ми
ветками. Один из священников, которых  Донна  Карлотта  всегда  держала  при
себе, молча впустил Марка и исчез где-то в глубине дома. Дон  Винченте  ждал
его в тесной от викторианской мебели комнате, еще  более  убогой  при  свете
дня. Он был в белом свитере - подарке жены, принятом без особой радости и не
только не соответствовавшем его годам, а делавшем его даже старше.
   Марк показал ему вырезку из "Гавана пост". Дон  Винченте  внимательно  ее
изучил, кивая головой и тихонько щелкая вставными челюстями.
   - Я читал об этом в здешней  газете,  -  сказал  он.  -  И  некролог  они
поместили вполне пристойный. Вдове приятно читать - уважительный и в  то  же
время сдержанный. Не распустили слюни, как  обычно.  Значит,  тех,  кто  это
сделал, поймали, а?
   - Полиция в Гаване действует быстро, - ответил Марк. -  Их  будет  судить
военный трибунал. Они обвиняются в заговоре и убийстве.
   - Сегодня утром я слышал по  радио,  что  под  полом  в  доме  одного  из
обвиняемых нашли орудие убийства. Это не твоих рук  дело,  а?  Марк  покачал
головой.
   - Наверное, Сальваторе, - сказал Дон Винченте. -  Узнаю  его  почерк.  Он
подвигал пальцами, выражая свое удовлетворение, и  тотчас  заговорил  другим
тоном, давая понять, что с этим вопросом покончено. Марк и не  ждал  никаких
изъявлений благодарности. Люди из Общества чести друг друга не  благодарили.
Подобно арабам, сицилийцы, воспитанные в традициях старой  школы,  возносили
благодарность не людям, а богу.
   - Ты слышал про мои неприятности с Макклейреном? - спросил Дон  Винченте.
Он чуть передернулся, будто его укусила блоха.
   - Мне рассказала Тереза, - ответил Марк.
   - Он хочет написать про меня в своей газете. Я не возражаю,  пусть  пишет
что угодно.
   -  Тереза  говорит,  что  он  собирается  требовать  пересмотра  дела   о
прошлогодней аварии Виктора, - сообщил  Марк,  чувствуя,  что  в  схватке  с
Макклейреном именно это обстоятельство больше всего волнует старика.
   - Я как раз собирался сказать тебе об этом, - подхватил Дон  Винченте.  -
Пусть болтает обо мне что хочет, лишь бы  не  трогал  мальчика.  Эту  аварию
подстроил один негодяй, с которым я поссорился несколько лет  назад,  и  мне
обидно, если из-за меня пострадает Виктор.  Вик  -  неплохой  мальчик,  надо
только найти с ним общий язык, и я не хочу, чтобы  ему  зря  трепали  нервы.
Марк, сделай одолжение, сходи к Макклейрену и  объясни  ему  все  как  есть.
Желательно, чтобы это сделал именно ты, потому что ты дипломат и умеешь  без
зуботычин переубедить человека. - Он наклонился и легонько  обнял  Марка  за
плечи.
   - Вы хотите, чтобы я сейчас же пошел к нему, Дон Винченте?
   - Видишь ли, если этот очерк, или как он там называется, должен появиться
на следующей неделе, то времени терять не стоит.
   - Я поговорю с ним сегодня же, - пообещал Марк.
   - Не надо слишком на него нажимать. Можно ведь  решить  все  по-дружески.
Так всегда лучше. Пусть себе пишет что угодно, лишь бы не трогал Виктора.
   - В таком плане я с ним и побеседую.

***

   Марк поехал в "Экземинер",  который  занимал  шлакоблочное  здание  между
евангелической  молельней  из  белых  досок  и  винной  лавкой   в   некогда
процветавшей, а  потом  захиревшей  части  города.  Макклейрен  был  человек
религиозный, посещал молельню и  в  сопровождении  хора  учениц  Фримонтской
средней школы выступал по телевидению с призывами возвратиться к вере в адов
огонь и вечные муки. В  своем  намерении  очистить  атмосферу  в  городе  он
руководствовался двумя соображениями: он видел в этой кампании  средство  не
только  для  ликвидации  общественных  язв,  но  и  для  увеличения   тиража
собственной газеты. Высокий и хрупкий на вид человек с бесцветными  глазами,
он держался неестественно прямо и, хотя еще был не стар,  говорил  скрипучим
старческим голосом. Неуверенно, словно балансируя на протезах, он сделал шаг
вперед и протянул Марку руку.
