рната, в котором живет Люся?
   - Понятия не имею.
   - Девочка сейчас в больнице, в тяжелом состоянии, и мы не можем выяснить,
где она живет. В момент убийства  она  находилась  у  Лилии  Анатольевны,  и
прописана у нее, однако соседи говорят, что постоянно там не жила.
   - Я ничего об этом не знаю. Всего доброго, - Голос его опять стал  глухим
и отрывистым, глаза забегали.
   - Простите, Фердинанд Леопольдович, последний вопрос, - быстро проговорил
капитан, пытаясь поймать его взгляд, - вы поклялись не говорить о  том,  что
Лиля отдала девочку в интернат? Я правильно понял?
   - Ну я же просил вас, господин капитан!  Неужели  так  трудно  запомнить?
Меня зовут Федор! Федор! - Он отвернулся, глаза продолжали бегать. - Да.  Вы
поняли правильно. Лика просила меня никогда ни с кем не  обсуждать  этот  ее
поступок. Всего доброго.
   - Спасибо, Федор. А что касается  имени-отчества,  извините,  -  Косицкий
улыбнулся, - честно говоря, не вижу в  нем  ничего  странного  и  тем  более
смешного, не понимаю, почему вы так болезненно к этому  относитесь.  Кстати,
насчет имен. Если вы хорошо знали сестер, если ваши  мамы  дружили,  неужели
никогда при вас не произносилось имя человека, с которым Ольга  прожила  два
года?
   - У дочери Ольги отца нет, - отчеканил Фердинанд, -  считайте,  что  этот
ребенок появился на свет в результате партеногенеза.
   - В результате чего, простите?
   - Непорочного зачатия, - криво усмехнулся Фердинанд, - партеногенез - это
вид   полового   размножения,   при   котором   организм   развивается    из
неоплодотворенной яйцеклетки. Встречается у некоторых беспозвоночных, у ряда
ракообразных, у растительной тли. Всего доброго. Извините, мне  надо  побыть
одному. - Дверь комнаты закрылась перед носом у озадаченного Ивана.
   * * *
   Младший лейтенант Николай Телечкин пил теплое пиво и жевал жирный чебурек
в открытом кафе у метро. В кармане у него лежал список продуктов, которые он
должен был купить на рынке по поручению своей молодой жены  Алены.  Коля  не
спешил, домой идти не хотелось. Беременная Алена капризничала и требовала от
лейтенанта совершенно невозможных вещей: чтобы у нее  прекратился  токсикоз,
чтобы ему повысили зарплату и полностью освободили от ночных дежурств, чтобы
вредная хозяйка однокомнатной квартиры, которую они снимают,  не  заявлялась
раз в неделю и не совала свой нос в каждый уголок.
   Коля жевал чебурек без всякого  аппетита,  подозревал,  что  мясо  в  нем
собачье или кошачье, а пиво разбавлено сырой водой, и  глазел  на  небольшую
площадь перед метро.
   Напротив кафе, у входа  в  метро,  копошилась  компания  бомжей.  Опухшие
разбитые лица, всклокоченные волосы,  в  которых,  вероятно,  паслись  целые
стада насекомых. Прохожие огибали их, чуть ли не выходили на проезжую часть.
Молодые женщины затыкали носы. Рядом с  бомжами,  у  таксофона,  остановился
какой-то парень и страшно долго шарил по карманам, искал  жетон.  Поблизости
было еще три таксофона, и все свободны, но он выбрал этот, рядом с  бомжами.
В карманах ничего не нашел, но, вместо того чтобы подойти к  любому  ларьку,
купить жетон, остался стоять.
   Он был одет во все черное. На голове платок-"банданка" с белыми  черепами
на черном фоне. Черные узкие джинсы, черная футболка с картинкой  на  груди.
Коля разглядел что-то вроде черепа и свастики. На плече болталась  небольшая
спортивная сумка.
   "Может, это новый вид токсикомании? Они воняют, даже здесь слышно,  а  он
стоит, наслаждается, - подумал Коля, с  любопытством  разглядывая  парня,  -
бесплатный  кайф.  Даже  клей  денег  стоит,  к  тому  же  надо  уединяться,
прятаться, мешок на  голову  надевать.  А  если  научиться  ловить  кайф  от
бомжовской вони, то можно просто ходить по вокзалам,  толкаться  у  метро  и
балдеть сколько душе угодно".
