ткрыл глаза, но в палатке  уже
никого не было. Только пола палатки слабо раскачивалась. Спящий рядом боец
что-то бормотал во сне. Сенька опять закрыл глаза.
   ...Енисей - широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем.  В  ней  отец.
Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то,  закисшие,  желтые.  И  лесов
здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки...
   И вообще ни черта не поймешь.
   Сказали, немца приехали бить... А где немец? Привезли с вечера,  велели
окопаться. Сказали, что это уже передовая и за  той  вот  сопочкой  первый
эшелон находится. Но ни эшелона, ни  немцев  Сенька  не  увидел.  Поужинал
сухарями из мешка - кухня  где-то  застряла  сзади,  -  стал  копать  себе
окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик  на  всю
длину  лопаты,  сделал  бруствер  в  ту  сторону,  где  сказали  -  немцы,
замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег  спать  -
до утра  командир  взвода  разрешил  спать.  И  Сенька  заснул,  пристроив
винтовку между коленями.
   А утром... Как началось... Как началось...
   Политрук все говорил, что немец штыка боится.  И  Сенька  так  научился
работать штыком, что чучело из земли  чуть  ли  не  с  корнем  вырывал.  И
гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше  командира  батальона
даже... Но вот бросал, бросал, два месяца бросал  -  а  что  толку?  Немец
вовсе в воздухе оказался - ни штыком, ни гранатой не достанешь.
   Лежавший  рядом  боец  зашевелился,  перевернулся  в  сторону   Сеньки,
почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа  смотрел  на  Сеньку,
потом сел, поджал ноги и спросил:
   - Из тридцать седьмого?
   - Из тридцать девятого.
   - Это что во втором эшелоне лежит?
   Сенька кивнул головой. Боец  улыбнулся.  У  него  черные  редкие  зубы,
мелкие морщины на всем лице и  маленькие  блестящие  глазки  с  короткими,
прямыми ресницами. Левая ладонь так же, как и у Сеньки, была перевязана  и
подвязана к шее.
   - Сам? - боец глазами указал на Сенькину руку.
   Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими,  и  ничего  не
ответил.
   - Ты не бойся... Говори.
   Сенька переложил руку на другое колено -  она  стала  вдруг  ныть  -  и
уставился в кончик своего сапога.
   - Да ты что - немой? Или контузило? Звать тебя как?
   - Сенькой.
   - Семен, значит. А фамилия?
   - Коротков фамилия.
   - Ну, а меня Ахрамеев - Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы. -  И
он протянул руку.
   Сенька пожал сухую, горячую ладонь.
   - Боишься, что ли? - боец криво улыбнулся  и  похлопал  здоровой  рукой
Сеньку по колену. - Зря... Зря боишься. Сойдет. С  месячишко  отдохнем,  а
там... мало-мало заживет и стрекача дадим. До излечения все  равно  судить
не будут. Это уж я знаю, - он потянулся и зевнул. - А может, и  отбрешемся
еще.
   Сенька молчал.
   Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой  немцы
носят ружейные принадлежности,  и  ловко  одной  рукой  и  губами  свернул
цигарку.
   - Тебе,  правда,  маленько  хужей.  Мы  хоть  на  передовой  все  время
толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта... Пулевое
ранение. Начнутся вопросы, расспросы... Ты через котелок стрелял?
   - Через какой котелок? - не понял Сенька.
   - Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?
   - Нет. Просто так... - Сенька опять почувствовал свои уши.
   - Эх, голова ты... - вздохнул боец. - Разве делают так? Котелок, тряпка
- они ж ожог скрывают. А ожог - что? Первая улика, - и он опять зевнул.  -
А в общем, ни хрена, драпанем, не тужи... - Он вытянулся на соломе и молча
стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.
   Сенька взял "сороковку", докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.