   - Вы меня не знаете, - сказал Марк. - Моя фамилия Ричардс. Я из  компании
"Винсент Стивенс", и если вы можете уделить мне минутку, хотел бы поговорить
с вами об очерке про мистера Стивенса, который вы намерены  опубликовать  на
будущей неделе.
   - Садитесь, мистер Ричардс, - сказал Макклейрен. - А я-то думал,  что  вы
пришли сообщить о решении забрать свою рекламу.
   Марк заметил, что  крупные,  красноватые,  с  распухшими  суставами  руки
Макклейрена чуть дрожат. Макклейрен спрятал их под стол.
   - Насколько мне известно, об этом  нет  и  речи.  Подобных  вещей  мистер
Стивенс не допускает. Я пришел по другому  поводу:  мистер  Стивенс  мог  бы
помочь вам, изложив факты своей биографии в правильном освещении. Он был  бы
рад внести, так сказать, свою лепту если она вам пригодится.
   - Видите ли, мистер Ричардс, я  не  совсем  уверен  в  разумности  такого
предложения. - в водянистых глазах Макклейрена появилась  и  тотчас  погасла
искорка вызова. - "Экземинер" печатает свои материалы без страха  и  упрека.
Мы обязаны так поступать. И неужели вы предполагаете,  что  меня,  например,
можно заставить что-то опустить?
   От сухого, церковного запаха у  Марка  защекотало  в  носу,  и  он  вдруг
чихнул.
   - Могу заверить вас - такого  же  мнения,  несомненно,  придерживается  и
мистер Стивенс, - что у него и в мыслях  нет  ничего  подобного.  Просто  он
считает, что многие факты его отрочества - и в Сицилии и здесь  -  не  могут
быть вам известны. Он готов посидеть с одним из ваших репортеров, а может, и
лично с вами, если вы пожелаете, и  рассказать  о  той  стороне  его  жизни,
которая вас больше интересует. Когда он еще совсем мальчиком  приехал  сюда,
он волею судеб очутился среди весьма беззастенчивых людей, чьи имена  с  тех
пор стали общеизвестны.
   - Насколько я знаю, да, - согласился Макклейрен, - Таких, как Маранцано и
Немец-Шульц. Позор нашей страны между двумя войнами.
   - Как вам известно, мистеру Стивенсу удалось порвать с  этим  окружением.
Однако, хотя он, к счастью, не имел никакого отношения к преступлениям  того
времени,  он  присутствовал  при  разработке   нескольких   крупномасштабных
операций, и  мне  думается,  что  отдельные  факты  его  биографии,  впервые
изложенные в вашей газете, могут быть крайне интересны для ваших читателей.
   - Готов согласиться с вами, мистер Ричардс, - сказал Макклейрен.  -  Если
бы у нас появилась  возможность  поместить  такой  материал,  он  несомненно
вызвал бы большой интерес.  -  Его  крупное,  не  слишком  решительное  лицо
напряглось: как бы не прогадать. - Такой материал обычно нелегко раздобыть.
   - И это будут не слухи, записанные с  чужих  слов,  а  чистая  правда.  У
мистера Стивенса сохранились удивительные письма от многих известных  людей,
и  с  его  согласия  вы  могли  бы  их  использовать.  Мало   разбираясь   в
журналистике, я тем не менее осмелюсь предсказать, что очерк подобного  рода
будет перепечатан всеми газетами в стране.
   - Вполне возможно, - согласился Макклейрен, - при условии,  что  материал
будет свежим и достоверным. - Его глаза словно бы  придвинулись  к  носу.  -
Какую же компенсацию желает получить мистер Стивенс за исключительное  право
на столь уникальный  материал?  Насколько  я  понимаю,  он  рассчитывает  на
какую-то уступку.
   - По правде говоря, да, - сказал Марк. -  На  очень  незначительную.  Ему
хотелось бы, чтобы в этой статье не  было  никаких  упоминаний  о  его  сыне
Викторе.
