учае  вставлял
какую-нибудь односложную фразу, и впечатления  о  нем  у  меня  как-то  не
складывалось никакого.
   Однажды ночью он явился ко  мне  в  землянку.  С  трудом  втиснул  свою
массивную фигуру в мою  клетушку  и  сел  у  входа  на  корточки.  Смуглый
кудрявый парень, с густыми черными  бровями  и  неожиданно  голубыми,  при
общей его черноте, глазами. Просидел он у меня недолго - выкурил  цигарку,
погрелся у печки и под конец попросил немного  толу  -  "а  то,  будь  оно
неладно, все лопаты об этот чертов грунт сломал".
   - Ладно, - сказал я. - Присылай солдат, я дам сколько надо.
   - Солдат? - Он чуть-чуть улыбнулся краешком губ. - Не так-то у меня  их
много, чтоб гонять взад-вперед. Давай мне, сам  понесу.  -  И  он  вытащил
из-за пазухи телогрейки здоровенный мешок.
   На следующую ночь он опять пришел, потом его старшина, потом опять он.
   - Ну, как дела? - спрашивал я.
   - Да ничего. Работаем понемножку. С  рабочей-то  силой  не  очень,  сам
знаешь.
   С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас  тогда  действительно  было
"не очень-то". В батальонах было по двадцать - тридцать активных штыков, а
в других полках, говорят, и того  меньше.  Но  что  подразумевал  Конаков,
когда говорил о своей роте, я понял только несколько  дней  спустя,  когда
попал к нему в роту вместе с проверяющим из штаба  дивизии  капитаном.  До
сих пор я не мог никак к нему попасть, подвалило работы с  минными  полями
на других участках, и до пятой роты как-то руки не дотягивались.
   Последний раз, когда я там был, - это было недели полторы тому назад, -
я с довольно-таки неприятным ощущением на  душе  перебегал  эти  проклятые
двадцать метров, отделявшие окопы  от  насыпи,  хотя  была  ночь  и  между
ракетами было все-таки по две-три минуты темноты.
   Сейчас прямо от насыпи, где стояли пулеметы и полковая сорокапятка, шел
не очень, правда, глубокий, сантиметров на пятьдесят не больше, но по всем
правилам сделанный ход сообщения до самой передовой.
   Конакова в его блиндаже мы не застали.  На  ржавой,  неизвестно  откуда
добытой кровати, укрывшись с головой  шинелью,  храпел  старшина,  в  углу
сидел скрючившись с подвешенной к уху трубкой молоденький связист.
   - А где командир роты?
   -  Там...  -  куда-то  в  пространство,  неопределенно  махнул  головой
связист. - Позвать?
   - Позвать.
   - Подержите тогда трубку.
   Вскоре он вернулся вместе с Конаковым.
   - Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? - Он  снял  через  голову
автомат и  стал  расталкивать  храпевшего  старшину:  -  Подымайся,  друг.
Прогуляйся малость.
   Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот.
   - Что, пора уже?
   - Пора, пора. Протирай глаза и топай.
   Старшина  торопливо  засунул  руки  в  рукава  шинели,  снял  со  стены
трофейный автомат и ползком выбрался из блиндажа. Мы с капитаном уселись у
печки.
   - Ну как? - спросил он, чтобы с чего-нибудь начать.
   - Да ничего. - Конаков улыбнулся, как обычно, одними  уголками  губ.  -
Воюем помаленьку.
   - И успешно?
   - Да как сказать... Сейчас вот фриц утих, а  днем,  поганец,  два  раза
совался.
   - И отбили?
   - Как видите, - он слегка замялся. - С людьми вот только беда...
   - Ну с людьми везде туго, - привычной для того времени  фразой  ответил
капитан и засмеялся. - За счет количества нужно качеством брать.
   Конаков ничего не ответил. Потянулся за автоматом.
   - Пойдем, что ли, по передовой пройдемся?
