кое-либо отношение  к  этим
спорам. У него не было никаких причин, чтобы ссорить вас  с  Кизаном,  и
целый букет причин, чтобы поддерживать мир в квартале, который он избрал
своим домом.
   - Это не так, - возразил Комото. - Мы  располагаем  информацией,  что
Ничирен является глубоко законспирированным агентом КГБ.
   Джейк удивленно взглянул на него. Он изо всех сил старался унять стук
внезапно забившегося сердца.
   - По моим сведениям он - террорист-одиночка, - сказал Джейк.
   - В таком случае, ты немного отстал от событий.
   Джейк задумался. Наконец спросил:
   - Как давно Советы направляют его руку?
   Комото пожал плечами.
   - Я покажу тебе его досье. Года три-четыре. В этом вопросе у нас  нет
абсолютно точных данных. Но мы наверняка знаем, кто его хозяин.  Даниэла
Воркута.
   Внешняя разведка! - подумал Джейк. - О, Будда!  Не  удивительно,  что
они сшивались у Меча. Мелькнула мысль, почему эта информация прошла мимо
Куорри?
   Оябун заглянул Джейку в лицо.
   - Скажу одно: либо ты уже здорово  пьян,  либо  моя  информация  тебя
очень удивила.
   - Если бы я был попьянее, - ответил Джейк, -  я  бы,  к  счастью  для
меня, не понял, что ты мне сообщил.
   Микио Комото засмеялся.
   - Это все варварский виски! - воскликнул он. - Сейчас мы переходим  к
настоящему питию. Тоси-сан! Принеси-ка нам сакэ!
 
*** 
 
   Ничирен отмечал день смерти, мейничи. Одетый в кимоно  цвета  морской
волны с белым орнаментом в виде  двойного  колеса,  он  с  торжественной
медлительностью подымался по  извивающейся  тропинке  вверх  по  крутому
склону. Мимо сосен и кедров, чьи вершины, как Фудзияма, терялись в сером
тумане. Он пришел сюда пешком от  маленькой  железнодорожной  станции  с
черепичной крышей  на  северо-западной  окраине  Токио.  За  его  спиной
огромный метрополис тонул в серо-бурой мгле, казавшейся безжизненной  по
сравнению с полупрозрачной дымкой, окутывавшей ветви над его головой.
   Кое-где  мальчики  в  монашеских  одеяниях  подметали  пыль  столетий
вениками, связанными из веток бамбука. Это их первое послушание в храме:
учиться смирению. Только этим  путем  можно  придти  к  ощущению  своего
единства с миром природы.
   Не доходя до малиновых с черным храмовых сооружений на вершине холма,
он свернул  влево.  Здесь  тропа  заканчивалась  у  каменных  ворот,  за
которыми было кладбище.
   Хотя было раннее утро, повсюду  можно  было  видеть  сквозь  туманную
дымку фигуры людей, склонившихся  в  молитве  перед  каменными  плитами,
отмечающими  место  успокоения  их  предков.  Распевные   звуки   молитв
подымались к небу сквозь туман, пока еще непроницаемый для лучей солнца.
   Он позволил святым словам наполнить его душу, идя по узкой тропинке к
знакомой каменной плите. Приблизившись, он опустился на колени и воткнул
у камня сандаловые палочки, которые принес с собой из города. С молитвой
на устах он зажег их одну  за  другой,  и  скоро  их  благовонный  дымок
смешался с утренним туманом.
   Низко склонив голову, он унесся мыслями к матери. Камень  хранил  две
строчки иероглифов, но Ничирену не было нужды и смотреть на  них:  знаки
эти навечно врезались в его сердце.
   Слово мейничи, "день смерти", состоит из двух иероглифов,  означающих
такие понятия, как "жизнь" и "день". Это  кажущееся  противоречие  легко
объяснить, вспомнив, что в день годовщины смерти предка паломничество на
его могилу и мысли о нем его родственников фактически возвращают его  из
мира мертвых хотя бы на короткий период в этот единственный день в году.
   В  этот  день  семья  собирается  вместе,  укрепляя  узы,   возможно,
несколько ослабевшие в результате  того,  что  жизнь  часто  раскидывает
членов семьи по всему свету. Ничирен чувствовал великую  печаль,  потому
что никого рядом с ним не было. Семья, значащая так  много  для  каждого
японца, в его случае сводилась к нему одному.
   Горькие слезы  катились  из-под  его  опущенных  ресниц,  замирая  на
мгновение на щеке, прежде чем упасть на кимоно.
