ой
разругаются..."
  И он, как всегда, решил действовать сразу, не откладывая.
  Как  только дядя Васи Лазарева был доставлен на  пост,  Пряхин спокойно
приказал:
  - Сенников,  сходите-ка  на  реку и  помогите Почуйко.  А  то  он  сам,
пожалуй, не доберется.
  Сенников понял,  что  Пряхин нарочно отдает такое приказание,  и  хотел
возразить,  но  Пряхин равнодушно склонился над  грудой имущества,  доставая
полушубок:  дяде и племяннику тоже требовались постели.  Старшина видел, как
нерешительно переступал с ноги на ногу Аркадий, слышал его возмущенный вздох
и молчал.  Наконец Аркадий щелкнул каблуками -  старшина не мог не отметить,
что Сенников был единственным,  кто по  возвращении из тайги успел почистить
сапоги, - и отчеканил:
  - Слушаюсь!
  Почуйко  встретил  его,  как  встречает заждавшийся командир не  совсем
аккуратного подчиненного - суховато и в то же время ворчливо.
  - И шо вы там чикаетесь,  - бурчал Почуйко. - Тут работнуть трэба, а их
нема. Давай засучивай рукава.
  Тут только Аркадий понял, чем были заняты Вася и Почуйко.
  Без гимнастерки,  в одной только белой нательной рубахе,  с обнаженными
по  локоть и  выпачканными кровью и  жиром  лоснящимися руками,  Почуйко был
озабочен и  даже  как  будто  свиреп  -  так  смешно  раздувались ноздри его
вздернутого носа,  так сосредоточенны были маленькие, всегда хитроватые, а в
эти  минуты  суровые глаза.  Он  стоял  над  полуободранной тушей  медведя с
кинжалом в руках.  Вася держал медведя за переднюю лапу и осторожно подрезал
ножом   вздрагивающий  сероватый  жир,   медленно   отворачивая  продернутую
кровавыми жилками,  отдающую голубизной изнанку мохнатой шкуры.  Он  был так
увлечен,  что  даже  не  взглянул  на  Аркадия,  и  тому  почудилось в  этом
безразличии что-то враждебное, хотя это ощущение сразу же прошло.
  Главное,  что  поразило  Аркадия,  были  окровавленные  руки  Андрея  и
безобразно  раскоряченная  туша  медведя.  Было  в  ней  что-то  непонятное,
страшное,  вызывающее какое-то  другое,  очень  смутное и  очень болезненное
представление.   Аркадий   беспомощно   сглотнул   воздух,   облизал   сразу
пошерхнувшие тонкие губы и  чуть было не попятился.  Как и  случай со змеей,
эта  встреча с  медвежьей тушей  поразила его  своей неожиданностью,  полной
противоположностью всему тому,  к чему привык Сенников, что было ему знакомо
и понятно. Вероятно, он отказался бы от работы, может быть, даже возмутился,
но Андрей опередил его:
  - Вот ты,  Аркаша,  жив,  жив в  своей Москве,  а небось не бачив,  как
окорока делают?  Так вот дывысь и  на  вусы мотай...  А  щоб то  получалось,
скидывай гимнастерку и берысь за дело.
  Андрей  точил  кинжал  о  длинный обломок мергеля и,  хитро  прищурясь,
испытующе посматривал на Сенникова.
  Одна только мысль о  том,  что ему предстоит возиться с  этим медвежьим
трупом,  в крови,  в жиру,  вдыхать душный запах туши,  показалась Сенникову
совершенно невозможной, нижняя губа его брезгливо оттопырилась, глаза широко
и страдальчески открылись.  Он понимал, что отказаться - значит признаться в
своей  чрезмерной привередливости и  навсегда потерять уважение и  Почуйко и
других.  Хитрый и  бесцеремонный,  Андрей поднимет его  на  смех  при  любом
удобном случае. Но и приняться за разделку туши он тоже не мог.