   - Что ж, в  создавшихся  условиях  я  мог  бы  пойти  на  это,  -  сказал
Макклейрен. - Мне думается, можно считать, что мы пришли к соглашению.
   - Мистер Стивенс очень привязан к сыну. Одно слово похвалы в адрес юноши,
и вы - друг Стивенса на всю жизнь. И наоборот.

Глава 10

   Еще подростком  Виктор  всерьез  занялся  изучением  теории  и  освоением
техники  насилия.  Первое  нападение  он  совершил,  еще   будучи   учеником
Фримонтской средней школы. Объектом нападения обычно становились служанки, а
стратегия основывалась на удобном расположении комнат в доме. Служанке,  как
правило, отводили мансарду во флигеле,  отделенном  от  остальных  помещений
темными лестницами и мрачными коридорами, а спальня  Виктора  находилась  на
пути туда. Лет в пятнадцать Виктор, выждав случай, подсыпал  девушке  в  еду
сильнодействующее снотворное и получил возможность не  торопясь  надругаться
над ее бесчувственным телом. Позже, с  ростом  уверенности  и  потенции,  он
потерял вкус к полной пассивности и придумал новый способ вынуждать  девушек
к капитуляции. В балках мансарды он укрепил маленький динамик,  из  которого
вдруг  раздавались  страшные  звуки,  записанные  на  спрятанном   в   шкафу
магнитофоне. Затем, когда, по его мнению, процесс устрашения достигал  цели,
он стучался в дверь и предлагал свою защиту. Служанки обычно были из  бедных
семей латиноамериканских эмигрантов, а иногда и сироты, которых католическое
общество оказания  помощи  поставляло  в  семьи,  чья  добропорядочность  не
вызывала сомнений.
   Нынешней служанке, Эльвире, заменившей прежнюю, которая месяц назад вдруг
ушла в слезах, но не проронив ни слова, было  всего  пятнадцать  лет.  Через
неделю после своего появления в доме Эльвира проснулась от  раздававшихся  в
комнате странных звуков. Она натянула себе  на  голову  одеяло  и  несколько
минут лежала неподвижно, умирая от страха. Потом, когда  воцарилась  тишина,
она встала, чтобы  включить  крохотную  лампу,  которой  снабдила  ее  Донна
Карлотта. Но Виктор  заблаговременно  вывернул  пробки,  поэтому  в  комнате
по-прежнему было темно. Вдруг что-то невидимое забулькало, заухало у нее над
головой, и Эльвира, бросившись к двери, отодвинула  задвижку  и  выбежала  в
коридор, где ее поджидал Виктор.
   К несчастью, на этот раз Виктор был порядком пьян, и, пытаясь  преодолеть
сопротивление Эльвиры, он забыл о страхе перед  возможными  последствиями  и
окончательно  обезумел.  Когда  он,  наконец,  отпустил  Эльвиру,   девушка,
совершенно обнаженная и окровавленная, в ужасе бросилась вниз  по  лестнице.
На ее крик прибежал Дон Винченте; предпочитая  не  вызывать  карету  "скорой
помощи", он завернул девушку в  одеяло  и  сам  отвез  ее  в  больницу,  где
принялся совать налево и направо сотенные купюры.
   На следующий день царившее в  доме  безмолвие  было  нарушено  появлением
начальника полиции Генри Уайсмена, который, не говоря ни слова,  подал  Дону
Винченте пачку  фотографий.  Уайсмен  пятнадцать  лет  пробыл  в  патрульной
службе, как вдруг новый мэр Джордж Грабчек назначил его начальником полиции.
   Дон Винченте уставился на скручивавшиеся  в  трубку  глянцевитые  снимки:
крупным планом, не правдоподобно  отчетливо  были  сфотографированы  разрывы
тканей, царапины от ногтей на животе и ягодицах, полукружья укусов на груди.
Рот его наполнился слюной, и он не сразу смог заговорить.
   - Мэр сумеет с этим справиться? - наконец  спросил  он.  Уайсмен  покачал
головой.
   - Не уверен. В больнице один доктор прямо на стенку  лезет.  Если  мы  не
примем мер, он вызовет полицию штата.
   - Каких мер?
   Уайсмен пожал плечами и отвел взгляд.
   - Кто делал эти фотографии?