   Юмико умерла уже давно,  но  чудо  мейничи  сохраняло  ее  живой  для
Ничирена. Он отчетливо помнил ее лицо, не  потерявшее  за  эти  годы  ни
грана своей красы. Скорее наоборот, молодые, изысканно прекрасные  черты
смягчились, кожа слегка потемнела,  как  на  лицах  фарфоровых  куколок,
нингио, которых он любил разглядывать в витринах  магазинов,  когда  был
ребенком. Часами  он,  бывало,  простаивал,  прилипнув  носом  к  стеклу
витрины, пока глаза не начинали косить. Еще он помнил куколок из рисовой
бумаги, которые висели на стенах его комнаты в те годы, когда  он  часто
болел. Потом он узнал, что этими куколками Юмико пыталась  оградить  его
от сил зла, которые, как она считала, овладели ее сыном. Долгими днями и
ночами, когда он метался в горячечном бреду в своей  кроватке,  ее  руки
беспрестанно трудились, делая все новых и новых куколок, которые  должны
были прогнать болезнь.
   Потом, когда он понемногу выкарабкался из затяжных приступов болезни,
она поставила своей целью укрепить его дух и тело так, чтобы он навсегда
забыл про всяческую немощь.
   Юмико была ему и матерью, и отцом. Она так и не вышла снова замуж. Не
помнил он, чтобы она когда-либо приводила домой любовников. Но он хорошо
помнил, как она  часами  просиживала  над  таинственными  манускриптами,
которые привозила из далеких уголков Японии.
   Помнил он, как, бывало, засыпал в  своей  кровати  под  гипнотические
звуки заклинаний, которые она над ним читала  и  которые  смешивались  с
пением цикад и ночных птиц.
   Такая маленькая и хрупкая на вид, она обладала  несгибаемой  волей  и
тем, что японцы  называют  тецу  но  кокоро,  "железным  духом".  Только
изредка проскальзывала в ней женская слабость.  Хотя  она  и  очень  его
любила, но никогда не позволяла себе ни тискать его, ни  целовать.  Даже
сквозь золотую дымку воспоминаний он не мог вспомнить случая, чтобы  она
вообще прикоснулась к нему.
   Только один эпизод такого рода запечатлелся в его  памяти.  Тогда  он
пришел домой, неся на руках собаку, которую нечаянно убил,  пнув  ногой.
Напряжение, вызванное остракизмом,  которому  его  подвергали  в  школе,
требовало выхода. А тут подвернулась эта псина, и он сорвал на ней  зло.
Он тогда уже обучался у Мицунобиэ и, не соразмерив силы  удара,  перебил
бедному животному позвоночник.
   Юмико только взглянула на собаку и  велела  выбросить  ее  где-нибудь
подальше от дома. А потом она поколотила его.  Она  не  была  достаточно
сильна физически, чтобы сделать ему больно, но  случайно  оцарапала  его
чем-то острым, возможно, ногтем или камешком на кольце.
   Увидев кровь на его лице, она страшно  вскрикнула.  Ужас  исказил  ее
черты, и она прижала его к груди и стала укачивать, как маленького.
   Немного погодя он почувствовал на  своих  губах  горький  привкус  ее
горючих слез. Ее крик все еще звенел в его ушах, и он весь  содрогнулся.
Никогда в  жизни  не  слыхал  он,  чтобы  подобный  звук  исторгался  из
человеческих уст. В нем было столько отчаяния и отвращения к самой себе,
сколько просто физически не могло уместиться в груди одного человека.
   Этот момент оказался знаменательным для них обоих, о  чем  они  тогда
еще и сами не знали. Он связал их души каким-то непостижимым образом. До
этого он лишь исполнял то, что  она  велела  ему  сделать.  Но  с  этого
момента он стал верить в то, во что верила она.  И  это  пришло  к  нему
совершенно независимо от его воли. Для  него  она  стала  олицетворением
самой жизни. Он готов был сделать что угодно, только бы она  больше  так
не кричала.
   Мать осталась в его памяти как  прекраснейшая  из  женщин.  Время  не
ослабило этого впечатления. Он помнил Юмико с такой отчетливостью, какой
другому не добиться, даже просматривая старые фотографии.
   Вплоть  до  самой  ее  смерти,  когда  мать  надо  было  готовить   к
погребению, не видел Ничирен ее наготы. Единственное воспоминание о ней,
которое он бы хотел вытравить из памяти, связано с  эпизодом,  когда  он
приподнял ее саван и увидел ее лицо, которое даже смерть была не в силах
испортить, и ее обезображенное маленькое тельце.
