ты видишь, теперь ты совсем свободна. Прости меня,
если можешь.
   Под звуки "Реквиема" Моцарта, под тихие всхлипы Наташи и пожилой соседки,
гроб медленно опустился в  черноту.  Дальше  произошла  неприятная  заминка,
поскольку следующая партия провожающих без приглашения стала наполнять  зал.
Их было много, в основном крепкие мужчины в дорогих ладных костюмах с лицами
и затылками, типичными до тошноты. Косицкий успел узнать нескольких  крупных
криминальных авторитетов, и вдруг из образовавшейся небольшой тихой сутолоки
донесся отчаянный петушиный крик:
   - Куда  лезете,  скоты?!  Подождать  не  можете?  Вон  отсюда!  Ненавижу!
Давайте, бейте, вы это умеете! Нелюди! Мразь!
   Капитан пробрался сквозь толпу и увидел, как два хмурых братка держат под
руки извивающегося Фердинанда.
   - Человек не в себе, - тихо сказал Косицкий, - Федор, пойдемте, вам  надо
на воздух.
   Братки,  не  обращая  на  капитана  никакого  внимания,   профессионально
зажимали локти маленького бледного  Фердинанда  и  искали  кого-то  глазами.
Капитан  понял,  что,  прежде  чем  отпустить,  им  надо  посоветоваться   с
руководством.
   - Уроды! Нелюди!  Даже  здесь  приходится  видеть  ваши  рожи!  -  хрипел
Фердинанд. - Не могли подождать со своим покойником? Не-ет, не могли! Как же
это, вам, таким крутым, кого-то ждать? Мы для вас мусор,  грязь,  не  только
живые, но и мертвые!
   - Ты заткнешься или нет? - вяло спросил один из братков  и  скорчил  рот,
как будто сейчас сплюнет, однако сдержался, вспомнив, где находится.
   Толпа у двери расступилась, потому что вносили роскошный гроб, в  котором
плыло, утопая в цветах, молодое  и  весьма  известное  лицо,  тридцатилетний
лидер одной из крупнейших подмосковных группировок Кутиков Валерий Иванович,
по прозвищу Джамп. При виде гроба  Фердинанд  умолк,  братки  чуть  ослабили
хватку, капитан аккуратно перехватил крикуна и осторожно, в обход, повел вон
из зала. Один из братков хотел  кинуться  следом,  но  подоспевший  солидный
седой господин с мягким  профессорским  лицом  сказал  ему  что-то,  покачал
головой, и браток успокоился.
   В  седом  господине  капитан  Косицкий  без   труда   узнал   знаменитого
предпринимателя, подозреваемого в причастности к нескольким громким заказным
убийствам.
   - Спасибо, - буркнул Фердинанд, когда они наконец оказались на  улице,  -
однако не стоило беспокоиться. Я бы мог запросто справиться сам. Ну, что  вы
на меня так смотрите? Я, между прочим, три года занимался каратэ.  Давно,  в
ранней юности. Но кое-что еще помню.
   - Вы собирались с ними драться? - капитан едва заметно усмехнулся.
   - А что? Это было бы эффектно. Впрочем, все еще впереди.  Не  думаю,  что
эти скоты все так оставят. Они найдут меня, уверен, они ничего не забывают и
не прощают, - он сощурил близорукие маленькие глаза, - такое  яркое  солнце,
такой теплый, изумительный день, но жить дальше совершенно не хочется.
   - Зачем вы это сделали? - спросил  капитан.  -  Так,  -  Фердинанд  пожал
плечами, - сигареткой не угостите, господин капитан милиции? Свои забыл.
   Они остановились,  чтобы  закурить.  Их  догнала  старенькая  учительница
рисования, посмотрела на Фердинанда сквозь  толстые  линзы,  хотела  сказать
что-то, но раздумала, укоризненно покачала головой и  засеменила  дальше,  к
автобусу, который  должен  был  отвезти  всех  на  игрушечную  фабрику.  Там
стараниями Наташи организовали поминки.
