! Эта говенная и позорная, великая и священная война!..
     Окружающие,  не  сходя  с  места,  наградили  красноречивого  режиссера
небольшой овацией,  поскольку понимали, как трудно выпалить  такую длинную и
прочувствованную тираду, не переводя дыхания. Было ясно, что он и сам мог бы
успешно выступить перед телекамерой,  однако не хотел лишить Машу  ее  куска
хлеба, а главное, славы. Пожалуй, если бы Рома Иванов был  бы сейчас с ними,
то и он оценил бы благородство режиссера.
     Словом, Маша кивнула и запись пошла.
     -- Добрый вечер,  дорогие телезрители, папы и мамы, девочки и мальчики,
-- начала  она будничным голосом, словно  собиралась сообщить сводку погоды,
хотя по ее щекам непрерывно текли слезы. -- Меня зовут Маша Семенова. Я веду
свой  репортаж  с  гостеприимной  кавказской  земли,  богатой  традициями  и
природой. Сейчас здесь чудесный теплый вечер. Ласковый ветерок ласкает кожу.
Пахнет свежеобугленным мясом и теплой кровью.  Совсем недавно  в этом земном
раю  разорвало  пополам  нашего коллегу,  звукооператора, милого  и  доброго
человека, которого мы все очень любили...
     Когда запись закончилась, к  Маше подошел  Волк и,  не говоря ни слова,
набросил на ее вздрагивающие плечи свою плотную камуфляжную куртку и повел к
машине.
     -- Теперь я понимаю, почему я тебя так люблю, -- тихо сказал он.
     Ах он милый!..

        "VII"
     --  Ты чего добиваешься,  Мария? -- восклицала  мама, обращаясь к Маше,
которая лежала  на кровати  королевских  размеров из дорогущего итальянского
гарнитура.
     Мама  озабоченно  качала  головой.  Тихо гудел  кондиционер, нагнетая в
голубую спальню апартаментов на Пятницкой практически  чистый кислород. Было
только  начало  десятого, а  родительница уже  ухитрилась  нарядиться  самым
изрядным манером. Она явилась в безупречно белом льняном платье с  цветастым
шарфиком на плечах. Макияж без сучка и задоринки.  Волосы собраны в шикарный
пучок.  Несмотря  на дикую городскую  жару, на  ней даже были колготки. Машу
всегда поражала ее готовность на любые жертвы, лишь бы выглядеть на все сто.
     Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись,
она была  близка к  панике, глядя  на  безутешные рыдания дочери.  Маша была
уверена, что мать не так  тронута ее слезами,  как раздражена тем, что Эдику
снова пришлось вызывать ее по телефону, словно "неотложку".
     --  Послушайте,  мама  дорогая,  --  сказал он ей,  -- не  могли бы  вы
немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью?
     Особенно неприятным было то, что это уже  вошло в систему, причем Эдику
удавалось присвоить все права ущемленной  стороны, и он с полным  правом мог
высказывать свое неудовольствие, называя Машу "ее дочерью". В такой ситуации
просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое  время,
как только  Маша чем-то не угождала маме, то автоматически переименовывалась
в  "дочь своего отца". Точно так же, как теперь из просто Маши, жены  Эдика,
она   превращалась  в  "дочь  своей  матери",  что  звучало  почти  судебным
определением.
     Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама
подумала и решила сменить  тон. Ее голос  тут же  наполнился "пониманием" со
всеми  возможными  оттенками  сочувствия.  По  ее лицу было видно,  что  она
лихорадочно листает в уме уже подзабытого  доброго доктора  Спока,  который,
помнится, ради  детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы,
мама  не  находила  нужной  страницы  и  нужного  абзаца, где бы содержались
рецепты по  поводу  того, как  вызволить  великовозрастное  дитя, девочку не
только взрослую, но и замужнюю, как  вызволить  ее  из  пучины нравственного
конфликта,  когда она  дошла  до той точки  безысходности, где  самоубийство
представляется  не  тягчайшим  грехом против  нашего  православного бога,  а
блаженным освобождением от горчайшей земной юдоли.
     -- Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь!
     Таким образом, суицидные настроения дочери были налицо.