   3

   Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел  полковой
химик - старший лейтенант, - вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал
спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много
вопросов. Сенька на все отвечал,  а  старший  лейтенант  записывал.  Потом
старший  лейтенант  прочел  записанное  и  велел  подписаться  на   каждом
листочке. Сенька подписал. Старший  лейтенант  аккуратно  сложил  листочки
пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.
   "За человека не считает", - подумал Сенька и вспомнил, как он  когда-то
угощал этого самого старшего лейтенанта домашней, крепкой махорочкой и как
тот после этого всегда при встрече с  Сенькой  весело  говорил:  "Ну  как,
орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?"
   Сейчас о махорке он даже не заикнулся.
   - Дознаватель, - сказал из своего угла Ахрамеев,  -  ерундовина...  Вот
когда следователь будет, тогда узнаешь.
   - А что, еще и следователь будет? - спросил Сенька.
   - А как же! Он-то уж поговорит, будь уверен, - сказал Ахрамеев и встал.
- Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
   Они вышли. Сели у входа в палатку.
   У перевязочной все так же толклись  бойцы  -  запыленные,  в  выцветших
гимнастерках, черных от грязи бинтах.
   Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
   - Ну, как там; браток? - спросил Ахрамеев.
   - Не видишь, что ли... - Боец кивнул  головой  в  сторону  передовой  и
спросил, где регистрируют.
   Над передовой один за другим  пикировали  немецкие  самолеты.  Какие-то
новые, не похожие на утренние - маленькие, двукрылые, точно  бабочки.  Они
долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно падали вниз.
   - Хозяева... Хозяева в воздухе... Ты  только  посмотри.  -  Ахрамеев  в
сердцах сплюнул. - Что хотят, то и делают.
   Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое  облако,  плывущее
над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
   - Пойди вот потягайся с ними. Сегодня утром один наш "ястребок"  в  бой
вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли... А  потом  сбили.
Туда куда-то, за лес упал. - Ахрамеев протяжно вздохнул.  -  Не  война,  а
убийство сплошное.
   Сенька,  скосившись,  посмотрел  на  Ахрамеева.  Тот  сидел,  поджав  к
подбородку колени, и тоже смотрел туда,  где  бомбят.  Потом  взглянул  на
Сеньку:
   - Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый - кровь с  молоком.  Тебе  жить
надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот  старик,  а  и  то
жить хочу. Кому, умирать охота! Да по-бестолковому еще... Мясорубка -  вот
что это, а не война.
   - Нельзя так говорить, - сказал Сенька, не поворачиваясь.
   Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком.
   - Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца  сдержать,  что
ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова,
значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем  бы  ее
лишился, или вот так, как  этого,  на  носилках  приволокли  бы.  -  И  он
подбородком указал на раненого на носилках.
   Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной.  Лицо
у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за
края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.
   "Что теперь парень делать будет? - подумал  Сенька.  -  Ни  пахать,  ни
плотничать... Сиди весь век и на других смотри..." Или без руки...  Сенька
видел одного - обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить
не мог - просил, чтоб помогли.
   Сенька сжал кулак. Посмотрел на него. Хороший кулак.  И  рука  хорошая.
Крепкая. Сеньке вдруг ужасно захотелось поработать топором. Отец  говорил,
хороший плотник из него получится -  и  сила  есть,  и  точность,  и  глаз
хороший. Руки - это все. Нельзя без рук жить... И Сенька опять сжал  кулак
и посмотрел на него.
   Ахрамеев что-то говорил. Сенька поймал только конец фразы:
   - ...За месяц чего только не случится. Время, время надо протянуть. Вот
что надо. А там...
   Сенька посмотрел на Ахрамеева. Тот по-прежнему  сидел,  поджав  ноги  к
подбородку. И Сенька вдруг почувствовал,  что  еще  минута,  и  он  ударит
кулаком по этому желтому, морщинистому лицу. Он даже не знал, почему и  за
что, Ахрамеев ничего ему не сделал. Он так же,  как  и  Сенька,  выстрелил
себе в ладонь, чтобы...
   Сенька встал и пошел в палатку. Стоявший  у  входа  часовой  пристально
посмотрел на него.
   "Чего он смотрит? Людей, что ли,  не  видел.  Его  бы  туда,  к  бомбам
поближе..."
   Когда Ахрамеев зашел в палатку, Сенька сделал вид, что спит.