   - Недовольна старушка, - Фердинанд оскалил  испорченные  мелкие  зубы,  -
искренне возмущена. Знаете,  что  она  сейчас  хотела  произнести?  "Молодой
человек, как не стыдно устраивать скандал в таком торжественном и  печальном
месте!", - он глумливо зашамкал, скорчил отвратительную гримасу, потом,  как
бы опомнившись, тряхнул головой. - Напрасно  сдержалась,  праведница.  Такие
эмоции следует  выпускать  наружу.  Очень  полезно  для  здоровья,  и  самое
забавное,  что  в  глубине  души  она,  лапонька,  божий  одуванчик,  просто
счастлива.
   - Чему же счастлива? Скандалу? Или, может, смерти Лили?
   - Как вы не понимаете, господин  капитан  милиции,  -  Фердинанд  покачал
головой, - вы должны лучше разбираться в человеческой  психологии.  На  фоне
дурных поступков  других  кажешься  себе  таким  замечательным,  правильным,
растешь в собственных глазах. Это во-первых. А во-вторых, теперь у нее  есть
отличная тема для будущих разговоров.  Люди,  особенно  такие  вот  бабушки,
обожают поболтать. Если бы не мой некрасивый поступок, о чем  бы  она  потом
рассказывала? Ну да, крематорий,  похороны,  ужас,  такая  молодая  женщина.
Разве это интересно?
   - А почему это должно быть интересно? - кашлянув, хрипло спросил капитан.
   - Потому, что жизнь скучна, тупа и бессмысленна. Подсластить ее, хотя  бы
таким вот скандальцем, никогда  не  помешает.  Признайтесь,  ведь  эффектная
вышла сцена?
   - Честно говоря, отвратительная, - вздохнул капитан.
   - Ну, спасибо, утешили. Кого они хоронят, эти  мордовороты,  случайно  не
знаете?
   - Случайно знаю. Главаря крупной преступной группировки. Кличка Джамп.
   - Понятно. Туда и дорога. Небось свои же и шлепнули.  Заказное  убийство,
конечно?
   - Убийство,  -  кивнул  капитан,  -  но  только  не  заказное.  Любовница
зарезала. Из ревности.
   - Ого! -  Фердинанд  весело  присвистнул.  -  Надо  же,  какая  прелесть!
Расскажите, расскажите подробней. Безумно интересно.
   - Возьмите любую желтую газетку и прочитайте, - буркнул капитан, - ничего
интересного.
   - У меня аллергия на желтую прессу. К тому  же  там  наверняка  на  тонну
вранья один грамм правды. А  вы  владеете  информацией  из  первых  рук,  из
оперативных источников. Ну что вам,  жалко,  что  ли?  Или  это  пока  тайна
следствия?
   - Никакой тайны там  нет.  Джамп  в  загородном  ресторане  потанцевал  с
лауреаткой конкурса красоты, его любовнице показалось, что ее милый  слишком
нежно обнимает красавицу, она сбегала на кухню, схватила тесак для  разделки
мяса и на глазах у двух десятков людей, включая вооруженную охрану,  пырнула
Джампа в спину и попала аккурат в сердце.
   -  Класс!  -  Фердинанд  чуть  присел  и  хлопнул  себя  по  коленкам.  -
Перефразируя Карамзина, можно сказать: и ублюдки любить умеют.
   - Вы считаете, убийство  -  это  проявление  любви?  -  небрежно  спросил
капитан и глубоко затянулся.
   - Это ее высшее  проявление,  апогей  страсти.  Представьте,  какие  бури
бушевали в сердце у этой девушки, какой огонь  горел  в  ее  крови.  Это  же
Вильям Шекспир! Леди Макбет!
   - Пьяная она была, - проворчал капитан, - пьяная злющая баба.
   - А вам, кажется, жаль бандюгу, - Фердинанд хитро прищурился, - смотрите,
как вы помрачнели, господин капитан.
   - Что же, смеяться? - Они вышли на стоянку.  Косицкий  заметил  Наташу  у
маленького автобуса. Она помахала рукой. - На поминки не хотите  поехать?  -
спросил он Фердинанда.
   - Зачем?
   - А Люсю навестить не желаете? - Он резкo развернулся и поймал  странный,
почти панический взгляд.