   Мы вышли.
   И тут-то выяснилось то, что ни одному из нас даже  в  голову  не  могло
прийти. Мы прошли всю передовую  от  левого  фланга  до  правого,  увидели
окопы, одиночные ячейки для  бойцов  с  маленькими  нишами  для  патронов,
разложенные на бруствере винтовки  и  автоматы,  два  ручных  пулемета  на
флангах - одним словом, все то, что и положено быть на передовой. Не  было
только одного - не было солдат. На всем протяжении обороны мы не встретили
ни одного солдата. Только старшину. Спокойно и неторопливо,  в  надвинутой
на глаза ушанке, переходил он  от  винтовки  к  винтовке,  от  автомата  к
автомату и давал очередь или одиночный выстрел по немцам.
   Потом уже, много месяцев спустя, когда война в Сталинграде кончилась  и
мы, в ожидании нового наступления, отдыхали и накапливали силы на Украине,
под Купянском, Конаков рассказывал мне об этих днях, когда они  вместе  со
старшиной держали оборону всей роты.
   -  Трудновато  было,  что  и  говорить.  Сам  удивляюсь,  откуда  нервы
взялись... Тогда еще, когда ход сообщения рыли, в роте было человек  шесть
бойцов. Потом один за другим все вышли из  строя.  Немец  каждый  день  по
три-четыре раза в атаку ходит, а пополнения нет. Что хочешь, то  и  делай.
Звоню комбату, а он что? - сам солдат не родит. Жди, говорит,  обещают  со
дня на день подкинуть. Вот мы и ждали  -  я,  старшина  и  пацан,  связист
Сысоев. Сысоев на телефоне, а мы со старшиной  по  очереди  на  передовой.
Постреливаем понемножку, немцев дурачим, пусть думают, что  нас  много.  А
как атака... Ну тут нас пулеметчики и артиллеристы  вывозили.  На  насыпи,
под  вагонами,  два  станковых  стояло  и  одна  сорокапятка.  Вот  они  и
работали... Но вообще, что и говорить, приятного было мало. Особенно когда
старшина на берег, на кухню ходил. Бродишь один-одинешенек  по  передовой,
даешь редкие очереди - много нельзя, патроны для дела беречь надо - а  сам
как подумаешь, что вот ты здесь один, как палец, да в  блиндаже  Сысоев  с
трубкой, а впереди перед тобой, метров за пятьдесят  каких-нибудь,  немцев
черт его знает сколько.  Сейчас  вот  вспоминаешь,  улыбаешься  только,  а
тогда... Ей-богу, когда старшина с берега приходил с  обедом,  расцеловать
его готов был. А когда через три дня пять  человек  пополнения  дали,  ну,
тогда уж ничего не страшно стало.


   Дальнейшая судьба Конакова мне неизвестна  -  война  разбросала  нас  в
разные стороны. На Донце я был ранен. Когда вернулся в  полк,  Конакова  в
нем уже не было - тоже был ранен и эвакуирован в тыл. Где он сейчас, я  не
знаю.  Но  когда  вспоминаю  его  -   большого,   неуклюжего,   с   тихой,
стеснительной  улыбкой;  когда  вспоминаю,  как  он  молча  потянулся   за
автоматом в ответ на слова капитана, что за счет количества надо  нажимать
на качество; когда думаю о том,  что  этот  человек  вдвоем  со  старшиной
отбивал по нескольку атак в день и называл это только "трудновато было", -
мне становится ясно, что таким людям, как Конаков, и с такими людьми,  как
Конаков, не страшен никакой враг. А ведь Конаковых у нас миллионы, десятки
миллионов.

   1956



    Виктор Некрасов.
    Рядовой Лютиков

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Написано карандашом". Киев, "Днипро", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Как-то ночью я возвращался с передовой после какой-то  проверки.  Устал
как черт. Мечтал о сне - больше ни о чем. Приду, думаю,  даже  ужинать  не
буду, сразу завалюсь... Но вышло не совсем так.