   - Наш фотограф. Он не знает, кто в этом замешан.
   - Негативы можно достать?
   - Конечно, но если появится фотограф из полиции штата, то снимки будут та
кие же.
   - Разве нет договоренности, что  полиция  штата  не  вмешивается  в  дела
нашего города?
   - Только в случаях мелких нарушений закона. А это - крупное дело,  мистер
Стивенс. В некоторых штатах за такое можно попасть  на  электрический  стул.
Любой судья, увидев эти фото, посадит вашего сына на десять лет.
   - Послушай, Уайсмен, кто тебе сказал, что это сделал  мой  сын?  Мой  сын
этого не делал. Тут какая-то фальсификация. - Гнев  его  рос.  Дон  Винченте
почти верил собственным словам. Да,  Виктор  изнасиловал  несовершеннолетнюю
девушку, но пусть еще докажут,  что  он  нанес  ей  все  эти  раны,  которые
зафиксированы на снимках.  Чего  они  добиваются?  Что  могло  помешать  им,
например, взять из  архивов  полиции  любой  набор  фотографий  по  делу  об
изнасиловании  и  использовать  нынешние  неприятности  для  шантажа?   Дону
Винченте было известно про Уайсмена все, в частности, то, что он еженедельно
берет по пять долларов с каждой проститутки в Солсбери. Он был из тех,  кого
Дон Винченте не слишком жаловал, хотя и пользовался их услугами.
   - Возьми свои фотографии и убирайся, - сказал он. - Если мой сын  попадет
на скамью подсудимых и такие вот фотографии будут  предъявлены  кому-нибудь,
на другой же день ты вернешься туда, откуда начинал, в патруль.

***

   Дон Винченте позвонил мэру Грабчеку.
   - Джордж, у меня был этот прохвост  Уайсмен  с  пачкой  фотографий.  Тебе
известно, что произошло?
   - Слышал, - ответил Грабчек. - Выглядит  это  не  очень  приятно.  Насчет
вашего сына к несовершеннолетней девчонки.
   - У Виктора получилась неприятность с девушкой, которая работала у нас  в
доме. Она из Пуэрто-Рико. Ты ведь знаешь, как бывает  у  молодежи.  Говорят,
они теперь все наркоманы. Если она или ее семья хотят жаловаться, я готов их
выслушать. Может, ты с ними поговоришь, Джордж? Я бы хотел предоставить  это
тебе. Ну, а Уайсмен - знаешь, что-то он мне не  нравится.  Может,  вернуться
ему в патруль, а? Хорошо бы ты поскорее сходил к ее родным, Джордж, и уладил
это дело так,  как  сочтешь  разумным,  А  потом  дай  мне  знать,  чем  все
кончилось.
   - Обязательно, Винсент. Я позвоню тебе, как только что-нибудь выясню.
   - И скажи Уайсмену, что, если я еще раз  услышу  про  эти  фотографии,  я
лично всыплю ему по первое число.
   - Обязательно, - повторил Грабчек. И, словно вспомнив, спросил:
   - А где Виктор сейчас?
   - Поехал кататься  на  машине,  -  ответил  Дон  Винченте.  -  Он  ужасно
разволновался после всей этой  истории.  Я  велел  ему  поехать  покататься,
съездить куда-нибудь подальше и успокоиться.
   - Лучше бы ему несколько дней не показываться  в  городе,  -  посоветовал
Грабчек. - Земляки девочки очень расстроены. У нее, наверное, есть братья, а
некоторые из этих пуэрториканцев отличаются горячим нравом.
   Грабчек пребывал в состоянии крайней нерешительности. Слухи и собственное
чутье подсказывали ему, что Дон Винченте как сила  доживает  последние  дни.
Говорили, что он торопится распродать свои владения в Солсбери  и  перевести
капитал за границу, а  люди,  прикрывавшие  подлинных  хозяев  заведений  на
Дуайт-стрит, в частной беседе признавались, что больше не получают  указаний
от Дона. С другой стороны, никак не удавалось выяснить,  в  какой  мере  Дон
Винченте еще держит в руках механизм выборов, а Грабчек опасался, что если в
нынешней ситуации он не поможет самому  выдающемуся  гражданину  города,  то
вряд ли у него будут хорошие шансы на переизбрание.