   - Почему вы спросили?  -  отчеканил  Фердинанд  и  пнул  ногой  банановую
кожуру.
   -  Если  вам  была  дорога  Лилия,  то  судьба  девочки  не  должна  быть
безразлична. У нее ведь нет теперь никого, вообще  никого,  и,  возможно  вы
единственный человек, который... - Он не  договорил,  потому  что  Фердинанд
вдруг сорвался и побежал прочь, понесся, как сумасшедший сверкая  лысиной  и
стертыми подметками. Косицкий проводил удивленным взглядом маленькую  черную
фигуру. Окликать, догонять было поздно. Да и не стоило.
   Рано утром  из  окна  третьего  этажа  безадресного  бомжовского  дома  в
Калужском переулке  вдруг  стали  падать  разнообразные  предметы.  Разметав
рукава, как крылья, медленно опустилось на асфальт черное пальто. За ним,  в
тонком облаке куриных перьев,  вывалилась  грязная  подушка  без  наволочки,
вслед за подушкой шмякнулась толстая пачка  пожелтевших  газет,  перетянутая
бечевкой крест-накрест. Далее посыпалась разная  мелочь,  какие-то  баночки,
пластиковые бутылки из-под шампуня, разодранные журналы и книжки.  Цветастый
женский халат расправился в  воздухе,  как  гигантская  бабочка,  и  бережно
накрыл всю кучу. Тут же на него полетела, кувыркнувшись, табуретка без одной
ноги, за ней последовало сразу три ящика от письменного стола, вместе  с  их
содержимым: пустыми бутылками и жестянками из-под пива, причем из банок  тут
же посыпались старые  вонючие  окурки.  Вообще,  вонь  сгущалась,  наполняла
маленький двор  и  стала  почти  нестерпимой,  когда  с  подоконника  тяжело
соскользнул  полосатый  матрац  в  жутких  разноцветных  пятнах,  а  за  ним
бесформенным комом плюхнулось драное ватное одеяло, из коего с металлическим
писком выскочила огромная живая крыса.
   За открытым окном было темно и тихо. Утреннее яркое солнце заливало двор,
а потому разглядеть бросавшего не было никакой  возможности.  На  безопасном
расстоянии от окна молча стояли, задрав головы, дворник в  рыжей  жилетке  и
начальница жилконторы, полная хмурая дама в открытом сарафане.
   Из  подъезда  соседнего  дома  вышел  мальчик  с  собакой,   остановился,
присвистнул, покачал головой.
   - Это что, полтергейст? - задумчиво спросил он, обращаясь скорее к своему
мраморному догу, чем к дворнику и начальнице. Дог гавкнул внушительным басом
и поволок хозяина за угол, к собачьей площадке.
   Потом вышла маленькая старушонка в детской панамке, с клеенчатой  сумкой,
охнула, застыла как вкопанная. В этот момент из окна выпало небольшое  рыжее
кресло, аккуратно опустилось на все четыре  ноги,  прыгнула  и  задрожала  в
воздухе толстая пружина.
   - Что вы смотрите, надо в милицию звонить! - резонно заметила старушка  и
тут же присоединилась к двум зрителям, задрала  голову,  пытаясь  разглядеть
человека  в  окне.  Идею  вызвать  милицию  высказал  и  молодой  мужчина  в
элегантном песочном костюме. Он появился из подъезда, смерил двор  надменным
взглядом и громко произнес:
   - Ну ваще, блин, бардак, в натуре. Вы че блин, застыли все, как  неживые?
Надо это, ментов вызвать,  в  натуре,  совсем  засрали  двор,  козлы,  -  он
сплюнул, направился к своему белоснежному джипу, который стоял за углом, сел
за руль и укатил в неизвестном направлении.
   А предметы продолжали падать.  Полированная  дверца,  ворох  серо-желтого
женского  нижнего  белья,  крышка  доисторического  чемодана   с   железными
уголками, обклеенная изнутри фотографиями котят и красавиц, остов настольной
лампы, стаканы, ножи, вилки. Последней  вывалилась  алюминиевая  кастрюля  с
черным дном, из нее выскочила вторая  живая  крыса  и  молча  заметалась  по
двору. Она так ошалела от полета в кастрюле,  что  бросилась  прямо  в  ноги
начальнице. Та взвизгнула, подпрыгнула и наконец опомнилась.
