м? Ты
говоришь неправильно". Вы согласны с ней?
     - Я  с  ней  самым категорическим образом не согласен, - заявил Аркадий
Миронович. - Что прикажете вам налить?
     - Пожалуйста,  мне  сто  грамм  боржоми. Благодарю вас. Как говорит мой
приятель:  "В нашем возрасте надо принимать исключительно бальзам. И при том
- каплями". Ваше здоровье, Аркадий Миронович.
     Они  не успели чокнуться. В левом углу зала случилось незапланированное
движение.  Раздался вскрик, и два человека покатились по полу через весь зал
прямо  под ноги официанту, выходящему из кухни с подносом. Официант с трудом
увернулся.
     Банкет  грозил  сломаться.  Но  тут  же  все  пришло  в норму. Драчунов
растащили  в  стороны,  усадили  силой  на  стулья.  Тут же были установлены
личности: Павел Борисович Юмашев и Григорий Иванович Степанов.
     - Он меня первый ударил, - кричал со своего стула Григорий Иванович.
     - Тебе  еще  не  так  надо бы, - отвечал наш доблестный летописец Павел
Юмашев. - Ты у меня поговоришь, я тебе отвечу.
     - Что  я  тебе говорил, ты же псих форменный. Не слушайте его, товарищи
ветераны.
     Полковник Шургин вступил в дело, поднимаясь со стула.
     - Позор!  Сейчас  же  направим вас обоих на гарнизонную гауптвахту. Три
часа ареста.
     Павел  Юмашев  сказал  "есть"  и  пошел  молча  в  свой  угол. Григорий
Иванович, бормоча под нос нечто недовольное, вышел из зала.
     Полковник Шургин подманил Сычева пальцем:
     - Дай оценку.
     Аркадий  Миронович  с  готовностью взошел на председательское место, не
забыв  свою  рюмку.  Все  глаза  устремились на него. Мы ждали, какую оценку
даст он случившемуся.
     - Я  поднимаю  этот тост, - звонкоголосо начал он, впитывая в себя наши
ищущие  взгляды.  -  За наше фронтовое братство. Мы сорок лет не виделись, а
встретились  как  родные.  У нас одна биография. И география. Стоит сказать:
Старая  Русса,  Борки,  Фанерный  завод,  станция  Дно,  река Великая - и ты
знаешь,  что  перед  тобой  стоит твой фронтовой друг. А что здесь произошло
буквально на наших глазах? У меня нет слов.
     Рядовой  Павел  Юмашев  (выкрикивает  из  своего  угла).  Ты  бы только
послушал, Сыч, что он мне сказал.
     Рядовой  Аркадий  Сычев  (возвышенно).  И  не  желаю  слушать.  Ветеран
ветерану  не  может  сказать  ничего дурного, а тем более компрометирующего.
Поэтому  советую  вам  помолчать,  товарищ  Юмашев,  ибо  мы  своими глазами
видели, что произошло.
     Старший  сержант  Степанов (входя в зал). Совершенно верно. Ничего я не
говорил. Кто слышал?
     Рядовой  Аркадий  Сычев.  Итак, друзья. Я надеюсь, что это был первый и
последний  прискорбный эпизод. Рассадите их по разным столам. Наше фронтовое
братство было, есть и будет незыблемым. За нашу встречу, дорогие друзья.
     Краем  глаза  Аркадий  Миронович видел, как в стеклянной двери появился
Сергей Мартынов, торопливо двигаясь по проходу и причесывая на ходу волосы.
     Рядовой  Аркадий  Сычев.  Вот  и капитан Мартынов прибыл к нам. Садись,
Сергей Андреевич, твое место не занято. Тебе полагается штрафная.
     Но  Сергей  Мартынов  почти  не  реагировал  на  слова Сычева, хотя они
помогли  ему  сориентироваться  в  обстановке.  Вид у него был лихорадочный,
глаза блестели. Он подошел к главному столу.
     Капитан   Сергей   Мартынов   (громко).  Товарищ  полковник,  разрешите
доложить. Я закончил.
     - Что  же ты закончил, Сергей Андреевич? - благодушно спросил полковник
Шургин.
     Сергей  Мартынов  тут  же  потерял  интерес  к  Шургину  и повернулся в
сторону зала.
     - Товарищи  ветераны,  я  написал  военную картину, в которой нарисовал
вас  всех.  Прошу  ко  мне  в мастерскую. Тут недалеко, двести метров, через
дорогу,  на берегу затона, - торопливо и сбивчиво говорил Сергей Мартынов. -
Картина на стене.