   Сквозь вялый уличный гул что-то  рявкнуло,  из  ларька  на  площадь,  как
цунами, обрушилась волна тяжелого рока. Крутили хит сезона. Женская группа в
маршевом ритме повторяла: "Шизофрения любви, меня скорей обними, и разум мой
отними,   шизофрения   любви".   Хриплое    дыхание    группы    усиливалось
стереодинамиками, казалось, стонет и  шумно  дышит  вся  маленькая  торговая
площадь перед входом в метро. От компании бомжей отделилось  тощее  лохматое
существо в драном открытом платье с блестками и принялось отплясывать  прямо
перед кафе, в двух шагах от столика, за  которым  сидел  лейтенант.  Бомжиха
вертела задом, трясла  жидким  бюстом,  притопывала,  размахивала  руками  и
громко хрипло подпевала: "Шизофрения, а-а-а, шизофрения любви".
   Коля положил недоеденный чебурек на бумажную тарелку, закурил  и  стал  с
брезгливым любопытством наблюдать этот безумный танец. Надо  было  встать  и
уйти, дома ждала Алена, и чем позже он вернется, тем злее и дольше она будет
его пилить. Но, как завороженный, он продолжал следить за танцующей теткой и
краем глаза приметил, что, кроме него,  есть  еще  один  зритель.  Парень  в
черном. Он даже приблизился нашел место  поудобней,  закурил.  Коля  обратил
внимание на бело-голубую пачку "Парламента"  и  зажигалку  "Зиппо".  Слишком
дорогое курево для юного токсикомана.
   Прохожие ускоряли  шаг,  оглядывались  и  спешили  прочь  от  неприятного
представления. Бомжи,  приятели  плясуньи,  поглазели,  вяло  похлопали,  но
только в первую минуту, потом им надоело, они разошлись. А парень в банданке
с черепами все стоял, и даже темные очки  не  скрывали,  что  глядит  он  на
бомжиху и только на нее. Он пристроился в двух шагах от Коли, почти  у  него
за спиной. Лейтенант  несколько  раз  оглядывался,  заметил  дорогие  черные
замшевые  ботинки,  совершенно  не  сочетающиеся  с  джинсами,  футболкой  и
банданкой. Шнурки в ботинках были почему-то белые.
   "Что ж тебе, лейтенант, всякая муть лезет в голову? - усмехнулся про себя
Коля. - Ничего странного в этом парнишке нет. Совершенно ничего. Ну,  стоит,
смотрит, просто так, от скуки. Может, ждет кого-то".
   Пьяная тетка между тем, продолжая отплясывать, приблизилась к столику, за
которым сидел Коля. На него пахнуло вонью. Он был в штатском,  в  джинсах  и
футболке, он был единственным человеком в кафе, тетка, вероятно,  угадала  в
нем благодарного зрителя и  решила  адресовать  ему  свое  выступление.  Она
протянула к нему руки с траурными ногтями, томно откинула  голову,  оскалила
щербатый рот, по-цыгански  потрясла  плечами,  наконец  плюхнулась  на  стул
напротив лейтенанта и цапнула со стола  пачку  сигарет.  Вместо  того  чтобы
шугануть нахалку, Коля молча уставился на нее. У бомжихи  были  подбиты  оба
глаза и расцарапана щека.
   И тут наконец до него дошло, почему он так долго тупо пялился  на  тетку,
наблюдал ее пьяную пляску, терпел истерический грохот  шлягера,  прихлебывал
гадкое пиво, почему не давал ему покоя парень в банданке с черепами и  какая
между этими двумя неприятными явлениями возможна связь.
   Несколько дней назад,  после  ночного  дежурства,  он  курил  на  крыльце
отделения и увидел, как вышла знаменитая бомжиха Симка  со  своим  сожителем
Рюриком, обратил внимание на живописные Симкины фингалы, а  вскоре  узнал  о
сундучке с нитками из квартиры убитой и о черте с красными рожками.
   Всему  отделению  было  уже  известно,  что  Симке  из  бомжовского  дома
посчастливилось стать единственной свидетельницей  по  убойному  делу  и  ее
допрашивал следователь Бородин. Показания ее звучали до того интересно,  что
участковый пересказывал их, как анекдот.
   Коля был с детства азартен и любопытен. Он не пошел бы в милицию, если бы
не мечтал раскрыть какое-нибудь  жуткое,  запутанное  преступление,  поймать
кровавого  маньяка  и  прославиться  хотя  бы  на  уровне  округа.  С   того
злосчастного момента, как он увидел  первый  в  своей  жизни  насильственный
труп,  в  голове  у  него,  помимо  воли,  включился  и  заработал  какой-то
совершенно новый, неведомый механизм. Коля думал  только  об  этом  странном
убийстве, о сумасшедшей девочке Люсе, пытался представить, как  она  хватает
нож и  вонзает  лезвие  в  единственного  в  мире  человека,  которому  она,
сумасшедшая девочка, нужна. Считала она  удары  или  нет?  Почему  их  ровно
восемнадцать?