   Спускаясь в наш овраг на берегу Волги, я еще издали заметил, что  возле
моей землянки  что-то  происходит.  Человек  десять  -  пятнадцать  бойцов
сгрудились около входа в блиндаж.
   - Чего толпитесь?
   - Да заболел тут вроде один, - ответил кто-то из темноты.
   - В санчасть отправить, значит, надо. Что стоите? Пополнение, что ли?
   - Пополнение.
   Получали мы его тогда (дело было в Сталинграде  в  конце  января  сорок
третьего года) не часто и  не  густо,  человек  пятнадцать  -  двадцать  в
неделю, моментально расхватываемых батальонами. Тут же в овраге,  как  раз
против моей землянки, пополнению выдавали тулупы, валенки, теплые  зеленые
рукавицы, оружие и отправляли на передовую.
   Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся. Терентьев, мой связной.
   - Симулянт... - Терентьев всем всегда был недоволен, на всех  ворчал  и
всех осуждал. - Нажрался чего-то и в Ригу поехал. Напачкал только.
   - Ладно. Позови Приймака.  А  бойцов...  давайте-ка  к  штабу...  А  то
подорветесь здесь еще на капсюлях. Живо...
   Бойцы, ворча, поплелись к штабному блиндажу. У входа в землянку остался
только больной. Он сидел на корточках, обхватив колени руками,  и  молчал,
уставившись в землю.
   - Что с тобой?
   Он медленно поднял голову и ничего не сказал. Его опять стошнило.
   - Заведи его в землянку, - сказал я Терентьеву. - А я в штаб - и сейчас
же назад. Приймаку скажи, чтоб градусник захватил.
   Когда я вернулся из штаба, Приймак - фельдшер - сидел уже в землянке, и
Терентьев поил его чаем.
   - Ну что у него?
   - А бог  его  знает,  -  отхлебывая  горячий  чай,  сказал  Приймак.  -
Отравился, должно быть. Дай-ка градусник, орел.
   Боец полез за пазуху и с трудом вытащил из-под всех своих гимнастерок и
телогреек хрупкую стеклянку. Вид у него был плохой - лицо серое, небритое,
губы сухие, спутанные черные волосы лезли из-под ушанки на глаза.  На  вид
ему было лет двадцать пять, не больше.
   Приймак глянул на градусник и встал.
   - Тридцать восемь и пять, - поморщился. - Пускай полежит пока...  После
посмотрим.
   Боец тоже встал, придерживаясь рукой за койку.
   - Давно заболел? - спросил я.
   - С утра.
   - А чем кормили?
   - Горох, консервы. Что еще...
   - А раньше болел?
   - Да как сказать... не очень.
   Отвечал он односложно, тихим, глухим голосом, не глядя на нас.
   - Что же ты на том берегу не сказал, что болен? - спросил Приймак.
   Боец поднял глаза - черные, усталые,  лишенные  веселого  блеска  глаза
ничем не интересующегося человека, - но ничего не сказал.
   - Симулянт, одно слово, - пробурчал Терентьев, сгребая  остатки  сахара
со стола в консервную банку. - Набил градусник, и все.
   Приймак цыкнул на Терентьева:
   - Много понимаешь ты в медицине, - и повернулся  ко  мне.  -  Консервы.
Факт, что консервы. Пускай полежит денек.
   Но Лютиков - фамилия бойца была Лютиков - пролежал не  денек,  а  целую
неделю. Первые два дня лежал у меня - в блиндаж моих саперов угодила мина,
и пришлось его  чинить,  -  лежал  молча,  подложив  мешок  под  голову  и
укрывшись до подбородка шинелью. Смотрел,  не  мигая,  в  потолок  черными
усталыми глазами. Почти не говорил, ничего не просил, не  жаловался.  Раза
три, обычно после еды, его тошнило, и Терентьев, убирая за ним, без умолку
ворчал и швырял предметами. Потом Лютиков перешел во взводный  блиндаж,  и
за иными делами я совсем забыл о его существовании.  Напомнил  мне  о  нем
Черемных, наиболее  грамотный  из  моих  бойцов,  исполнявший  обязанности
замполита.