   Мейничи. В этот день, пока ее сын стоял на коленях у ее могилы, Юмико
снова была живой. Он чувствовал ее любящую душу, окутывающую его подобно
мантии.
   Проснувшись в бледном свете этого утра,  Ничирен  ощутил  безысходную
тоску. Она не оставляла его, пока  он  облачался  по  случаю  мейничи  в
торжественные одежды. Во сне он видел Марианну Мэрок. Она целовала его и
шептала ему на ухо что-то с такой нежностью, что  он  не  смог  удержать
слез.
   И проснулся, изо всех сил напрягая слух, чтобы услышать ее слова. Что
она ему шептала? Он этого не помнил, но ему надо было это узнать.  Слова
плавали где-то в подсознании, будто дразня. Он скорее чувствовал  их,  а
не слышал.
   Но теперь, ощущая, как душа Юмико обнимает его плечи, он  забыл  свою
тоску. Не отдавая себе отчета, он  даже  вздохнул,  как  в  детстве.  Он
вспомнил тот день, когда она закричала,  увидев  его  кровь.  Потом  она
попросила его объяснить свое поведение.
   - Почему ты забил собаку насмерть? - спросила она.
   Прошло некоторое время, прежде чем он ответил,  понимая,  что  сейчас
произойдет важный разговор.
   - Я был зол, - ответил он наконец.
   - Зол на кого? - глаза Юмико, кажется, заглядывали ему в самую душу.
   - На мальчишек в школе. Они меня дразнят, потому  что  я  чужак.  Они
говорят, что я вовсе не японец. Они все против меня.
   Юмико не спускала с него глаз.
   - И ты давал им возможность увидеть, что ты страдаешь?
   - Да, и не раз. Но ведь они высмеивают меня, обзываются. Даже  иногда
бросают в меня камни.
   - Но почему ты не обратишь свою злость против них? Почему ты выместил
ее на невинной твари? Он повесил голову, чувствуя глубокий стыд.
   - Я их боюсь.
   - Страх здесь не при чем, - решительно возразила Юмико. - Это  сугубо
дело чести. Спроси своего сэнсея, и он скажет тебе то же самое.
   В глазах Юмико уже не было слез, и она отстранилась от него. Тецу  но
кокоро, ее железный дух, вернулся в  Юмико,  и  слова,  что  она  сейчас
произносила, разили, как пули, в самое его сердце.
   - У тебя не будет чести, пока ты не повернешься к ним лицом, пока  ты
не докажешь им, что они не правы.
   Мейничи. Ничирен вдыхал в себя память Юмико, вдыхал ее железный  дух,
ее живое наследие.
   Ему не требовалось напоминаний его Источника  о  том,  какой  сегодня
день. И  поэтому  его  страшно  удивило,  что  этот  вопрос  всплыл  при
разговоре, когда он накануне подключился к международной линии.
   - На могиле своей матери ты зажжешь сандаловые палочки  и  преклонишь
колени в молитве, - сказал  Источник  таким  тоном,  будто  речь  шла  о
деловой встрече.
   Ничирен вспылил:
   - Мейничи - сугубо семейный ритуал. Ты не имеешь права вмешиваться  в
него.
   - Напротив, - возразил Источник. - Я на это имею полное  право.  Есть
еще один ритуал, который тебе необходимо  выполнить,  и  только  я  могу
наставить тебя.
   Ничирен внимательно выслушал, что Источник ему сообщил  после  этого.
Затем не выдержал и изумился:
   - Просто непостижимо, откуда ты все это знаешь?
   - Я знаю  о  тебе  все,  что  мне  надо  знать,  -  ответил  Источник
электронным голосом, по которому было невозможно даже догадаться, какого
пола  говорящий.  -  Именно   таким   образом   тебя   и   привлекли   к
сотрудничеству. Зная о тебе многое, я могу держать тебя под контролем. И
дисциплина оказывает на тебя благотворное влияние, делая из  тебя  нечто
большее, нежели  просто  наемного  убийцу.  Жизнь  не  может  измеряться
количеством людей, которых ты прикончил. Это  бессмысленно,  это  распад
личности.
   Ничирен ничего не ответил. Он почему-то думал о Марианне: о том,  как
он почти спас  ее,  как  ему  не  хватило  какого-то  миллиметра,  чтобы
дотянуться до нее. Ветер, дождь и осыпающаяся земля помешали ему  спасти
ее. Силы природы. Да и сам  он,  видимо,  более  искусен  в  том,  чтобы
отнимать человеческие жизни, чем в том,  чтобы  спасать  их.  Мысль  эта
перекликалась со словами матери.