     -- Но у тебя прекрасная жизнь,  Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего
ты добиваешься?
     --  Прекрасная  жизнь, мама! О чем  ты говоришь? Посмотри, я стала, как
бочка! Я вешу уже почти сто килограммов!
     -- Ну и  что? --  удивилась мама. -- Почему ты должна отказывать себе в
еде?..
     -- Да разве в этом дело?
     -- Посмотри,  какая  у тебя  прелестная квартира!  А вид, вид  какой --
прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом?
     -- Мама, -- заголосила Маша, -- я хочу работать, а он мне не разрешает!
     -- Разве у вас проблемы с деньгами?
     Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто
она  ошиблась  и выдала дочку за никчемного  человека? Неужто Эдик так плох,
что даже влиятельный папаша махнул на него рукой?
     -- Нет, мама, не в этом дело, -- бессильно  выдохнула Маша. -- Просто я
хочу работать. Я не  хочу  быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала
меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала
учиться на факультете журналистики!
     Мать расстроено взглянула на нее и покачала головой.
     --  Ты же  бросила учебу, --  удивленно напомнила она.  -- Ты же  вышла
замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж -- Эдик
Светлов!
     В общем,  было утро, и Маша  лежала донельзя зареванная и  с  затекшими
членами. Дрожащие  пальцы с трудом держали хрустальный бокал с  экологически
чистым освежительным напитком.
     Единственное, что она точно знала,  это то,  что жизнь пропала, что все
безнадежно испорчено.
     Кстати  сказать,  хрустальный  стакан  в  ее руке (всего в  сервизе  их
предполагалось двенадцать штук)  явился решающим аргументом Эдика, когда  он
обратился с  упреками  к  теще.  Дело  в том, что в  течение прошедшей  ночи
одиннадцать  из   них   Маша   расколотила  во  время  очередного  семейного
разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах  словесных
и, вообще, от отчаяния.  Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались
одинаково  --  то есть  ничем. Маша снова усаживалась  перед телевизором. Ей
даже лень  стало пройтись  по магазинам, чтобы  присмотреть  себе что-нибудь
эдакое.  Она объедалась жирным,  соленым, сладким и  острым.  Вообще, жевала
все, что  попадалось  под руку, заливая  это ненормируемым количеством пива.
Иногда среди дня  усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей
казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти что-нибудь, что
могло  заполнить  ее  жизнь  в  промежутках  между превратившимися  в  некий
предшествующий    безудержному     чревоугодию    ритуал     поездками     с
водителем-охранником   в  магазин  --  выбирать  и  закупать   жратву.  Эдик
неукоснительно требовал от нее  отчета в том,  сколько и по  какой цене было
приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по
неискоренимой советской привычке потешить себя за ужином программой "Время".
К тому  же во время новостей  он был избавлен от необходимости беседовать со
своей на глазах расползающейся женой.
     -- Прошу  тебя, Эдик, -- начала она взывать к мужу накануне вечером, --
неужели мы не  можем нормально  поговорить? Обещаю не повышать голоса  и  не
плакать. Пожалуйста,  Эдик!  Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь
свой проклятый телефон хотя бы на одну  минуту! -- вскрикнула она, поскольку
тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.
     Крик  перешел  в истеричный  визг, который быстро  достиг максимального
регистра и,  без  сомнения, был услышан тремя  этажами выше и тремя  этажами
ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.
     --  Я  отказываюсь  с тобой разговаривать,  --  заявил  Эдик, досадливо
отмахиваясь  переносными телефонами.  В  каждой  руке по  "билайну".  -- Да,
отказываюсь.  Надоели  твои  слезы  и  твой  визг!  Соседи   решат,  что  мы
некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают -- у нас ЧП...
     -- Ладно, Эдик, -- прошептала она и, собрав последние силы,  взяла себя
в руки. --  Теперь ты видишь, я не плачу и не  кричу. Теперь ты можешь  меня
выслушать?
     -- Чего тебе от меня надо? -- наконец сказал он, неприязненно оглядывая
Машу с головы до ног.
     -- Прошу тебя, Эдик, -- взмолилась она, -- я хочу устроиться на работу.
Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен  воюет  с  мужьями, требуя
побольше  денег.  Я  же  просто  хочу  чувствовать  себя человеком.  Я  хочу
работать.
     -- Нет, я не хочу, чтобы  моя жена работала, -- отрезал Эдик.  -- Я  не
хочу,  чтобы за моей  спиной шептались:  "Этот жадный  еврей даже  свою жену
заставляет пахать!"  Зачем мне  этот  геморрой? В  конце  концов, дома  тоже
достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?
     Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним
на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело
не в деньгах, которыми,  если уж  быть  до  конца точным, он ее не так чтобы
осыпал. Пропади они  пропадом, его деньги.  Работа -- это то, что необходимо
для  душевного  и  умственного  здоровья.  Это  ее  единственная надежда  на
спасение...   Она   была   готова   устроиться   куда-нибудь    обыкновенной
секретаршей... Но Эдик упорно твердил одно:
     -- Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какой-нибудь
подстилкой-секретаршей. В нашей семье это  не принято.  Не принято -- и весь
разговор.
     -- Но  если только  для начала...  Только  пока не  найду  что-то более
достойное...
     Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:
     -- Если уж  тебе так не терпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а
потом свари кофе.  Считай, с  этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты
можешь приступать к своим обязанностям.
     Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое
время внушала ей, что та должна как можно  скорее выскочить замуж, поскольку
при ее очевидной склонности к  полноте с возрастом это будет довольно трудно
сделать.  Не  обзаведется  мужем  молоденькой,  так  потом ее  всенепременно
разнесет, а  значит,  весь век куковать одной.  Маша  послушалась, выскочила
замуж -- и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.
     --   Доченька...  --  начала   мама.  Таким   тоном   разговаривают   с
душевнобольными.  --  Не  подумай,  пожалуйста,  что  мне  безразличны  твои
проблемы,  но,  мне  кажется,  нам нужно  все тщательно взвесить и не  спеша
решить,  как  поступить... Только  не  сейчас,  когда  ты так  взволнованна.
Немножко попозже...
     Но разве Маша уже давным-давно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В
том числе и себя... Разве она не исследовала  себя в зеркале,  наблюдая, как
заплывают  жирком   ее   когда-то  прекрасные   голубые   глаза,   как   нос
проваливается,  исчезая между  раздобревшими  щеками, как  свинячьи  складки
формируются вокруг  подбородка? Разве она  ослепла, чтобы  не  заметить, что
груди  превращаются  в бурдюки с жиром, а талия  давно  слилась  с  тяжелыми
бедрами  Гаргантюа? Она  уже и не помнила,  что когда-то ее  щиколотки  были
изящными и  тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в  стандартную
обувь,  и приходится покупать белье, которое годится разве что для слонов...
Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а
это -- последний признак того,  что она  безнадежно деградировала... Словом,
все,  что  ей  оставалось: или  наглотаться какой-нибудь убойной дряни, или,
целыми днями  сидя перед  телевизором,  превращаться  в один огромный  кусок
сала.
     Впрочем,  что касается бесконечного сидения перед телевизором, то нечто
ценное в этом было. Зерно надежды, которое заронила в ее душу Рита Макарова,
проросло,  и желание сделаться тележурналисткой жгло ее,  словно мучительный
внутренний огонь. Теперь-то Маша доподлинно знала, чему именно она хотела бы
посвятить  свою  жизнь.. Оставалось  лишь превозмочь  собственную  натуру и,
оторвавшись от телевизора и жратвы, заняться любимым делом.
     -- Мария, доченька, -- говорила  мама, механически прихорашиваясь перед
зеркалом, -- прежде всего,  ты  должна понять, что  тебя беспокоит  на самом
деле. Если ты мне расскажешь об этом, то я, может быть, смогу тебе помочь...
     Она   заботливо   подправила  выбившуюся  прядку,  подкрасила   губы  и
подрумянилась.
     -- Бедненькая  моя, -- сокрушенно сюсюкала она, даже не глядя в сторону
дочери, -- ты должна мне рассказать. Я попробую тебе помочь.