     Подполковник  Неделин  сурово  заметил  со  своего  места,  что нам еще
второго  блюда  не  подавали,  а  ведь  за все заплачено, зачем же нам такой
замечательный банкет ломать?
     Тем  временем Аркадий Миронович наполнил рюмку и протянул ее Мартынову.
Тот,  не  глядя,  принял рюмку через плечо и выпил, не поморщившись. Аркадий
Миронович  подал  хлебную  корочку, присыпанную солью. И корочка исчезла без
промедления.
     Аркадий  Сычев  тонко  почувствовал, что с другом что-то происходит. Он
подошел, положил руку на плечо, приговаривая:
     - Конечно,   мы   пойдем,   Сергей,  это  такая  честь  для  всех.  Вот
закруглимся тут и сразу пойдем. Ты посиди пока, закуси.
     Сергей  Мартынов в самом деле послушно присел, протягивая руку за новой
долей.
     - Как  же  вы,  товарищ  капитан, нарисовали, например, меня, если мы с
вами первый раз видимся? - спросил через стол Алексей Рожков.
     - По памяти, - машинально отвечал Мартынов.
     - Если  по  памяти,  тогда  понятно,  -  сказал  Рожков,  с  опозданием
сообразив,  что  и  на  фронте  они  не встречались лицом к лицу - как же по
памяти?  Но  переспрашивать  было  бы  глупо,  и тогда Рожков спросил, что в
голову  пришло,  лишь  бы  последнее  слово  за ним осталось. - А в какой вы
технике работаете: масло или гуашь?
     Сергей   Мартынов   ничего   не   ответил.   Свесив  голову  на  грудь,
притулившись  к  столу,  он  беззвучно  спал.  Олег Поваренко печально играл
"Амурские волны".


                       8. Вернисаж в половине шестого

     Здесь  следует  рассказать,  отчего  произошла  потасовка  между Павлом
Юмашевым  и  Григорием  Степановым,  так  как  потом не будет ни времени, ни
места.
     За  столом  они  оказались  рядом,  спиной  к залу. Степанов похвалялся
своим  садом,  кроликами,  нутриями.  А  потом  и  говорит, понизив при этом
голос.
     - Бункер сделал.
     - Какой бункер? - не понял Павел Юмашев. - Немецкий? Зачем тебе?
     - Скажешь  тоже: немецкий. Бетонный бункер, современный - на глубине. С
автономной системой водоснабжения.
     Юмашев удивился еще более.
     - Ты даешь, старик. Зачем тебе все это?
     - Ты  что,  младенец?  - горячо вышептывал Григорий Иванович. - Слышал,
Аркадий  Миронович  говорил:  два  часа  и  нет  цивилизации.  Если  термояд
взойдет. Вот и говорю тебе: жаль будет. Такой бункер отгрохал.
     - Кого  жалеешь-то?  Себя  пожалей, - похоже, Павел Юмашев в самом деле
не до конца понимал.
     - Себя   и   жалею.  Семь  лет  бункер  строил,  корпел,  за  материалы
переплачивал. А ну как зря? Жаль будет, коль не пригодится.
     Тут  наш  доблестный  разведчик  и  летописец понял все окончательно, а
поняв,  без  промедления  бросился  на  Степанова.  Они  покатились по полу.
Дальнейшее  известно.  Павел Юмашев, разумеется, стоял на своем: прибить его
мало,  куркуля  несчастного,  о  ядерной  войне  мечтает. Григорий Степанов,
разумеется,  начисто  все  отрицал, никакого бункера у него нет, этот парень
напился  и  начал  его задирать, и потому все это есть клевета на советского
человека.
     Словом, дознание зашло в тупик - было или не было?
     Их  заставили  примириться,  Аркадий  Миронович  настоял. Павел Юмашев,
сгорая   со  стыда,  протянул  единственную  руку  любителю  атомной  войны.
Григорий Иванович как бы нехотя пожал ее.
     Инцидент  был  закрыт.  Это произошло уже на пути в мастерскую, куда мы
двинулись  всей  гурьбой из бара. На реке разворачивался белый теплоход. Его
гудок  низко  плыл  над городом. Идти, и правда, не пришлось долго. Обогнули
старинную   церквушку,  устремленную  в  небесные  выси,  свернули  в  тихий
переулок,  в  конце  которого просвечивала вода затона, чуть под горку, мимо
игрушечных  деревянных  домиков,  налево  во двор - и вот она, мастерская, в
потемневшем кирпичном сарае, с двумя окошками.
