им  в  санчасть.  Пусть  там  решают,
выздоровел он или нет.
   Разговор на этом и кончился. Я постучался и вошел к майору. Он сидел на
кровати в нижней рубахе и разговаривал с Никитиным.
   - Вот жалуется на тебя комбат, - сказал он,  показывая  мне  кивком  на
табуретку - садись, мол. - Пушку подорвать, говорит, не хочешь.
   - Не не хочу, а не могу, товарищ майор.
   - Почему?
   - Людей нет.
   - Сколько их у тебя?
   - Трое и помкомвзвод.
   Майор почесал рыхлую голую грудь и вздохнул.
   - Маловато, конечно.
   - Не три у него, а четыре, - резко сказал Никитин, не смотря на меня.
   - Четвертый не сапер, товарищ майор.
   Майор искоса посмотрел на меня.
   - А тут твой помкомвзвод усатый говорил, что этот самый  не  сапер  сам
предлагал пушку подорвать. Так или не так?
   - Так, товарищ майор.
   - Почему не докладываешь? А? - И вдруг  разозлился:  -  Надо  подорвать
пушку, и все! Понял? А ну зови его сюда. Скажи часовому.
   Минут через пять явился Лютиков. Майор оглядел его с ног  до  головы  и
сразу как-то скис. У него была слабость к лихим солдатам -  поэтому  он  и
Никитина  любил,  всегда  перетянутого  бесконечным  количеством  ремешков
горластого задиру, - а тут перед ним стоял  неуклюжий,  вялый  Лютиков  со
съехавшим набок ремнем и развязавшейся внизу обмоткой.
   Майор встал, застегнул подтяжки и подошел к Лютикову.
   - Вид почему такой? Обмотки болтаются.  Ремень  на  боку...  Щетина  на
щеках.
   Лютиков густо и сразу как-то  покраснел.  Наклонился,  чтобы  поправить
обмотку.
   - Дома поправишь, - сказал майор. - А ну-ка посмотри на меня.
   Лютиков выпрямился и посмотрел на майора.
   - Я слыхал, что пушку берешься подорвать? Правда?
   - Правда, - совершенно спокойно ответил Лютиков, не отрывая своих  глаз
от глаз майора.
   - А вот старший лейтенант, инженер, говорит, что ты саперного  дела  не
знаешь.
   Лютиков чуть-чуть, уголками губ  улыбнулся.  Это  была  первая  улыбка,
которую я видел на его лице.
   - Плохо, конечно.
   - Плохо или совсем не знаешь?
   - Сказал, что подорву. Значит, подорву.
   Даже Никитин засмеялся.
   - Силен мужик...
   - Ну, а ползать ты умеешь? По-пластунски? - спросил майор.
   Лютиков опять кивнул головой.
   - Покажи, как ты ползаешь. Кровать вот видишь мою - это пушка.
   Лютиков укоризненно посмотрел на майора и тихо сказал:
   - Не надо смеяться... товарищ майор.
   Майор  смутился  -  насупился  и  зачем-то  стал  натягивать  на   себя
гимнастерку.