   Солнечное тепло ласкало ему спину, как  это  некогда  делали  сильные
руки Юмико, омывая его, когда он был так болен, что мог  не  делать  это
сам. Он поднял глаза, бросил взгляд мимо  маленького  надгробия.  Увидел
множество таких же могил. Между ними по  узким  проходам  сновали  люди,
своими  цветастыми  одеждами  оживляя  пейзаж.  Если  бы  не  эти  яркие
движущиеся сгустки красок, кладбище было бы сплошь серо-зеленым.
   Ничирен посмотрел направо от себя. Там был  незанятый  клочок  земли,
зарезервированный для него самого. Откуда Источнику известно про него? Я
знаю о тебе все, что мне надо  знать.  Ничирен  передвинулся  на  пустой
участок, достал из складок кимоно маленькую  садовую  лопатку,  отсчитал
точно шесть сантиметров от левого нижнего угла участка.
   Вонзил лопатку в дерн.
   Никто на него не смотрел: люди  ходят  по  кладбищу,  опустив  глаза,
погруженные в воспоминания. Копнул еще раз, на  глубину  штыка  лопатки,
потом запустил в землю  пальцы,  боясь  попортить  то,  что,  по  словам
Источника, лежало там, дожидаясь его.
   Скоро его пальцы наткнулись на какой-то пакет. Аккуратно обкопав  его
со  всех  сторон,  как  это  делают  археологи,   обнаружив   что-нибудь
интересное, он извлек его из земли. Пакет  был  продолговатый,  примерно
восемнадцать  сантиметров  на  двенадцать,  обмазанный  сверху  каким-то
защитным покрытием. Отряхивая свою находку от  земли,  Ничирен  подумал,
что пакет лежит здесь давно, пожалуй, еще со времен  войны,  потому  что
завернут в бумагу, а не в полиэтилен, в который его наверняка  завернули
бы, если бы закапывали в более поздний период.
   Он развернул пакет. Внутри его была бумажная  куколка,  какие  делала
Юмико. Без  сомнения,  эта  нингио  была  изготовлена  ею.  Хотя  она  и
пожелтела от времени, но стиль угадывался безошибочно.
   Сломай куклу.
   Вот что велел ему сделать Источник.  Но  как  сломать  ее?  Ведь  эту
куколку делали руки его матери. Как он мог сломать ее?
   Но Ничирен был человеком дисциплинированным.
   - Ты убийца, - говорил Источник при его вербовке. -  Ты  отнимаешь  у
людей жизнь с таким бессердечием, что просто дух захватывает. Но вот это
ведь и страшно: не ради же этого ты появился на свет, поверь мне. Ты  же
не тот ангел мщения, за которого тебя принимала твоя мать и  кем  хотела
тебя видеть. Ты же не зверь, таящийся в ночи.
   - Я Ничирен, - сказал он, будто этим все было сказано.
   - И имя это тебе тоже дала она.
   - Она верила в меня. Она была единственной, кто всегда верил в меня.
   - Она верила в смерть. Только в одну смерть. А я верю в тебя.
   Ничирен сломал куклу.
   Внутри ее оказался кусок жадеита цвета лаванды с  выгравированной  на
нем задней частью тигра. Чувствуя, как у него  перехватило  дыхание,  он
достал замшевый кошелечек, который Марианна сунула ему тогда в  руку,  и
открыл его. Вытряс из него его  содержимое  на  ладонь  рядом  с  задней
частью тигра.
   Плечи, шея, свирепо оскаленная пасть. Два куска  лавандового  жадеита
сложились вместе, составив целое животное. Половинка фу.
   Приращение силы.
 
*** 
 
   Я должен принести нижайшие извинения тай-пэня, - сказал Питер Ынг.  -
Но он никак не смог принять ваше приглашение.
   Цунь Три Клятвы улыбнулся.
   - Ничего, - вежливо сказал он. - Я знаю вас почти так же долго, как и
Эндрю Сойера, мистер Ынг. И я понимаю, что беседуя с вами,  я  говорю  с
ним. - Он дружески потрепал  его  по  плечу.  -  В  любом  случае,  было
совершенно необходимо, чтобы эта встреча состоялась до понедельника.
   Питер Ынг кивнул.
   - Тай-пэнь понял срочный характер встречи. Не имея возможности придти
сам, он прислал меня. Полагаю, вы удовлетворены таким его решением?
   - Вполне удовлетворен, мистер Ынг. Вполне.
   Только что минуло девять. Двое китайцев сидели в большой каюте джонки
Цуня Три Клятвы, оборудованной под офис. Южная  ночь,  спустившаяся  над
Абердинской бухтой,  пыталась  побороть  ослепительный  свет  фонарей  и
неоновых реклам, озарявших колонию.