   "Этого не может быть!" - повторял про себя Коля и несколько раз  нечаянно
повторил вслух, отчего жена Алена странно посмотрела  на  него  и  покрутила
пальцем у виска. Ночью ему приснилась жуткая сцена  бойни.  Девочка-зомби  с
оскаленным черным  ртом,  молодая  женщина  в  розовом  халате  и  узорчатых
носочках, черт с рожками, сонное пухлое лицо следователя Бородина. Сон  этот
был настоящим кошмаром, но ровным счетом ничего не значил.  Коля  проснулся,
вышел покурить  на  кухню.  Он  считал  себя  сильным,  а  оказался  слабым,
чувствительным, как барышня позапрошлого века,  и  поэтому  стал  раздражать
самого себя.
   "Если все-таки не она, если приходил гость с конфетами и цветами,  почему
Коломеец была в халате? Не ждала  гостя,  вышла  из  ванной,  и  он  тут  же
набросился на нее? Допустим, у тетушки был  шок.  От  неожиданности  она  не
успела крикнуть. Почему, в таком случае,  не  закричала  Люся?  Восемнадцать
ударов требуют времени, Люся должна была понять, что происходит".
   Это были даже не мысли, а невнятное омерзительное бурчание в мозгах,  как
бывает в животе от сырой капусты. Люся  дала  довольно  верное  определение,
когда рассказывала, что происходит от укола.
   "Мне пока никто психотропных препаратов не колол, но если  так  пойдет  и
дальше, то вскоре у меня окончательно съедет крыша", - с тоской подумал Коля
и протянул бомжихе кружку с пивом.
   Симка жадно выпила и, перекрикивая музыку, спросила:
   - А пожрать дашь?
   Коля молча пододвинул к ней тарелку с половиной чебурека. Сима слопала за
минуту. Музыка кончилась так же внезапно, как началась, и стало  удивительно
тихо.  Сима  ладонью  вытерла  жирный  рот.  Потухшая  сигарета   лежала   в
пепельнице, она схватила окурок  и  хотела  уйти,  но  лейтенант  приветливо
улыбнулся и произнес:
   - Ну как, Сима, черт больше не являлся?
   - Какой черт? Ты что бормочешь,  мальчик?  Совсем  сдурел?  -  прошептала
Сима, вытаращив глаза, и быстро перекрестилась трясущейся рукой с зажатым  в
пальцах окурком. - Думаешь, раз я такая, со мной все можно?
   - Ну тот,  с  красными  рожками.  Помнишь,  ты  рассказывала?  -  уточнил
Телечкин и мысленно обматерил самого себя.
   Сима несколько секунд глядела на него разноцветными  отчаянными  глазами,
наконец вскочила и кинулась прочь, прихватив со стола пачку  "Честерфильда",
в которой оставалось еще штук десять сигарет.
   Коля не стал за ней гнаться и окликать не стал. Зачем? Чтобы  расспросить
ее о черте, который может и существует только в ее алкогольном  воображении?
Или чтобы отнять свои сигареты?
   Настроение у него испортилось окончательно. Он давно должен был вернуться
домой  с  полными  сумками,  но  зачем-то  потерял  столько  времени   хотел
отдохнуть, выпить пивка, а получилось черт знает что. От  чебурека  с  пивом
уже начал побаливать желудок, бомжиха стащила сигареты и  удрала.  Парень  в
черном тоже исчез.  Коля  встал,  но,  вместо  того  чтобы  идти  на  рынок,
отправился в другую сторону, к бомжовскому дому, в котором жила Сима.
   Он шел проходными дворами и заставлял себя не  спешить,  уговаривал,  что
просто хочет погулять немного. Он ведь не сошел с ума, не собирается влезать
в расследование, которое его совершенно не касается.  Конечно,  нет!  Делать
ему нечего...
   На детской площадке, у мусорных контейнеров, он  остановился  и  подумал,
что именно здесь Симка увидела черта, а потом Бородин увидел Симку.
   "Разумеется, все это полный бред. Лилию  Коломеец  убила  ее  сумасшедшая
племянница. На то она и  сумасшедшая.  Нет  никакого  маньяка.  Восемнадцать
ножевых ранений ничего не значат. Трижды шесть - восемнадцать. Три  шестерки
- знак сатаны. Ну и что? На фига мне эта арифметика-каббалистика?  Дебильная
девочка просто била тетю ножом и не считала удары".