   Вечером мы вместе с  Лютиковым  взяли  заряды.  Три  заряда  по  десять
четырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно было
остаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как  всовывается
капсюль в заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следил
за всеми моими движениями. В овраге мы подорвали одну шашку,  и  я  видел,
как у него дрожали пальцы, когда он зажигал шнур.
   Он даже осунулся за эти несколько часов.
   В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла  и
Лютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает.
   Я всунул ноги в валенки, надел фуфайку и вышел на  двор.  Лютиков  ждал
уже у входа с мешком за плечами.
   - Готов?
   - Готов.
   Мы пошли. Ночь была темная, снег растаял, и за три шага ничего не  было
видно. Лютиков шел молча, взвалив мешок на спину. При  каждой  пролетавшей
мине  нагибался.  Иногда  садился  на  корточки,  если  очень  уж   близко
разрывалась.
   Никитин ждал нас на своем КП.
   - Водки дать? - с места в карьер спросил он Лютикова,  протягивая  руку
за фляжкой.
   - Не надо, - ответил Лютиков и спросил, кто покажет ему, где пушка.
   - И нетерпелив же ты,  дружок,  -  засмеялся  Никитин.  -  Народ  перед
заданием обычно штук десять папирос выкурит, а ты вот какой. Непоседа...
   Лютиков, как всегда, ничего не ответил, наклонился  над  своим  мешком,
потом попросил веревку, чтоб обмотать его.
   - Ты дырку в мешке сделай, - сказал я, - и щепочку вставь. А  на  месте
уже трубку вставишь.
   Лютиков отколупнул  от  полена  щепочку,  обтесал  ее,  вставил  сквозь
мешковину в отверстие шашки. Потом снял  шинель,  сложил  ее  аккуратно  и
положил около печки. Надел белый маскхалат. Зажигательную трубку свернул в
кружок и положил в левый карман. Запасную в правый.  Проверил,  хорошо  ли
зажигаются спички, сунул в карман брюк. Делал он  все  медленно  и  молча.
Лицо его было бледно.
   В  блиндаже  было  тихо.  Даже  связисты  умолкли.  Никитин   сидел   и
сосредоточенно, затяжка за затяжкой, докуривал цигарку. За столиком трещал
сверчок, мирно и уютно, как будто и войны не было.
   - Ну что, пошли? - спросил Лютиков.
   - Пошли.
   Мы вышли - я, Никитин и Лютиков. Шел мелкий снежок. Где-то очень далеко
испуганно фыркнул пулемет и умолк.
   Мы  прошли  седьмую,   восьмую   роты,   пересекли   насыпь.   Миновали
железнодорожную будку. Лютиков шел сзади с мешком и  все  время  отставал.
Ему было тяжело. Я предложил помочь. Он отказался.
   Дошли до самого левого фланга девятой роты и остановились.
   - Здесь, - сказал Никитин.
   Лютиков скинул мешок.
   Впереди ровной белой грядой  тянулась  насыпь.  В  одном  месте  что-то
темнело. Это и была пушка. До нее было метров пятьдесят - семьдесят.
   - Смотри внимательно, - сказал я Лютикову. - Сейчас она выстрелит.
   Но пушка не стреляла.
   - Вот сволочи! - выругался Никитин, и в этот самый  момент  из  темного
места под насыпью вырвалось пламя. Трассирующий снаряд описал молниеносную
плавную дугу и разорвался где-то между седьмой и восьмой ротой.
   - Видал где?
   Лютиков пощупал рукой бруствер,  натянул  рукавицы,  взвалил  мешок  на
плечи и молча вышел из окопа.
   - Ни пуха ни пера, - сказал Никитин. Я ничего не сказал. В такие минуты
трудно найти подходящие слова.
   Некоторое время ползущая фигура его еще была  видна,  потом  слилась  с
общей белесой мутью.
   - Хорошо, что ракет здесь не бросают, - сказал Никитин.
   Пушка выстрелила еще раз. Потом еще  два  раза,  почти  подряд.  Где-то
неподалеку треснула одиночная мина. Подошел какой-то боец и спросил,  нету
ли у нас спички или "катюши".
   Я посмотрел на часы. Прошло шесть минут. А казалось, что  уже  полчаса.
Потом еще три, еще две...
   Ослепительная вспышка озарила  вдруг  всю  местность.  Мы  с  Никитиным
инстинктивно нагнулись. Сверху посыпались комья мерзлой земли.
   - Молодчина, - сказал Никитин.
   Я ничего не ответил. Меня распирало что-то изнутри.
   Немцы открыли лихорадочный, беспорядочный  огонь.  Минут  пятнадцать  -
двадцать длился он. Потом стих. Часы показывали  половину  четвертого.  Мы
выглянули из-за бруствера. Ничего не видно: бело и мутно.  Опять  сели  на
корточки.
   - Накрылся, вероятно, - вздохнул Никитин.  Он  встал  и  облокотился  о
бруствер. - А пушка-то молчит. Ничего не видно...
   Я тоже встал - от долгого ожидания замерзли ноги.
   - А ну-ка, посмотри, инженер, - толкнул меня в бок Никитин. - Не он ли?
   Я посмотрел.  На  снегу  между  нами  и  немцами  действительно  что-то
виднелось - неясное и расплывчатое. Раньше его не было. Никитин  оглянулся
по сторонам.
   - Послать бы кого-нибудь.
   Но поблизости никого не было.
   - Черт с ним, давай сами...
   Лютиков лежал метрах в двадцати от нашего  окопа,  уткнувшись  лицом  в
снег. Одна рука протянута была вперед, другая прижата к  груди.  Шапки  на
нем не было. Рукавиц тоже. Запасная  зажигательная  трубка  вывалилась  из
кармана и валялась рядом.
   Мы втащили его в окоп.