   - Отправили бы вы, товарищ старший лейтенант, куда-нибудь этого  самого
Лютикова. Работать не работает, а так только...
   - Хлеба, что ли, жалко?
   - Хлеба-то не жалко, хай ест, но бодрости от него  никакой.  И  вопросы
всякие задает. Глупые...
   - Вопросы глупые?
   - Очень даже. На прошлой политинформации, например. Спрашивает,  почему
сахару не дают. Он, мол, видел на станции, когда ехал сюда, три  вагона  с
сахаром разбомбленные. Почему, говорит, не дают? Куда он девается? Или про
второй фронт. Почему второй фронт не открывают? В общем, сами понимаете...
На фронте не был. Не обстрелянный.  На  "Красном  Октябре"  бомбят,  а  он
вздрагивает...
   - А ты отвечать умей. На то и замполит. А  то  спихнуть  хочешь.  Хитер
больно. Впрочем, скажи помкомвзводу, чтоб направление ему в санчасть дал.
   Помкомвзвод направление написал, но тут как раз  подвернулась  какая-то
срочная работа, и Лютикова оставили сторожить блиндаж.
   Прошло еще несколько дней. Во взводе у меня выбыло сразу три человека и
осталось четыре вместе с помкомвзводом. Командир взвода две недели уже как
лежал в медсанбате. А работы как раз подвалило. Немцы разбили НП,  и  надо
было в одну  ночь  его  восстановить.  Помкомвзвод,  усатый,  деловитый  и
сверхъестественно спокойный Казаковцев, пришел ко мне и говорит:
   - Разрешите Лютикова на ночь взять. Майор велел в три наката НП  делать
и рельсами покрыть. Боюсь, не управимся.
   - А он что, выздоровел?
   - А бог его знает. Молчит все.  Курить,  правда,  сегодня  попросил.  А
раньше не курил. И обедать вставал.
   - Что же, попробуй.
   Под утро я пошел посмотреть,  как  идут  дела.  Бойцы  кончили  укладку
наката и засыпали его снегом. Казаковцев потирал руки.
   - Управились-таки, товарищ инженер. В самый раз, в обрез.
   Я спросил, как Лютиков. Казаковцев поморщился.
   - Никак. Возьмет бревно, полсотни метров  перетащит  -  и  как  паровоз
дышит.
   - Завтра же в санчасть отправить. Пускай там решают. Толку не будет.
   - М-да... Сапер не стоящий. Жидок больно.
   На обратном пути мы зашли на КП третьего батальона -  начался  утренний
обстрел. Решили пересидеть.
   Здоровенный, краснолицый, в  кубанке  набекрень,  Никитин,  комбат-три,
распекал своего начальника штаба:
   - Начальник штаба называется. Адъютант старший... Бумажки  все  пишешь,
донесения. Ты понимаешь, инженер, третий раз приказ приходит -  пушку  эту
сволочную подавить. Под мостом. А он и в ус не дует. Бумажки все пишет.  Я
целый день на передовой, Крутиков тоже. А он сидит  себе  в  тепле  да  по
телефону только: "обстановочку, обстановочку". Вот тебе и  обстановочка...
Дохнуть не дает пушка окаянная.