   Коля заставил себя сесть на  лавочку.  Полуденное  солнце  лилось  сквозь
матовую пыльную зелень. В песочнице дрожали ослепительные блики. Было душно,
вероятно, приближалась гроза. Коля машинально полез в карман за  сигаретами,
но  тут  же  вспомнил,  что  пачку  утащила  бомжиха,  огляделся  в  надежде
стрельнуть курево у какого-нибудь прохожего, но вокруг, как назло,  не  было
ни души. Он собрался уходить и тут увидел парня  в  банданке.  Тот  был  без
очков. Светло-карие глаза равнодушно скользнули по лицу лейтенанта.
   - У вас закурить не найдется? - машинально выпалил Коля.
   Парень застыл, глаза его из равнодушных и пустых сделались внимательными,
острыми,  и  взгляд  неприятно  контрастировал  с   улыбкой.   Тонкие   губы
растянулись,  блеснул  ровный  ряд  крепких  желтоватых  зубов.  Коля  вдруг
подумал, что он значительно старше, чем кажется.  Просто  одет  по  дурацкой
молодежной моде, а лицо совсем не юное. Возможно, ему вообще за тридцать.
   Парень между тем достал из кармана мятую пачку  "Парламента"  и  протянул
Коле. В другой руке у него оказалась зажигалка  "Зиппо",  он  дал  прикурить
лейтенанту и закурил сам.
   - Спасибо, мужик. Вот, понимаешь, решил пивка выпить, - Коля  простодушно
улыбнулся, - а тут какая-то пьяная дура  со  стола  сигареты  свистнула.  Не
гнаться же за ней, в самом деле?
   Парень промычал в ответ что-то невнятное, кивнул и  пошел  своей  дорогой
довольно быстро, не оборачиваясь. Коля несколько секунд стоял, пускал дым  и
смотрел ему вслед. Лейтенант понял, что он направляется назад, к  метро.  То
есть он зачем-то сбегал  вслед  за  Симкой  к  бомжовскому  дому,  а  теперь
возвращается.
   "А может, он ждал кого-то, кто живет рядом? Ведь бомжовский дом здесь  не
единственный. Почему обязательно  Симка?  Зачем  она  ему?  Просто  он  ждал
подружку или приятеля у метро..."  Коля  взглянул  на  часы,  присвистнул  и
рванул к рынку, на бегу уговаривая себя не думать больше об  этой  идиотской
истории.
   Однако в душном стеклянном  муравейнике  крытого  рынка  ему  то  и  дело
мерещилась банданка с черепами, черная футболка со  свастикой.  Переходя  от
прилавка к прилавку, он забывал, что еще надо купить, без  конца  вытаскивал
из кармана смятую бумажку со списком, пока  не  уронил  ее  вместе  с  двумя
бумажными полтинниками. Было ужасно противно шарить по  полу,  у  толпы  под
ногами. Коля  стал  собирать,  печально  матерясь  про  себя.  Один  из  его
полтинников был придавлен черным  замшевым  ботинком  с  белым  шнурком.  Он
поднял голову. На него, сверху вниз, смотрели знакомые  светло-карие  глаза.
Банданки на голове уже не было,  желтые  тусклые  волосы  торчали  короткими
редкими перышками. "Да ему сороковник, не меньше!" - удивленно подумал Коля.
   Замшевый ботинок подвинулся, отпуская бумажку, белобрысый нырнул в  толпу
и исчез.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Люся проснулась от боли. Боль была тупая, вязкая и  тяжелая,  как  теплый
пластилин. Открыв глаза, Люся несколько минут глядела в  полосатый  потолок.
Полоски медленно двигались и ломались, доползая до стены,  отчего  маленький
отдельный  бокс  казался   клеткой,   подвешенной   в   белом   безвоздушном
пространстве. Полная луна заливала бокс холодным  дымчатым  светом.  Комната
плыла, кружилась все быстрей. Она не знала, что это голова у  нее  кружится.
Такого с ней еще никогда не было. Пытаясь утешить себя, она  рассудила,  что
все это, пластилиновая боль, невесомое жуткое кружение, лишь  страшный  сон.
Ей часто снились страшные сны. Тетя Лиля говорила: встань и умойся  холодной
водой. Раковины в боксе не было, Люсе предстояло пройти по пустому коридору,
освещенному дрожащими голубыми лампами. Она уже  не  раз  преодолевала  этот
путь ночью, просыпаясь в ледяном поту от страшных сновидений, и  знала,  что
там, в синем коридоре, еще страшней, чем  во  сне.  Ночами  из-под  закрытых
дверей маленьких палат-боксов сочились всхлипы, стоны, храп, Люся различала,
как тяжело дышат во сне ее невидимые  соседи,  как  они  ворочаются,  кто-то
привязан на ночь к кровати, кто-то обмочился, и утро  начнется  с  сердитого
крика нянек.