     Она была  поглощена исключительно собственной персоной.  Как Маша могла
объяснить  ей,  почему  она  ненавидит  жизнь, в которой каждое ее  движение
контролируется мужем --  мужчиной, у которого  один ответ на все  ее жалобы.
Чтобы   почувствовать   себя  счастливой,  помимо  сексуально-гимнастических
упражнений,  она  нуждалась  в  каком-то деле. А от Эдика  она слышала одно.
"Отстань от меня со своим геморроем!" -- чуть что ворчал он.
     -- У  меня  идея!  -- сказала мама.  --  Тебе  нужно  заняться  большим
теннисом. Ты быстро войдешь в норму. К тому же там общество. Ты встряхнешься
как  женщина...  Но  сначала, --  продолжала  она, -- тебе нужно  показаться
хорошему специалисту.  Он пропишет тебе  какие-нибудь  хорошенькие пилюльки,
которые поумерят твой аппетит. Поверь, существуют такие пилюльки, от которых
ты за три месяца сбросишь тридцать килограммов!
     Хотя мама старалась держать себя в руках и говорить с дочерью как можно
спокойнее,  чувствовалось,  что  и  она  на  грани  срыва.  Какое   уж   тут
спокойствие, если дело  идет к тому, что этот чертов зять наглец Эдик начнет
демонстративно  пренебрегать  ее  родной дочуркой, поскольку та разжирела  и
подурнела.
     Между тем раздался звонок  в  дверь, и мама поднялась,  чтобы  открыть.
Пришла  Катя. Вопли  ее  отпрыска  они  заслышали еще в комнате. Слава Богу,
старшая дочка была в детском саду, и теперь Катя энергично кантовала коляску
с малышом, который мгновенно успел отодрать от стены в прихожей клок  обоев.
Тем временем номер третий успешно дозревал у нее во чреве.
     Когда  Катя  вошла в  спальню,  на  ее  лице  отразилось  смущение.  Ей
становилось не  по  себе,  когда  приходилось  наблюдать,  как у ее  младшей
сестрички, всегда  считавшейся такой  стойкой и  жизнеспособной, вдруг стали
так сдавать нервишки. В то время, как она, Катя, такая плакса-вакса-гуталин,
так  лихо управляется с муженьком-стоматологом Григорием, домом и детишками,
Маша  находится, так сказать, в  процессе  самого что ни на  есть  активного
разложения.
     -- Мы с  Григорием все выяснили, -- сообщила Катя. -- Мы до утра читали
специальную медицинскую книгу,  и Григорий определил совершенно точно -- это
послеродовой психоз,  следствие неудачной беременности.  В  подобных случаях
рекомендуется сделать еще одну попытку.
     Ну не маразм ли это -- зубной врач с женой-наседкой сидят ночь напролет
над медицинской литературой, чтобы отгадать причину того,  почему жизнь Маши
катится под откос?
     Маша зарыдала еще пуще.
     -- Григорий весьма озабочен твоим состоянием, --  сказала Катя.  --  Он
ставил пломбу одной женщине, у которой были подобные проблемы...
     --  Какие  еще проблемы!  --  нетерпеливо воскликнула  Маша.  -- Я хочу
работать, а не рожать, как ты!
     Катя обиделась.
     -- Ну так и работай на здоровье, -- проворчала она. -- Зачем  тогда эти
слезы? Кто тебе мешает?
     -- Эдик против...
     -- Что значит -- против? -- пожала плечами Катя.
     -- Ты удивлена?
     -- Ты мне не говорила.
     -- А разве вы меня слушаете?!
     Катя вопросительно взглянула на мать, а та быстро проговорила:
     -- Блажь! Очередная блажь! Я вот никогда не  работала. Так пожелал  ваш
отец.  Эдик  в состоянии  содержать семью и, понятно, тоже  не желает, чтобы
Маша работала...
     -- Какая чепуха, -- снова пожала  плечами Катя, подсаживаясь к сестре и
осторожно беря ее за руку. -- Ведь одно другому не мешает.
     -- Заботиться о муже -- это  тоже  труд, -- заявила мама как само собой
разумеющееся. -- Если, конечно, и муж старается для  семьи. Взять хоть тебя,
Катенька. Ты ведь счастлива тем, что можешь заботиться о Григории и детях. И
тебе ни к чему другие хлопоты. Разве нет?