   Пушка, о которой говорил Никитин, давно уже не давала ему покоя.  Немцы
каким-то чудом втащили ее в бетонную трубу под железнодорожной  насыпью  и
днем и ночью секли никитинский батальон с фланга.  Подавить  ее  никак  не
удавалось. Боеприпасов в полку было в обрез, а десяток выпущенных  по  ней
снарядов не причинил никакого вреда - стреляла  себе  и  стреляла.  Только
сейчас Никитин вернулся от командира полка после солидной головомойки и не
знал, на ком сорвать злость. А начштаба сидит себе и крестики рисует.
   Никитин набросился на меня:
   - Тоже инженер называется... В газетах про вас, саперов, всякие  чудеса
пишут - то взорвали и то подорвали, а на  деле  что?  Землянки  начальству
копаете.
   Он встал, выругался и зашагал по блиндажу.
   - Набрал себе здоровых хлопцев и трясется над ними... Снимут три-четыре
мины и сейчас же домой.
   Он остановился, сдвинув кубанку с одного уха на другое.
   - Ну ей-богу же, инженер... Помоги чем-нибудь. Вот тут вот сидит у меня
эта пушка, - он хлопнул себя  по  шее.  -  Долбает,  долбает,  спасу  нет.
Снарядов не хватает, подавить нечем... Ну, посоветуй хоть что-нибудь.
   - А что я тебе посоветую?
   - Ну взорви ее, сволочь проклятую. Ты же сапер. Дохнуть ведь  не  дает.
Честное слово...
   В голосе его проскочили какие-то даже жалобные нотки.
   - У меня всего три человека, сам видишь. Пропадут - что я делать  буду?
Ты ж мне не пополнишь...
   - Ну одного, одного только  человека  дай.  А  помощников  я  уж  своих
выделю. Общее же дело, не мое, не личное.
   - Где я тебе  этого  одного  достану?  Трех  вчера  потерял.  Куница  в
медсанбате, сам знаешь.
   - А эти? - Он подбородком кивнул в сторону угла, где  сидели  и  курили
саперы.
   - Эти мне самому нужны. Один - минер, другой  плотник,  третий  печник.
Вот и все.
   - А четвертый? Связной, что ли?
   - Не связной, а так... Консервами отравился.
   - Знаем мы эти консервы. - И повернувшись к  саперам:  -  Кто  объелся,
сознавайся!
   Лютиков встал.
   - Подойди, не бойся.
   Лютиков подошел. Нескладный, неестественно толстый  от  надетой  поверх
фуфайки шинели, он стоял перед Никитиным, расставив тонкие, до самых колен
обмотанные ноги, и ковырял лопатой землю.
   - Что же у тебя болит? А?
   Лютиков недоверчиво посмотрел на комбата, точно  не  понимал,  чего  от
него хотят, и тихо сказал:
   - Нутро.
   - Так и знал, что нутро. Всегда у вас нутро, когда воевать не хотите.
   Лютиков поднял голову, внимательно, не мигая,  посмотрел  на  Никитина,
пожевал губами, но ничего не сказал.
   - Ну, а пушку подорвать можешь?
   - Какую пушку? - не понял Лютиков.
   - Немецкую, конечно. Не нашу же...
   - А где она?
   - Ты мне скажи, можешь или нет. Чего я зря объяснять буду.
   - Ладно, - перебил я  Никитина.  -  Хватит  жилы  тянуть  из  человека.
Поправится, тогда... Да он к тому же и не сапер. А если тебе действительно
саперы нужны, я могу через дивинженера взвод дивизионных саперов вызвать.
   - А ну их к дьяволу. С ними мороки больше, чем с твоими. Скажу майору -
он тебе прикажет, вот и все.
   - Посмотрим, все ли это. - Я встал. - Казаковцев, поднимай людей.
   Саперы зашевелились.
   Лютиков стоял и ковырял лопатой землю.
   - Давай, Лютиков, - крикнул Казаковцев, - без нас тут справятся...
   Лютиков взял свой мешок и, согнувшись,  вылез  из  землянки.  На  дворе
светало. Надо было торопиться.