     Сергей  Мартынов  шагал  впереди  в  сосредоточенном  молчании  -  и не
оборачивался.  Аркадий  Миронович  о  чем-то  спросил  его.  Мартынов только
буркнул  в  ответ,  что-то вроде: о чем говорить, сейчас все увидите. Задние
растянулись вдоль переулка.
     Дверь  в  мастерскую  была  открыта.  Босоногая  жена Мартынова Клавдия
Васильевна  торопливо  домывала  пол,  а  увидев нас, положила мокрые тряпки
перед дверью.
     - Прошу,  -  сказал  Сергей  Мартынов  и  остановился, пропуская вперед
полковника Шургина и Аркадия Сычева.
     Мастерская  оказалась  довольно просторной, мы постепенно втягивались в
дверь  -  всем хватало места. На улице ложились первые предсумеречные волны,
в  мастерской  и  подавно  было  тускло. Пришлось зажечь верхний свет, что и
сделал Сергей Мартынов.
     Клавдия Васильевна стояла у дверей, говоря по очереди всем вошедшим:
     - Здрасте. Здрасте.
     И подавала каждому ладонь лопаткой.
     Мы  входили  с  осторожностью.  Многие вообще впервые оказались в таком
святилище  -  мастерской  художника.  Но  ничего  необычного  здесь не было.
Деревенский   стол   из  досок,  несколько  стульев,  в  углу  скособоченный
мольберт.
     Где  же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три
простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка.
     Войдя  в  мастерскую,  Сергей  Мартынов  несколько  оживился и принялся
озабоченно  расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших
на  веревке,  как  висит  белье во дворе, провисая под собственной тяжестью.
Полковника  Шургина  переместил  чуть  правее,  Аркадия Сычева передвинул во
второй ряд. Повернулся к Юмашеву.
     - Стань левее, ближе к насыпи.
     Так и сказал.
     Эти  непонятные  перемещения,  а  в еще большей степени белые, в пятнах
краски,  простыни,  колышащиеся  от движения воздуха, создавали в мастерской
ощущение настороженного ожидания.
     В  этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к
стремянке  и  открутил  веревку,  намотанную  на гвоздь на уровне его плеча.
Простыни  заколебались.  Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим
шорохом косо опадали на пол.
     - Может,   краска  не  везде  просохла,  -  сказал  Сергей  Мартынов  в
наступившей тишине вслед упавшим простыням.
     И  картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это
думалось,  когда  на  стене  висели  три  простыни. Мартынов оправил упавшие
простыни  и  стало  видно,  что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы
двух,  чтобы  закрыть  картину.  Словом, мы приготовились увидеть картину во
всю  стену,  когда  входишь  в  седьмой  зал и видишь перед собой от пола до
потолка "Явление Христа народу" и сразу понимаешь: это вещь.
     И  потом.  На  что  обращает  внимание  зритель  в  первую очередь? Ну,
конечно  на  раму.  У  всемирного  шедевра  и  рама должна быть выдающейся -
младенцу  ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не
было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской.
     Теперь  можно  обратить  основное внимание на содержание того, что было
внутри  розового  бордюрчика.  Сомнений  нет  -  тема  военная. Снежное поле
клубилось  от  разрывов,  и  солдаты  идут  цепью  в атаку по снежному полю,
штурмуя   насыпь   железной   дороги.  Вдалеке  что-то  горело,  черный  дым
поднимался  до  неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому
что  взгляд  действует  быстрее слова, мы все увидели, что во всем этом есть
несуразица,  какая-то  нелепица,  если  не сказать крепче. Ну верно, солдаты
бегут  в  атаку,  но бегут еле-еле, вперевалочку, с натугой и одышкой, и это
отчетливо  написано  на  всех  солдатских лицах. И вообще, какие это солдаты
бегут  в  атаку, штурмуя насыпь, если это не солдаты, а мы, ветераны. Бой за
станцию  Дно  происходил  в 1944 году, мы были молодыми, а нашему полковнику
тогда  42  года,  и  он  казался  нам старик стариком. А художник берет факт
истории  и  трактует его на свой лад - идут в атаку солдаты, и все солдаты -
старики, мы все как один.
     Но  коль  нелепица  образовалась,  она и дальше пойдет плодиться, ясное
дело.  Ну  ладно,  мы,  старики,  идем в атаку. Но как? - при всем параде, в
кителях,  при  орденах  и  медалях.  Кто  ж  так  в атаку ходит? Ведь бой-то
зимний, февральский. А солдаты в пиджачках.
     Что полковник Шургин говорил?