  Почуйко ехидно усмехнулся и сожалеюще, задумчиво произнес:
  - Это верно... Тут тебе командовать не придется. - И вдруг резко, почти
грубо закричал:  -  Ну  чего стоишь,  як  тот пенек?  Тут тебе змиюк немаэ -
можешь ходыть.  -  И, заметив, что Аркадий дернулся, уже совсем вошел в роль
командира:  -  Иди докладывай Пряхину,  что ты  ледачий лодырь,  да  ще и  з
трусцой: мертвого медведя сильней живой змеи боишься.
  - Я не боюсь... - вспыхнул Сенников.
  - Стыдаешься?  - наклоняясь вперед и заглядывая Аркадию в глаза, ехидно
спросил Андрей.  -  Ручки запачкать не хочется?  А коклетки мамкины любил? И
ковбаску  хамал?  -  И  уже  оглядываясь,  укоризненно и  насмешливо покачал
головой: - Э-эх вы, городские.
  Так  непробиваемо и  великолепно было почуйкинское чувство собственного
превосходства  и   снисходительного  презрения  к   городскому  и,   значит,
легкомысленному человеку,  так  не  вязалось оно  с  тем,  что думал о  себе
Аркадий,  что он не выдержал - сердито поджал губы, быстро снял снаряжение и
гимнастерку.  Закатывая рукава нижней бязевой рубашки,  стараясь не смотреть
на медвежью тушу, он решительно шагнул вперед.
  - Ну, за чем у вас тут остановка?
  Эта  вымученная,  хотя  и  произнесенная с  великолепной решительностью
фраза не произвела на Почуйко никакого впечатления.  Он покривился, нагнулся
над  тушей,  буркнув Аркадию:  "Придерживай",  сунул ему в  руку еще теплый,
скользкий край  шкуры  и  стал  ловко орудовать кинжалом.  Он  сопел,  часто
вздыхал.  Глаза у него то сужались, то расширялись, на лице выступали мелкие
капли пота.  Ни  Аркадий,  ни Вася не знали,  как болит прокушенная медведем
нога, как ноют ушибы.
  - Так шо я тебе рассказывал? - спросил Почуйко у Васи.
  - Сосед у вас был... - живо откликнулся паренек и улыбнулся.
  - Ага,  был.  И  скажи,  скупее его во всей станице не было.  С  клуба,
бывало,  идет в  праздник,  когда улица вроде бы убрана,  и  то полные жмени
барахла насобирает. Там сена клочок, там щепку, там гайку, а то косточку - в
утиль сдавал.  И вот,  понимаешь,  завел он свинью.  Кабанчика. А жадный же.
Кормов жалко.  Так  он,  паразит,  как  приспособился?  Как  только народ на
боковую,  он - на порожек, а кабанчика - из закутка. Кабанчик туда, кабанчик
сюда.  Жрать ему хочется,  аж визжит, побегает, побегает - и на какой-нибудь
огород заберется.  Наестся и -  домой.  Ну, заметили. Отвадили. А кабанчик -
растет,  жратвы ему больше трэба...  Да держи ты как следует!  -  прикрикнул
Почуйко на  Аркадия и  опять мирно,  с  остановками и  почти без  украинских
словечек продолжал: - Вот сосед и надумал пускать его на колхозную картошку.
Как раз в  тот год надоумили нас яровизированную картошку сажать.  А  то  до
этого у нас ее почти что не было.  Ну и там поймали.  Оштрафовали.  Сосед аж
вызверился и решил:  "Зарежу,  а то тот кабанчик и меня съест". А жадный же.