   - Стой здесь! - приказала она дворнику, а  сама  направилась  в  контору,
чтобы оттуда позвонить в районное отделение.
   Наряд появился только через полчаса. Бомжовский дом сильно  надоел  всему
районному отделению, он портил отчетность, вонял, там без конца  происходило
что-нибудь мерзкое. Милицейский газик въехал во двор  и  уперся  бампером  в
гору грязного барахла. Группа не спеша вышла. Поднялись по лестнице, заранее
затыкая носы.
   - Так здесь, вроде, Симка живет, - заметил один  из  милиционеров,  -  та
самая, что видела черта.
   - Вот он за ней и пришел, - хмыкнул другой.
   - Свидетельница, между прочим, по убойному делу, - напомнил третий.
   - Да уж, свидетельница.
   Дверь в квартиру  держалась  на  ржавом  крючке  достаточно  было  просто
толкнуть плечом. Вонь ударила в нос. На полу, посреди пустой комнаты, в луже
крови, лежала женщина. Рядом, скорчившись, поджав коленки, сидел  мужчина  и
тихо покачивался.
   -  Ну  что,  Рюрик,  допился,  кончил  свою  сожительницу?  -   Один   из
милиционеров пнул сидевшего ногой. - Давай поднимайся, рассказывай, как дело
было.
   Рюрик поднял мокрые глаза и хрипло прошептал:
   - Это не я!
   - А кто же?
   - Не знаю. Я пришел, она уже лежала! Так  и  было,  когда  я  пришел!  Не
убивал я! Так и было! - Шепот перешел в крик, Рюрик вскочил, дико огляделся,
увидел какую-то тряпку в углу, метнулся, вероятно желая схватить ее  и  тоже
выкинуть в окно, однако его скрутили, надели  наручники.  Он  выл  и  бился,
повторяя, что не убивал, все так и было.
   -  Кончай  орать,  давай  колись,  сразу  полегчает,  -  предложили   ему
по-хорошему, - ты ведь у нас грамотный, сам знаешь, чистосердечное признание
смягчит приговор, а будешь хорошо себя вести, мы тебе вообще явку с повинной
оформим.
   Но Рюрик упорствовал, продолжал орать,  что  не  убивал,  вернулся  домой
совсем недавно, увидел мертвую Симку.
   - Я любил ее, дуру, я жил с ней, а она мне такое сделала... такое...
   - Ну, вот у нас и мотив замаячил, расскажи-ка, поделись,  что  такое  она
тебе сделала? Мы поймем. Довела, да? Изменяла тебе? Все  они,  суки,  такие.
Поделись, облегчи душу, - капитан милиции смотрел Рюрику в глаза, не моргая,
почти гипнотизировал его, уговаривал признаться.
   - Ничего она не сделала! Ничего! - У Рюрика изо  рта  летели  брызги,  он
вопил высоким петушиным голосом, продолжал дергаться, извиваться.
   - Погоди, ты сам только что  сказал:  она  мне  такое  сделала.  Говорил?
Конечно, говорил. Мы все слышали. Ну, давай, быстро колись, за что ты ее?
   - Померла она, понимаешь ты, померла, вот что  сделала  мне,  дура!  Хуже
ничего быть не может.
   - Так потому и померла, что ты ее ножиком.
   - Я не убивал! Так и было, не убивал  я!  Никакие  уговоры  не  помогали,
Рюриков явно  не  собирался  чистосердечно  признаваться  в  убийстве  своей
сожительницы Симаковой Нины Дмитриевны.  От  крика,  от  гнусной  бомжовскои
истерики у капитана сдали нервы, он нанес Рюрику несколько ударов  в  живот.
Несчастный бомж согнулся пополам  и  затих.  Приехала  опергруппа,  судебный
медик сообщил что смерть наступила  более  пяти  часов  назад  в  результ