     Перво-наперво надо солдата обогреть.
     А тут краска стыда еще не обсохла.
     Мы   все  были  ошеломлены  и  продолжали  стоять  молча  перед  этакой
неожиданностью.  Сергей  же  Мартынов,  автор такого сюрприза, вдруг обмяк и
поник, руки бессильно опали вдоль тела, лихорадочный блеск в глазах потух.
     Первым опомнился полковник Шургин.
     - Как  же  так, комбат? - спросил он. - Мы же на тебя рассчитывали. Что
же  ты с нами сделал? Я тебе прямо скажу, по-солдатски: не ожидал от тебя...
такого  подхода,  -  заключил  он более мягко, оставляя за собой возможность
отступления на запасные позиции.
     - Так получилось, - кротко отвечал Сергей Мартынов.
     Аркадий   Миронович   тоже   был   разочарован   увиденным,  вернее  не
разочарован,  не то слово, он был раздосадован, а может быть, и удивлен. Вот
что  приключилось с Аркадием Мироновичем: он был обманут, ибо ожидал увидеть
нечто  другое,  в  корне  противоположное тому, что увидел. И не в том дело,
что  сам  он  на картине двигался в другую сторону, таща по снегу волокушу с
раненым,  это  на  войне тоже приходилось делать, а вот имелась во всем этом
какая-то  беспардонность  и даже наглость, на которую и смотреть не хочется,
и  глаз  отвести  нельзя.  Так  и  хотелось спросить себя: неужто отныне все
позволено? Кто разрешил?
     Пауза  передерживалась.  На  Сычева  начинали поглядывать его товарищи.
Аркадий  Миронович  полегоньку  продвигался  к  Мартынову, дабы пожурить его
по-отечески  или,  наоборот,  приободрить  по-дружески, он еще не решил, как
получится.
     А черный дым пожарища расходился все шире, яро клубился на высоте.
     В  это время за спиной Аркадия Мироновича произошло некоторое движение.
Сквозь  строй  ветеранов  пробирался  немой Федор с кладбища. В руках у него
было  зеленое  ведро,  затянутое  клеенкой.  Федор  сердито  мычал, расчищая
дорогу.  Ветераны расступились. Картина раскрылась перед Федором. Тот замер.
Эмалированное  ведро  как  бы  само  собой спланировало на пол. Федор впился
глазами в картину и неожиданно сказал громким чистым голосом:
     - Похоже-то как. Вот здорово!
     Немой  заговорил.  Чудо!  Впрочем, Аркадий Миронович не очень удивился,
словно  ожидал  нечто  похожего.  А  Мартынов и вовсе не высказал удивления.
Аркадий Миронович не удержался от восклицания:
     - Он же немой?
     - Не  всегда,  -  невозмутимо  отвечал  Сергей Мартынов. - Просто он не
хочет с нами разговаривать.
     Аркадий  Миронович был готов взвинтиться: и тут нас дурачат. Нет, этому
немедленно надо дать отпор.
     - Можно мне. Ты не возражаешь, Сергей?
     - Разумеется.  Говорите.  Задавайте  вопросы,  я  готов  дать ответы. -
Повернулся к немому: - Иди, Федя, отнеси Клавдии.
     - Я  не  возражаю:  похоже,  -  так  начал Аркадий Миронович, прочистив
горло.  -  Ну  и  что  же,  что  похоже? Мне, например, советскому человеку,
читателю  или зрителю, одной похожести мало. Наши люди выросли, стали глубже
вникать  в  суть.  Искусство  всегда  существовало на разных уровнях, говоря
грубо,  на  разных  этажах.  Но  нам и верхние этажи по зубам. Кроме простой
похожести  имеется  еще  и  художественная  цельность,  я  уж  не  говорю  о
художественной  правде,  возведенной  в  степень  мысли. А из-под этой кисти
выходит,  во  всяком случае я так вижу, поймите меня правильно, упадок духа.
Вроде  бы  все верно. Да, мы состарились, превратились в стариков. Недаром у
Владимира  Даля  в  его  знаменитом словаре находим: ветеран это престарелый
служака,  чиновник,  одряхлевший  солдат,  делатель  на  каком-либо поприще,
заслуженный  старец.  Возможно, так оно и есть, я с Далем не спорю, но зачем
же  это  подчеркивать,  выводить  на  первый  план.  Это размагничивает нашу
замечательную   молодежь,   а  нам  размагничиваться  еще  рано.  Нам  нужно
искусство  бодрое,  целеустремленное, зовущее вперед. А эта атака обращена в
обратную сторону.