Бойца -  моего,  значит, батьку - пригласить не хочет. Решил сам колоть. Ну,
выточил свайку, за ухом кабанчика почесал и впорол ему свайку под лопатку. У
бати это как выходило?  Ударит, кабан только хрюкнет и на боковую. А этот-то
вместо левой, где сердце, под правую лопатку угодил. Кабанчик и взвейся. Как
тигра стал.  Носится по двору,  верезжит и на соседа кидается. А он длинный,
худой,  по двору сигает и орет: "Ратуйте!" А чего ж тут ратувать, тут бежать
нужно  со  двора.  А  не  убежишь.  У  жадных ведь  как?  Раньше всего забор
справный,  чтоб не то что воры, а даже кура чужая не протиснулась. Вот сосед
и  носится вдоль забора,  а  протискаться ему  некуда.  Тут  батя выскочил и
кричит мне:  "Заряжай,  Андрюшка,  ружье картечью, а то подранок этот соседа
съест!"
  Андрей вздохнул и  вывернул задний медвежий окорок,  который он  кончил
подрезать.  Шкура  повернулась,  и  темная ладошка медвежьей лапы  по-детски
беспомощно легла  на  освещенный ярким,  предзакатным солнцем песок и  нежно
зарозовела под ним. И когти, и чернота - все было в ней звериное, и все-таки
было и что-то очень человечье, грустно-беспомощное.
  Аркадий уставился на  эту  темную,  слегка  розовеющую ладошку и  вдруг
понял,  что вся эта распластанная, освобожденная от шкуры туша несет на себе
какие-то  человеческие  черты,   и  ему  стало  по-настоящему  страшно.   Он
выпрямился и,  отставляя от  тела  окровавленные руки,  с  ужасом смотрел на
ладошку.
  Почуйко перехватил его взгляд, нахмурился, больной ногой толкнул шкуру,
ладошка перевернулась, перестала быть страшной.
  - Ну,  а вы что? - замирая от мальчишеского восторга, спросил ничего не
заметивший Вася.  Андрей  не  ответил.  Он  еще  раз  посмотрел на  бледного
Сенникова, тяжело вздохнул и приказал:
  - Ты  одевайся,  Аркашка,  да  срежь  палку  покрепче -  сейчас окорока
понесешь.
  И,  отвернувшись,  сердито посапывая,  стал  быстро и  ловко  подрезать
второй окорок.
  - Ну вы-то что? Зарядили ружье? - допытывался Вася.
  - А  я  ничего,   -  сердито  ответил  Почуйко  и  буркнул:  -  Словом,
пристрелили мы того кабанчика.  - И, подумав, добавил: - Ты нажимай. Надоело
возиться.
  Аркадий все смотрел и смотрел на тушу,  и сил, чтобы совладать с собой,
у  него не находилось.  Наконец он горестно всплеснул руками и с истеричными
нотками в голосе воскликнул:
  - На кой вам черт потребовалось его требушить?
  Почуйко, не разгибаясь, не совсем уверенно ответил:
  - Вон Васька говорит - у медведя мясо хорошее.
  - Кто  же  это  хищника ест?  -  опять закричал Аркадий.  -  Варварство
какое-то...
  - Смотри-ка, - рассердился Вася. - Варварство! Да если вы хотите знать,
медведь вовсе и  не хищник.  Он,  скорее,  травоядный.  А хищником только по
нужде становится. И мясо у него получше свинины.
  - Откуда ты можешь знать?! - возмутился Аркадий.
  Вася выпрямился и с нескрываемой издевкой ответил:
  - У нас,  в тайге,  медвежатину едят.  Не знаю,  как у вас... - паренек
осекся и отвернулся.
  Почуйко неторопливо поточил кинжал, задумчиво сказал:
  - Вот так-то, Аркашка. Вырезай-ка палку и тащи окорока.
  Сломленный,  растерянный Аркадий,  негодуя и чего-то побаиваясь,  молча
подчинился,  вырезал палку и,  надев на  нее,  как  на  коромысла,  медвежьи
окорока,  потащил их в гору. Он вдруг подумал, что не только Почуйко, а даже
Вася чем-то выше его,  опытней,  и поэтому они имеют право командовать, и не
подчиниться им  нельзя.  Но  эта  не  вполне осознанная мысль очень мешала и
смущала Аркадия,  отнимала у  него что-то  чрезвычайно важное и  страшно для
него нужное,  без чего (он понимал это) он  был не  тем Аркадием Сенниковым,
который ему нравился. Однако бороться против этой мысли, смять ее, выбросить
он не мог: перед глазами стояла освещенная ярким солнцем розовеющая медвежья
ладошка.