   4

   Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и  смотрел  туда,
где рвутся бомбы.
   С передовой  шли  раненые,  и  он  искал  среди  них  знакомых.  Прошло
несколько человек из пятой и шестой  роты.  Он  хотел  их  остановить,  но
почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а  Сенька  продолжал
сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо,  где
остались Тимошка и Синцов, и  командир  взвода,  и  еще  человек  двадцать
ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и  впятером  один
бычок курили.
   А может, их уже и в живых нет. А те, что  живые,  увидят  его,  Сеньку,
и...
   На третий  день  в  перевязочной  он  увидел  старшину  своей  роты.  В
Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень
ему свой подарил - хороший, желтый, совсем новый. Неплохой  был  старшина.
Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу  от  старшины  надо?  Чтоб  кормил
хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им,  старшинам,  так
положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.
   После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока
фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
   - Здравствуйте, товарищ старшина, - негромко  сказал  Сенька  и  поднес
руку к пилотке.
   Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
   - Тоже ранило? - спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину
ранило.
   - Нет, - коротко ответил тот и отвернулся.
   Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую,  широкую
спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
   - Ну, как там?.. На передовой...
   Старшина ничего  не  ответил,  стоял  и  смотрел,  как  фельдшер  пишет
бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
   "Не расслышал", - "подумал  Сенька  и  опять  собрался  задать  тот  же
вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли  Тимошка  и  Синцов.  Но  тут
старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
   "Сейчас облает", - подумал Сенька. Но тот  не  облаял,  даже  слова  не
сказал, а, засовывая бумажку в боковой  карман,  пошел  к  выходу.  Сенька
постоял, потом тоже вышел.
   Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
   "Подойти к нему, попроситься - возьмет, может..."
   Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
   "Так прямо и скажу. Что угодно пускай  делают.  Гранаты  могу  бросать.
Патроны подносить..."
   Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже
сидел в ней, умащиваясь.
   - Товарищ старшина...
   Пушков повернулся.
   Лицо у него было усталое и  какое-то  старое.  Он  здорово  похудел  за
последние дни.
   - Чего тебе?
   - Возьмите меня, товарищ старшина...
   Больше он ничего не смог сказать.
   - Тебя?
   Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг  стал  большой  и
неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
   - Пошел, Сирко... - и дернул вожжи.
   Подвода затряслась по ухабам, подымая  тучи  пыли,  потом  скрылась  за
поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до  обеда  лежал,
уткнувшись лицом в солому.
   Больше он ни к кому уже не подходил.