   Я совсем уже было заснул, закрывшись с головой шинелью, когда  услышал,
что в дверь кто-то стучится.
   - Кто там? - буркнул из своего угла Терентьев.
   - Старший лейтенант спят уже? - раздалось из-за двери.
   - Спят.
   - Кто это? - высунул я голову из-под шинели.
   - Да все этот... Лютиков.
   - Чего ему надо, спроси.
   Но Терентьев не расслышал меня или сделал вид, что не расслышал.
   - Спят старший лейтенант. Понятно? Утром придешь. Не горит.
   Я  смертельно  хотел  спать,  поэтому,  разделив   мнение   Терентьева,
перевернулся на другой бок и заснул.
   Утром, за перловым супом, Терентьев сообщил мне, что Лютиков  раза  три
уже приходил и все спрашивал, не проснулся ли я.
   - Позови-ка его.
   Терентьев вышел. Через минуту вернулся с Лютиковым.
   - В чем дело, рассказывай.
   Лютиков замялся, неловко козырнул.
   - Разрешите обратиться.
   - Чаю хочешь? Налей-ка кружку, Терентьев.
   - Спасибо, пил только что...
   - Садись тогда, чего стоишь.
   Лютиков сел на самый краешек лежанки.
   - Чего же тебе надо от меня?
   - А насчет этой... - с трудом выдавил он из себя. - Пушки той.
   - Какой пушки?
   - Что комбат давеча говорил.
   - Ну?
   - Подорвать, говорил комбат, ее надо.
   - Надо. Дальше.
   - Ну, вот я и того... решил, значит...
   - Подорвать, что ли? Так я тебя понял?
   - Так, - еле слышно ответил Лютиков, не подымая головы.
   - Ты что, в своем уме? Ты и  тола-то  живого  не  видел,  зажигательной
трубки. А еще туда же, взрывать.
   - Это ничего, товарищ старший лейтенант, что не видал, - в  голосе  его
послышался упрек. - Обидел он меня сильно.
   - Кто обидел?
   - Комбат.
   - Комбат?
   - Комбат Никитин. Все вы, говорит, на нутро жалуетесь, когда воевать не
хочете.
   Я рассмеялся.
   - Чепуха, Лютиков. Это он так брякнул, для смеху. Все мы знаем, что  ты
действительно нездоров. Сегодня в санроту пойдешь. Скажешь Казаковцеву,  у
него направление есть.
   - Не пойду я в санроту...
   - То есть как это не пойду?
   - Не пойду, - еле слышно сказал Лютиков и встал.
   - А ты не рассуждай и выполняй приказание.  Кругом,  шагом  марш.  Чтоб
через час ты был в санроте.
   Лютиков ничего не сказал, только посмотрел на меня исподлобья,  неловко
повернулся, споткнувшись о валявшиеся на полу дрова, и вышел.
   - А ты, Терентьев, мотай к Казаковцеву и передай  ему  мое  приказание.
Через полчаса доложишь об исполнении.
   Целый день я пробыл в саперном  батальоне  на  инструктивных  занятиях.
Вернулся поздно. В дверях штабной землянки столкнулся с Казаковцевым.
   - Чего ты тут?
   - Трубы майору чинил. Печка дымит.
   - Исправил?
   - А как же.
   - Меня майор не спрашивал?
   - Спрашивать не спрашивал, но там как раз комбат Никитин.  Вас  ругает,
что пушку не хотите подорвать.
   - Плевать я на него хотел. Лютикова отправил?
   Казаковцев только рукой махнул.
   - Его отправишь. Не пойду, говорит, и все... Выздоровел я  уже.  Совсем
выздоровел.
   - Вот еще несчастье на нашу голову.
   - Я его и так и этак, и добром и угрозами - ни в какую.
   - Бойцы в расположении или на задании?
   - Во втором батальоне, колья заготовляют.
   - Вернутся -  пошлешь  двоих  с  н