   Она чувствовала людей  даже  сквозь  стены,  и  если  люди  были  больны,
несчастны, жестоки, Люсе становилось плохо. Она ничего не могла  поделать  с
этим, чужие чувства отражались в ней, как в зеркале, непонятно для чего.
   Зажмурившись, она приподнялась на койке  и  вдруг  поняла,  что  не  было
никакого сна. Комната плыла наяву, и живот болел наяву. Больничная рубашка и
простыня оказались темно-красными. Вот в чем дело. Люся плохая, у нее  течет
кровь, она умрет, так ей и надо. Но больничное белье станет грязным, и  даже
матрас, а его нельзя стирать. За это Люсю будут ужасно ругать.
   Кровь текла и не останавливалась. Люся попыталась слезть с кровати, пусть
лучше течет на пол, его можно  помыть.  Но  голова  кружилась,  ноги  совсем
ослабли, встать Люся не сумела и закричала.
   Нельзя было кричать, она знала, что на крик явятся врачи  и  сделают  еще
хуже, наругают за испорченное белье и матрас. Люся  попыталась  зажать  себе
рот, но руки не слушались, а крик продолжал звучать. Люся не только  слышала
его, но и видела. Он выглядел как красный воздушный шар, наполненный тяжелым
черным воздухом, будто взяли грозовую тучу, сгустили всю ее мокрую черноту и
вдули в шарик. Теперь он гудел, визжал, совершенно отдельно,  независимо  от
Люси, и, покачиваясь, перемещался по маленькой палате к  двери.  Вот  сейчас
вывалится в коридор, его услышат и увидят врачи, подумают,  что  Люся  плохо
себя ведет, войдут, обнаружат, что казенное  белье  стало  грязным  и  много
протекло на матрас, а матрас ведь не постираешь. Они  разозлятся  и  сделают
укол.
   Надо  было  замолчать  и  лежать  тихо,  но  Люся  кричала  и  не   могла
остановиться. Ее крик в виде шара, раздутого, как клещ,  медленно,  неохотно
отвалился от двери, потому что дверь открыли. В палату вошла ночная сестра и
стала сдирать с Люси одеяло. Люся накрылась с головой, спряталась  в  теплой
душной темноте. Темнота пахла ее кровью. Кровь продолжала вытекать, и вместе
с ней валился из глубины, прямо из живота, истошный крик.  Вспух  и  надулся
черным ужасом еще один шарик. Люся вцепилась в одеяло.
   - Да что же это такое! Прекрати! - говорила дежурная сестра.
   В палату вошли еще двое. Сильные санитары содрали одеяло, и  все  увидели
кровь. Сестра ахнула и закричала на Люсю. Она решила, будто Люся самой  себе
что-то такое сделала.
   - Ее надо было привязывать на ночь! - вопила  сестра,  сбрасывая  на  пол
окровавленную  простыню  и  пытаясь  обнаружить  припрятанный  под  матрасом
осколок стекла или что-то другое, острое, чем могла Люся себя порезать.
   Но ничего такого не было, и, казалось, сестру это разозлило еще больше. -
И зачем только живут такие уроды? - сказала она санитарам.
   Люся не поняла смысла этих слов, даже не  расслышала  их  за  собственным
криком, но моментально увидела злобу и гадливость  в  глазах  сестры,  и  от
этого закричала совсем уж отчаянно.
   Сильнее уколов, сильнее любой боли Люся боялась, что о  ней  будут  плохо
думать. Злые мысли других людей представлялись ей чем-то вполне  конкретным,
осязаемым, они имели цвет и запах. Злые мысли пахли тухлыми яйцами,  рвотной
кислятиной, а по цвету напоминали то рыжую осеннюю  слякоть,  то  запекшуюся
кровь. Люся казалась самой себе отвратительной, вонючей уродиной и не хотела
жить. Она начинала видеть себя глазами чужого злого человека, только так,  и
никак иначе. Ненависть к самой себе моментально впитывалась в кожу,  во  все
ткани тела, отравляла, словно ядовитый газ.
   - А кровищи-то, как из свиньи, - покачал головой  санитар,  -  вот,  мать
твою! Только поспать собрался, теперь с этим дерьмом всю ночь колупаться.
   - Нет, а че случилось-то? - флегматично поинтересовался второй. -  Откуда
кровь?
   Наконец явился дежурный врач. Люся