   Цунь Три Клятвы закрыл глаза и почувствовал тихое покачивание джонки.
Все будет в порядке, - повторил он про себя,  стараясь  унять  тревожный
стук сердца. - Не теряй веры.
   Появилась одна из его дочерей, неся поднос, на котором стоял  чайник,
чашки, маленькие тарелки и блюдо со свежесваренными моллюсками.
   - Говорят, эта пища джоночников укрепляет дух лучше всякой другой.  -
Цунь  Три  Клятвы  открыл  глаза,  любуясь,  как  его  дочка  точными  и
аккуратными движениями рук сервирует стол. Я хорошо их вымуштровал, моих
детей, - подумал он.
   - Надеюсь, вы голодны, мистер  Ынг.  Питер  Ынг,  одетый  как  всегда
безукоризненно в темно-серый легкий костюм, белую рубашку, сизый галстук
в белый горошек и черные лакированные туфли, наклонил голову.
   - Я всегда голоден в это  время  суток,  почтенный  Цунь,  -  вежливо
ответил он, несмотря на тревожное чувство в области желудка,  посещавшее
его всегда, лишь только он ступал на борт какого-нибудь судна.
   Хотя джонка и стояла на якоре, хотя качка и была чисто символической.
Одной мысли о том, что под его ногами водная  стихия,  было  достаточно,
чтобы все внутри его начинало переворачиваться.
   Когда он был ребенком, старший брат затащил  его  в  воду.  Это  была
безобидная шалость,  но  Питер  на  всю  жизнь  запомнил  с  необычайной
ясностью свои ощущения, когда он, наглотавшись воды,  ушел  под  гребень
набегающей волны и оказался погребенным в бездушном зеленоватом мраке.
   Тай-пэнь, узнав во время их совместной поездки  на  пароме  в  Аомынь
(европейцы называют его Макао)  об  этой  слабости  Ынга  -  странной  в
рожденном на острове китайце, посоветовал обратиться  к  психотерапевту.
Ынг так никогда и не смог заставить себя сходить  на  прием  к  врачу  с
таким мудреным названием. Он не верил, что медицина чужеземцев может ему
чем-либо помочь.
   Теперь,  принимаясь  за  пищу,  предложенную  гостеприимным  хозяином
джонки, он призвал на помощь все свои внутренние силы - вернее, не  все,
а именно те, что управляли мышцами желудка, - чтобы  не  показать  своей
слабости.
   По  обычаю,  во  время  еды  они  разговаривали  лишь  о  тривиальных
материях: о погоде, о  детях  Цуня,  о  семье  Ынга  и  так  далее.  Оба
тщательно  избегали  разговора  о  делах,   даже   таких,   которые   их
непосредственно не касались.
   Наконец дочка вернулась, чтобы убрать со  стола  тарелки  и  заменить
пустой чайник на полный. Также она принесла бутылку  "Джонни  Уокера"  с
черной этикеткой и пару граненых стаканов.
   Теперь, - подумал Питер Ынг, - уже скоро. Тай-пэнь вызвал его к  себе
сразу же по получении приглашения от Цуня Три Клятвы.
   - Обстановка начинает накаляться, - сказал он. На лице его была тихая
улыбка,  что  всегда  указывало  на  то,  что  он  над  чем-то  серьезно
задумался. - Похоже, почтенный Цунь хочет со  мной  встретиться  сегодня
вечером. - Он испытующе посмотрел на Питера. - Я хочу,  чтобы  ты  пошел
вместо меня. Это полезно по двум причинам. Это покажет Цуню, что я  хочу
выслушать его, но не сгораю от любопытства. Кроме того, с тобой он будет
менее осмотрительным и сболтнет тебе - намеренно или случайно - то, чего
он никогда бы мне не сказал.
   - А если у него к нам деловое предложение?
   - О,  у  него  есть  предложение,  не  сомневайся,  -  сказал  Сойер,
откидываясь в кресле. - Давай уклончивые ответы, Питер.  Это,  я  думаю,
самая верная тактика. Цунь  будет  настаивать  на  скорейшем  заключении
сделки. Крайним сроком  он  назначит,  по-видимому,  понедельник,  когда
открывается биржа. Но даже если его предложение будет звучать заманчиво,
ты сразу не соглашайся. Если мы решим, что оно заслуживает интереса,  мы
все равно будем тянуть до самого последнего - до воскресного  вечера,  -
прежде чем покажем, что заинтересовались ег