***

   Семья Казальсов жила на верхнем  этаже  многоквартирного  дома  на  Сорок
третьей улице. Муж с женой и  двое  детей  занимали  одну  комнату  с  двумя
матрасами на полу,  тремя  стульями,  комодом,  плитой  и  кучей  поломанных
игрушек. Когда  Грабчек  начал  объяснять  причину  своего  визита,  Казальс
поспешно выставил всех домочадцев  за  дверь  и,  придвинув  драное  кресло,
предложил мэру сесть. К удивлению  Грабчека,  Казальс  оказался  еще  совсем
молодым человеком с гладким лицом,  умными  глазами  и  огромным  лбом,  над
которым торчали пучки преждевременно поседевших волос.
   - Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, - начал Грабчек, -  а
как отец с отцом. У меня самого  пятеро  детей.  -  Он  засмеялся  глубоким,
грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. -  И  шестой
на подходе.
   Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося  ни  слова.
Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой  руку,  словно  ожидая  приступа
кашля, - здоровье его явно оставляло желать лучшего.
   - Мое появление здесь как мэра, - продолжал Грабчек, - свидетельствует об
озабоченности граждан нашего города случившимся, не  говоря  уже  о  том,  в
каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой
истории.
   Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую
он вновь поднес к губам.
   - Простите, я не расслышал вашего имени, - опустив руку, тихо сказал  он.
Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он  не  понимает,  о  чем,  черт
побери, я говорю?
   - Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, - сказал он. -
Зовите меня просто Джордж.
   - Роберто Казальс, - представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и
снова сел.
   - Прежде всего ты должен понять, Роберто, что  я  ни  в  коем  случае  не
собираюсь на тебя давить, - сказал Грабчек. - Ты, конечно, вправе раздуть из
случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны,  зачем
это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой  человек,  который
подумает дважды, а то и трижды, прежде  чем  решить,  как  ему  действовать,
когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?
   Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.
   - В первую очередь, - продолжал Грабчек, - следует  принять  во  внимание
интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только
о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?
   - Эльвира.
   - Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот,  если
дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания -  а  этого
не избежишь, - нужно прежде всего подумать,  как  психологически  это  может
отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой  суд  -  тяжкое
испытание для юного существа.
   - Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше  страдала,  -  отозвался
Казальс.
   - Вот именно. Какой отец, если он  достоин  быть  отцом,  этого  захочет?
Позволь мне объяснить тебе,  что  ее  ждет  в  суде.  Ей  придется  сесть  в
свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то  и  повторять
несколько раз перед толпой чужих людей,  журналистов  и  просто  любопытных,
которые придут туда, потому что любят всякую грязь, -  рассказывать,  что  с
ней произошло.
   - Ей придется это делать?
   - Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал  ты
когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может  травмировать  человека.  А
некоторые адвокаты применяют  и  тактику  запугивания,  пытаясь  взволновать
свидетеля, заставить противоречить самому себе и  тем  самым  выставить  его
лгуном. Представь  себе  девочку  из  приличной  семьи,  которую  подвергают
подобной  пытке  -  публичному  обсуждению  всех  деталей  того,  что  якобы
произошло.
   - "Якобы", мистер Грабчек?
   - Это - лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под
вопросом, пока  оно  не  доказано.  Юридическая  тонкость.  А  теперь  давай
посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на  столь
тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из  четырех
дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению.  А  причина,  как
объяснили  мне  мои  друзья-адвокаты,  состоит  в  юридической   презумпции,
заключающейся в  том,  что  любая  сильная  и  здоровая  молодая  женщина  в
состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если,  конечно,  ему
никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове  или  придушили,  тогда
другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения,  и  присяжные
не склонны признавать подсудимого виновным.
   Лицо  Казальса  вдруг  постарело,  рот  искривился.  Грабчек  знал,   что
пуэрториканцы легко льют  слезы,  а  слез  он  боялся.  За  косо  повешенной
занавеской в доме напротив он заметил  движение.  В  каждом  из  трех  окон,
которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.
   - И что же, по-вашему, мне следует  делать,  мистер  Грабчек?  -  спросил
Казальс.
   - Что тебе следует делать, Р