     - Куда  нам  приказали,  в ту сторону мы и атакуем, - пискнул кто-то за
спиной Сычева, на него шикнули, голос умолк.
     Аркадия   Мироновича   слушали  с  огромным  вниманием,  мало  того,  с
сочувствием,  словно  он объяснял нам с голубого экрана очередное проявление
действительности,  а  мы,  сидя  в мягких креслах, прихлебывая чаек, внимали
ему.
     - Прошу  дорогих  гостей  отведать, - громко сказала Клавдия Васильевна
за нашими спинами.
     В  дальнем  углу  мастерской был установлен стол, покрытый клеенкой. На
столе  зеленое ведро с квашеной капустой, четверть домашнего вина, заткнутая
бумажной  пробкой,  три  тарелки  с яблоками, шеренга стаканов, собранных по
соседям. Клавдия Васильевна стояла у стола, делая приглашающий жест рукой.
     - Подожди,  Клавдюша,  мы сейчас, - ответил от картины Сергей Андреевич
Мартынов, не трогаясь с места и с неприязнью глядя на Аркадия Сычева.
     А  я,  подобно  Аркадию  Мироновичу,  не  мог  отвести глаз от картины,
находя   в   ней   все   новые   подробности,   не   менее  удручающие,  чем
первоначальные.  Что  же это такое в конце концов? Полковник Шургин, 82 лет,
ехал  к  насыпи  в  танке, но танк был стеклянный, потому что лицо Шургина и
вся  его фигура вприсядку были видны как на ладони. Прямо из танка полковник
кричал  в  телефонную  трубку.  Рядом  с  ним  сидел  его ординарец ефрейтор
Николай  Клевцов  и  вел  огонь  из  автомата. За танком тащилась инвалидная
коляска, в которой наш полковник лежал с инсультом.
     Сергей  Мартынов  и себя нарисовал. Он только что вскочил на насыпь - и
одной  ноги  у  него  уже  нет, стоит на деревяшке, призывая солдат в атаку.
Олег  Поваренко  бежит  вперед  по  снегу  навстречу своей пуле. Пуля еще не
долетела до Олега, а глаз уже выбит, закрыт черной луной.
     Ну и ну?
     - Разрешите войти?
     Дверь  мастерской  со скрипом приоткрылась, и в нее просунулась розовая
шляпка  Наташи Веселовской. Но ведь Наташа только что была с нами на банкете
в "Чайке". Интересно - где она отсутствовала?
     - Товарищ  Мартынов,  -  начала  она с порога. - Я принесла вам хорошее
известие.  Час  назад  принято  решение  городского  совета  о  сносе  вашей
мастерской.  А  вам  предоставляется  новая  мастерская  на Затонской улице,
можете получить ключи.
     Продолжая  говорить  и  расточая  вокруг  себя улыбчивое сияние, Наташа
приблизилась  к  Мартынову,  вскинула свою головку - и малиновый колокольчик
прозвенел под сводами мастерской.
     - Какая  прелесть!  -  Не  выдержала,  перепорхнула  к  картине ближе и
бухнула в колокол. - Полный отпад!
     - Вот  и все, - со злорадостным облегчением выдохнул Сергей Мартынов. -
Меня сносят.
     Аркадий  Миронович  вспомнил все разговоры, которые велись на эту тему.
Нате  вам,  шесть лет не могли решить вопроса, и вдруг за час решили. "А как
же  картина?"  - подумал он с невыразимой жалостью и несколько покраснел при
этом.
     - Здесь  будет  новый  жилой  массив,  -  с  живостью  объясняла Наташа
Веселовская,  еще  не привыкшая быть в центре внимания. - И пройдет основная
городская магистраль: проспект Победы. Снос начнется на следующей неделе.
     Во  дворе  зарокотал  надвигающийся  бульдозер.  Но выяснилось, что это
всего-навсего   прибыла   передвижка.   Операторы   входили   в  мастерскую,
расставляя вдоль стен перекальные лампы на тонких штативах.
     Голос на дворе взывал:
     - Мамаша, где тут врубиться можно?
     Старший  оператор обратился к Аркадию Сычеву за разъяснением момента. В
ответ  была  получена исчерпывающе ясная команда: технику не включать - и не
убирать.
     Строй  ветеранов  сломался.  Уловив некоторую нетвердость в оценках, мы
все  хотели  услышать авторитетное мнение, если не окончательное, то хотя бы
устойчивое.  Полковник  Шургин,  как  уже  не  раз бывало в эти дни, выразил
общее мнение.
     - Так  что  же,