НОВОЕ ЗНАКОМСТВО

  Когда Вася и опирающийся на палку Андрей добрались до лагеря, окорока и
шкуру уже перенесли и засыпали солью. Весь гарнизон был в сборе.
  У  стола  сидел  Николай  Иванович Лазарев  -  низенький,  широкоплечий
человек средних лет. Его загорелые скулы заросли клочковатой жидкой щетиной.
Присматриваясь к  нему,  Андрей недовольно покачал головой -  не  таким  ему
представлялся  учитель.  В  потрепанной  стеганке,  ичигах,  заплатанных  на
коленях шароварах,  Лазарев больше походил на колхозника, лесника, охотника.
За  поясом у  него торчал длинный и  широкий кинжал без  ножен.  Его богатое
охотничье ружье  стояло в  козлах вместе с  другим оружием.  И  только когда
Почуйко встретился с Лазаревым взглядом,  то поверил,  что этот простецкий с
виду  человек может быть  учителем.  Его  умные темные глаза были  острыми и
немножко  насмешливыми.   Он  не  стал  ждать,  пока  настороженный  Почуйко
поздоровается, и первым крикнул:
  - Давайте поближе -  в  инвалидную команду!  У  нас  теперь две ноги на
двоих. По очереди ходить будем.
  - Я не гордый.  Я свою очередь и переуступить могу, - осторожно пошутил
Андрей.
  Все засмеялись.  Почуйко,  понимая,  что он  виноват перед товарищами -
ведь он  так и  не  приготовил обед,  -  сразу же похромал к  продуктам,  но
старшина остановил его:
  - Ладно уж... Отдыхайте... рыболов.
  Но Почуйко не стал отдыхать.  Он сердито загремел сковородками, поточил
ножик и с ходу напустился на Губкина:
  - Ты, Санька, не крутись под ногами. Натаскай лучше дров.
  Губкин  не  удивился  этой  грубоватой строгости  товарища.  Он  быстро
обрубил топором ближний пенек и притащил щепки к очагу. И даже когда Почуйко
в  своей  суровой  хозяйственной одержимости вступил в  спор  со  старшиной,
Пряхин уступил ему  и  улыбнулся так мягко и  весело,  что Андрей не  мог не
отметить этого.  Самым удивительным было поведение Сенникова. Совсем недавно
он казался не столько усталым,  сколько напуганным необычным видом медвежьей
туши.  А  сейчас у  него  весело блестели глаза и  движения были  быстрыми и
точными.
  "Водки они хлебнули,  что ли?  - подумал Андрей, разглядывая товарищей.
Зная,  однако, строгость старшины, сейчас же отбросил эту догадку. - Ведь не
может же  быть,  чтобы они  не  устали.  Все-таки человека на  плащ-палатках
тащить нелегко..."
  Его недоумение заметил Вася и, посмеиваясь, сказал:
  - Ну вот,  теперь сам видишь,  что такое лимонник. Всякую усталость как
рукой снимает.
  Вася протянул Почуйко домашнюю лепешку.
  - Ты только попробуй, - настаивал он. - Попробуйте. Сами увидите...
  - Точно,  точно! - подтвердил Губкин, но Андрей, опасаясь розыгрыша, не
поверил ему и, зажимая лепешку, смотрел на старшину.
  - Все правильно,  -  кивнул головой Пряхин.  -  Лепешки помогают.  Вася
обещал разыскать этот полукустарник-полулиану,  и тогда мы напечем лепешек в
запас. Незаменимая, выходит, вещь. Просто удивительно. - Он помолчал и вдруг
широко улыбнулся. - А есть все-таки хочется. Скоро у вас, повар?