   5

   На передовой что-то  изменилось.  Стрельба  приблизилась.  В  рощицу  и
вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали  падать  снаряды.
Раненых стало так много, что ими  заполнили  не  только  их  с  Ахрамеевым
палатку, но раскладывали их прямо на земле  в  кустах.  Доктора  и  сестры
сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва.
Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились  зеленые
жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через  час-два
они опять вырастали.
   - Плохо дело, - говорили бойцы. - Авиация одолевает, дохнуть не дает...
   Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно  -
жмут немцы, спасу нет.
   Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой  круглой  головой
сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то  очень
веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя  осколками.  Пятый  сидел
где-то в ключице. Лежал  он  все  время  на  спине,  но  не  стонал  и  не
жаловался, только воды все просил - у него был жар.
   - Где это тебя  так  разделало?  -  насколько  мог,  участливо  спросил
Сенька, - ему очень жалко было худенького сержанта.
   - На мине подорвался, в разведке, - сказал сержант  и,  тяжело  дыша  и
поминутно кашляя, стал  рассказывать,  как  он  с  тремя  разведчиками,  -
командира взвода убило, и он его заменил, - пошел  за  "языком",  как  они
достали этого "языка", а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и
вот только он один и остался жив - всех  четверых,  с  фрицем  вместе,  на
клочки разорвало.
   Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.
   "Какой он худенький,  совсем  пацан",  -  думал  он  и  сравнивал  свою
мускулистую жилистую  руку  с  тоненькой,  совсем  как  у  девочки,  рукой
сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.
   - Повезло тебе, - сказал Сенька.
   - Повезло, - улыбнулся сержант.
   - А ты давно воюешь?
   - Я? Дай бог. С первого дня. От  самой  границы.  Третий  раз  вот  уже
ранен.
   - Третий раз? - удивился Сенька.
   - Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.
   - И все живой остаешься?
   -  Как  видишь,  -  сержант  медленно,  с   натугой   улыбнулся,   ему,
по-видимому, трудно было улыбаться. - Водички нету?
   - Я сейчас принесу, - сказал Сенька и побежал на кухню.
   Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало  совсем
красным.
   -  Жар,  должно  быть,  -  сказал  Сенька  и  поднес  кружку  к  сухим,
потрескавшимся губам сержанта. Тот  с  трудом  сделал  несколько  глотков,
откинулся назад и слабо выругался.
   - Обидно, черт возьми! - он опять выругался. - Не увижу  больше  ребят.
Перебьют всех, пока выздоровею.
   - Может, и не всех, - сказал Сенька.
   - Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.
   - Тебе что - кости перебило?
   - Кости. На обеих ногах кости.
   Сенька смотрел на его  ноги  -  обмотанные  во  всю  длину,  толстые  и
какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.
   - Да, долго тебе лежать.
   - Долго, -  вздохнул  сержант  и  опять  попросил  пить.  -  С  полгода
проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут...
   Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза  и  долго  лежал  с  закрытыми
глазами и тяжело дышал.
   "Как бы не помер", - подумал  Сенька,  и  ему  еще  более  жалко  стало
худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, - она  была
горяча, как огонь, - и подложил свою скатку.
   Ночью  сержант  стал  бредить  -  вспоминать  Полтаву,  Клашу,   ругать
какого-то старшину, - и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую  тряпку
на лбу. К утру  бред  прошел,  жар  отпустил,  и  часа  два  сержант  спал
спокойно. Сенька тоже вздремнул.
   Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На
одном уголке эмаль облупилась.  "Такой  молоденький  -  и  уже  орден",  -
подумал Сенька и побежал за завтраком.
   - За что это ты орден получил? - спросил потом Сенька, кормя сержанта с
ложечки.
   - За что дают, за то и получил, - уклончиво ответил Николай, - сержанта
звали Николаем, - и облизал ложку.
   - И давно получил?
   - Давно.
   "Смелый, должно быть, - подумал Сенька. - По морде видать, что  смелый.
А ведь такой худенький, хлипкий".
   После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном,
- оно было одно на весь санбат, и  на  него  была  очередь,  -  и  помогал
Николаю с ним сладить.
   - Ты мировая няня, - сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.
   Когда Николая  унесли  на  перевязку,  Сенька  нарвал  свежей  травы  и
подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у
повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита,  и  пришлось  ему
самому съесть.
   - Аппетитец у тебя - дай бог, - улыбнулся Николай.
   Сенька смутился и отставил котелок.
   - А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.
   - Это от жару.
   - А вот пить... Ведро бы зараз выпил.
   - Дать? - спросил Сенька и потянулся за кружкой.
   - Дай.
   Николай, морщась от боли, но  с  аппетитом  выпил  поллитровую  кружку,
откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный  кусок  неба,
видневшийся в отверстие палатки.
   Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай  попросил,
чтобы его вынесли на двор, - палатка накалилась, и у него заболела голова.
Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее
так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился
рядом, отгонял лопухом от  Николая  мух,  скручивал  ему  папиросы,  -  он
довольно ловко научился это делать рукой и коленом, -  и  бегал  на  кухню
прикуривать.
   Над головой время от  времени  пролетали  самолеты  и  бомбили  большой
кудрявый лес километрах в пяти отсюда - там стояла артиллерия  и  какая-то
кавалерийская часть.
   Так они лежали - Сенька на животе, Николай на  спине  -  и  говорили  о
"юнкерсах", об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится  ей  в
эту войну. Николай  здорово  разбирался  во  всех  видах  самолетов,  учил
Сеньку, как отличать "юнкере" от "хейнкеля" и "Мессершмитта-110", как надо
стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело  разговаривать,
и они просто  лежали  и  смотрели  на  небо,  следя  за  косяками  летящих
бомбардировщиков.
   Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями,  а
машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки  ходил
взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.
   - И чего это он все ходит и ходит? - спросил вдруг Николай,  смотря  на
часового. - На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.
   - Положено так, должно быть, - уклончиво ответил Сенька и стал возиться
с плащ-палаткой. - Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.
   - Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?
   Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.
   - А ты знаешь, - помолчав, сказал Николай, - по-моему, тот, что рядом с
тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой...
   - Может быть, - неопределенно ответил Сенька. - Тебе воды не  принести?
- Сенька встал. - Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.
   - Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не  цацкался.  Лечат  чего-то
их, возятся. Кому это надо? Люди там, - он кивнул головой в  сторону,  где
день и ночь громыхало, - из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о  шкуре
своей только думают... Пострелял бы их всех к чертовой  матери.  Дай-ка  я
докурю.
   Сенька протянул окурок.
   - И, знаешь, - Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, -
их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину
свою, гады, - он вдруг засмеялся. - Вот у тебя тоже левая ладонь -  совсем
самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?
   - Пулей, - чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.



   6

   Вечером пришел приказ переходить на другое  место.  Вся  ночь  ушла  на
переезд. Сенька сам устроил Николая в  машине  и  ехал  все  время  рядом,
поддерживая его. Николай лежал у  самой  кабины,  там  меньше  трясло.  На
ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул.  Дорога  была
отвратительная.
   На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго  бегал
за старшим врачом, командиром батал