     -- Но я  -- это я, а она  -- это она. Если она хочет работать, то никто
ей не  может  запретить... Если бы я захотела выйти  на работу, если  бы это
было необходимо для моего счастья, Григорий не только  не стал бы возражать,
но  был  бы рад сам меня  куда-нибудь  пристроить  -- лишь бы от  меня  была
какая-нибудь польза...
     -- Ты смеешься, -- горько всхлипнула Маша, -- как тебе не стыдно!
     -- Екатерина, -- одернула Катю мать,  -- если ты намерена разговаривать
в таком тоне, то лучше уходи!
     -- Никуда я не собираюсь уходить,  пока Маша сама  меня не прогонит, --
заявила Катя, улыбаясь сестре.
     --  Нет-нет, --  поспешно проговорила та, сжимая ее руку, -- не  уходи,
пожалуйста!
     -- Если  ты такая умная, -- проворчала  мать, обращаясь к  Кате, --  то
объясни своей младшей сестре, что  ей, по  крайней мере,  не мешает немножко
похудеть!
     -- Что правда,  то правда, -- спокойно сказала Катя,  -- но Маша и сама
это прекрасно понимает.
     Маша  со  вздохом  кивнула, а  мама тут лее сняла телефонную  трубку  и
принялась прозваниваться к знакомому врачу-диетологу, большому специалисту в
своем деле. Кажется, по совместительству он был еще не то  гипнологом, не то
сексопатологом. Как бы там ни было,  после его курса стремительно  худели не
только  кошельки пациентов, но  и  сами их  владельцы. Кроме таинственных  и
экзотических  восточных процедур, он  кормил пациентов пилюлями собственного
изготовления, от  которых не только худели,  но  и  вновь  обретали  радость
бытия.
     -- Да,  доктор,  -- защебетала  мама, -- конечно, доктор. Как  скажете,
доктор. Все что угодно, доктор... Огромнейшее вам спасибо!
     Положив трубку, она даже потерла от удовольствия руки.
     -- Завтра у тебя начнется новая жизнь, -- победно заявила она.
     -- Ты пойдешь? -- осторожно поинтересовалась у сестры Катя.
     Однако Маша медлила с ответом. Смысл жизни все еще ускользал от нее.
     Переворачиваясь на  постели  так,  чтобы  слезы  и  сопли  красноречиво
размазались по подушкам, она закричала:
     -- И  не подумаю! До тех пор, пока не  буду точно  знать, что  со  мной
будет!
     --  Ну не знаю, -- проворчала мама, потянувшись за своей сумочкой, -- с
тобой невозможно говорить! И ты неблагодарная, как всегда.
     -- Что ты хочешь знать? -- спросила сестру Катя.
     -- Я  хочу знать, -- заявила та, -- обещаете ли вы убедить Эдика, чтобы
он позволил мне чем-нибудь заниматься.
     -- Глупенькая, это совершенно ни к чему, -- сказала с  улыбкой Катя. --
Просто делай что хочешь, и черт с ним, с Эдиком.
     --  Чем,  интересно,  она  будет заниматься  --  без  образования,  без
специальности?  А  когда  Эдик  ее  бросит,  то  кто,  интересно,  будет  ее
кормить-одевать? Может, ты? Я, например, этого делать не собираюсь!
     -- Она  может учиться заочно, она найдет работу... -- начала  Катя,  но
взбешенная и как  всегда непреклонная родительница схватила сумочку и  вышла
вон, громко хлопнув дверью.

        "x x x"

     Спустя  три недели после аккуратных  посещений замечательного доктора и
усердных занятий на корте Маша сбросила  целых пять килограммов,  укрепилась
духом и добилась того, чтобы ее восстановили на заочном отделении факультета
журналистики,  который  она бросила  прошлой осенью при  первых же признаках
токсикоза беременности.  А  главное,  она  набросала  очерк для  газеты  или
журнала. Про себя она решила -- как только она  снова начнет  влезать в свои
прежние  наряды, то  любой ценой  устроится  хоть  штатным,  хоть внештатным
корреспондент