  Почуйко  подбросил щепок,  положил  на  сковородку куски  медвежатины и
принялся чистить рыбу. Сенников задумчиво произнес:
  - Говорят,  что  американцы для  своей знаменитой кока-колы  используют
орешки  африканского дерева.  А  почему  у  нас  не  выпускают  лимонада  из
лимонника? Ведь он же определенно вкусней, чем африканские орешки.
  - А ты почем знаешь? - подозрительно спросил Андрей.
  - Я читал...  И еще в поезде нам рассказывали моряки,  которые бывали в
Америке. Они говорят, что лимонник лучше.
  - Ну гляди,  -  Почуйко погрозил Васе облепленным чешуей ножом, - чтобы
мне лимоннику насобирал.
  Вася кивнул.
  Не  то  обед,  не  то ужин прошел весело.  Ели медвежатину,  добродушно
подшучивали над  серьезно-молчаливым  Андреем,  на  которого,  казалось,  не
действовал лимонник.  И  только Сенников опять начал грустнеть,  замыкаясь в
себе.  Он  разбирался в  событиях дня  и  не  мог понять,  почему так быстро
потеряны и уважение товарищей и, что было самым важным для него, собственная
уверенность в своих силах и способностях...
  Несколько  дней  назад  он,  Аркадий,  по  поручению  лейтенанта обучал
отстающих солдат взвода строевой подготовке,  радуясь ни с чем не сравнимому
ощущению власти над такими же солдатами,  как и он.  Несколько дней назад он
твердо верил,  что на  этом дальнем посту он  сумеет проявить себя настоящим
командиром.  Кажется,  Аркадий сделал все,  чтобы  с  первых же  минут своей
армейской  службы  зарекомендовать себя  если  не  прямым  командиром  своих
товарищей,  то хотя бы первым помощником старшины В чем же дело?  В змее?  В
этой дурацкой слабости перед медвежьей тушей?  Ведь он знает, что он сильней
и  находчивей слишком уж мягкого Губкина,  культурней,  начитанней да просто
умнее не только мужиковатого Почуйко,  а даже старшины.  Так почему же с ним
происходит такое?
  Чем  больше  Аркадий доискивался до  причин своего тяжело переживаемого
падения,  тем больше убеждался,  что он  в  нем не виноват,  что то же самое
переживали и другие. Ведь Пряхин тоже не бросился на змею. Он сидел в уголке
палатки,  а  потом,  когда  змеи  ускользнули,  выскочил оттуда как  пробка.
Почуйко тоже смутился, когда увидел медвежью ладошку.
  "Просто они хитрее,  - решил Аркадий. - А я прямой. Они все скрывают, а
я честно... прямо... Что ж, разве неверно? Я же не скрываю, а они скрывают и
еще задаются..."
  Оттого что и в этом затруднительном положении он, оказывается, все-таки
лучше товарищей, Аркадий повеселел. Как раз в эту минуту его тронул за плечо
Почуйко и заговорщически шепнул:
  - Ты не вешай носа...  Поначалу оно,  верно, неприятно. А потом ничего.
Пройдет.
  Аркадий понял,  о  чем идет речь,  но он уже был не тот,  что несколько
минут назад, и поэтому ответил холодно и высокомерно:
  - Я  не понимаю,  о  чем ты.  Хотя вешать нос не собираюсь ни при каких
обстоятельствах.
  Почуйко посопел и отодвинулся.
  В это время раздалось требовательное дребезжание зуммера. Пряхин встал,
взял трубку.  Его необычно добродушное в  этот вечер лицо стало озабоченным.
Он  одернул гимнастерку и  даже попытался застегнуть воротничок.  За  столом
примолкли: Пряхина явно вызывало начальство.
  На коммутаторе постарались -  дали доброе усиление,  и  голос командира
роты капитана Кукушкина зазвучал так громко, что его услышали все.
  - Вы  что же  это,  Пряхин,  забываетесь?  -  даже на расстоянии гремел
недовольный басок.  -  Ушли и  как в воду канули.  Полдня звоним -  никто не
отвечает.
  - Так, товарищ капитан... - отворачиваясь от стола, попробовал перебить
старшина, но Кукушкин не стал его слушать.
  - Плохо,  старшина,  плохо...  И доложили по возвращении неясно. Гадай,
что там у вас.  Кого привели на пост? Какое состояние? Что с Почуйко? Может,
вам  вертолет прислать с  врачом,  а  может,  самому  прилететь и  взыскание
наложить -  пост остался без надзора?  И  это в тайге!  Вы о бдительности не
забывайте, старшина. Это главное.
  - Так,  товарищ капитан...  -  опять  вмешался смущенный и  озадаченный
Пряхин. Он знал, что его могут услышать подчиненные, и это не нравилось ему.
Он переступал с ноги на ногу и косился в сторону стола. Учитель первым понял
состояние старшины и  громко попросил Сенникова,  который с особым вниманием
прислушивался к телефонному разговору:
  - Налейте-ка мне, пожалуйста, чайку...
  Сенников даже  не  посмотрел на  Лазарева,  и  чай  ему  налил  Губкин.
Старшина наконец дождался окончания выговора и  четко,  отрывисто от  досады
доложил о случившемся.
  - Ну вот,  это иное дело, - милостиво согласился капитан. - А то гадай,
что у вас там случилось.
  - Так, товарищ капитан, я же так и доложил, только вас не было.
  - Вот и учтите -  о таких чепе докладывайте лично.  И еще - положение у
нас усложняется,  так что смотрите там,  с гостями легче, а связь чтобы была
бесперебойной.  Имейте в виду - ваш пост трудный, стоит как раз на средине -
гляди и поглядывай.
  Коммутаторщики решили, что главное капитан сказал, и усиление упало. То
хорошее, ободряющее, что было сказано капитаном, на посту никто не услышал.
  Положив трубку,  хмурый  Пряхин  подошел к  столу-камню.  Почуйко молча
пододвинул ему кружку с  чаем и осуждающе посмотрел на улыбающегося Аркадия.
А  тот  и  в  самом деле в  душе смеялся над  старшиной.  "И  ему достается,
похлеще,  чем нам,  грешным".  И радовался, что он правильно, по его мнению,
решил трудную задачу:  "Нет,  я  не  только не хуже других" (думать,  что он
лучше,  все ж не решился).  Чем больше он думал об этом,  тем уверенней себя
чувствовал,  убеждаясь, что он должен, обязан руководить другими - ведь даже
старшина допускает командирские ошибки.  Он бы таких ошибок не допустил.  Он
бы навел порядок.  И незаметно образ строгого старшины, до сих пор, несмотря
на  явные недостатки,  все-таки уважаемого Сенниковым,  померк,  стушевался.
Старшина казался ему почти таким же мужиковатым, как Почуйко, и Сенников его
ничуть не боялся.
  Солнце  село,  и  над  сопкой  нависли зеленовато-розовые сумерки.  Все
вокруг казалось таинственным и призрачным.  Голоса людей стали звучать тише,
приглушенней,  точно  что-то  настораживало  их.  Эта  необычная  обстановка
возбуждала,  подстегивала Сенникова,  и  он  отрывисто -  как  ему казалось,
по-командирски - спросил Лазарева:
  - А что вы, собственно, делаете в тайге?
  Ни  притихшие солдаты,  ни озабоченный Пряхин,  ни,  вероятно,  Николай
Иванович   не   заметили   в    его   словах   подозрительности   и   легкой
пренебрежительности.   Только  Вася  удивленно  посмотрел  на  Аркадия,   но
промолчал.  Аркадий лукаво  прищурил глаза,  покосился на  Лазарева,  словно
разыгрывал несерьезного человека. Лазарев же ответил очень серьезно:
  - А вы смеяться не будете?
  Ему давно хотелось изменить обстановку,  разрядить напряжение. Сенников
помог ему,  и,  смягч