   Лютиков  умер.  Три  малюсеньких  осколка  -  крохотные,  как  сахарные
песчинки, я видел их потом в  медсанбате  -  попали  ему  в  брюшину.  Ему
сделали операцию, но осколки вызвали перитонит, и на третий день он умер.
   За день до его смерти я был у него. Он лежал, бледный и худой,  укрытый
одеялом и шинелью до самого подбородка. Глаза его были закрыты. Но  он  не
спал. Когда я подошел к его койке, он  открыл  глаза  и  слегка  испуганно
посмотрел на меня.
   - Ну?..
   В голосе его чувствовалась тревога, и в черных глазах мелькнуло что-то,
чего я раньше не замечал, - какая-то острая, сверлящая мысль.
   - Все в порядке! - нарочито бодро и всеми силами стараясь скрыть фальшь
этой бодрости, сказал я. - Подлечишься мала-мала и обратно к нам.
   - Нет, я не об этом...
   - А о чем же?
   - Пушка... Пушка как?
   В этих трех словах было столько  тревоги,  столько  боязни,  что  я  не
отвечу на то, о чем он все эти дни  думал,  что,  если  б  он  даже  и  не
подорвал пушку, я б ему сказал, что подорвал. Но  он  подорвал  ее,  и  не
только ее, а и часть железобетонной трубы, так что  немцы  ничего  уже  не
могли установить там.
   И я ему сказал об этом.
   Он прерывисто вздохнул и улыбнулся. Это была вторая и последняя улыбка,
которую я видел на его лице. Первая тогда, у майора в землянке,  вторая  -
сейчас. И хотя они обе  почти  совсем  не  отличались  одна  от  другой  -
чуть-чуть только приподнимались уголки губ, - в этой улыбке  было  столько
счастья, столько...
   Я не выдержал и отвернулся.


   Через несколько дней немцы оставили Мамаев курган. Их загнали за  овраг
Долгий.
   Мы похоронили Лютикова около той самой железобетонной трубы, где он был
смертельно ранен. Вместо памятника поставили взорванную им немецкую  пушку
-  вернее  остатки  покореженного   лафета   -   и   приклеили   маленькую
фотографическую карточку, найденную у него в бумажнике.
   В день ранения я  составил  на  Лютикова  наградной  материал.  Награда
пришла месяца два спустя, когда нас перебросили на Украину.
   У Лютикова не было семьи, он был совершенно одинок. Орден  его,  боевой
орден Красного Знамени, если я не ошибаюсь, до сих пор хранится в полку.

   1950



    Виктор Некрасов.
    Сенька

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Написано карандашом". Киев, "Днипро", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   В первой половине дня Сенька кое-как еще держал себя в руках, но  когда
после небольшого перерыва самолеты стали заходить  не  только  со  стороны
солнца, а сразу со всех четырех сторон, он  почувствовал,  что  больше  не
может. Тело дрожало мелкой противной дрожью, и, если он чуть-чуть ослаблял
челюсти, зубы начинали стучать друг о друга  совсем  так,  как  это  было,
когда он болел малярией. В животе что-то замирало.  Во  рту  было  сухо  и
горько от табачного дыма. Утром у него  был  еще  полный  мешочек  табаку,
сейчас осталась одна пыль - трехдневную норму он искурил за полдня.
   "На две  штуки  осталось,  -  подумал  Сенька,  насыпая  смешавшуюся  с
хлебными крошками пыль на бумажку, - а потом..."
   Но он так и не успел додумать, что случится потом.  Целая  куча  ("Штук
сто", - мелькнуло у Сеньки в голове) самолетов  с  красными  лапами  стали
пикировать прямо на него. Он выронил мешочек, бумажку, засунул голову  меж
колен,  стиснул  зубы  и,  крепко  зажмурив  глаза,  сидел  так,  пока  не
прекратились взрывы. Потом осторожно приоткрыл глаза и высунул  голову  из
щели. Сквозь несущийся куда-то влево дым мелькнуло черное крыло самолета с
черным крестом. Сенька опять закрыл глаза. Но ничего не случилось. Самолет
улетел.
   "Господи боже мой... Да что же это такое... Господи боже мой..."
   Сенька стал искать бумажку, потом  мешочек  с  табаком,  потом  скрутил
цигарку,  но  пальцы  дрожали,  табак  рассыпался,  и  цигарка  получилась
тоненькая и жалкая.
   Мимо прополз Титков - пулеметчик второго взвода. Лицо у него  было  все
мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам  землей.  Правая  рука  болталась,  как
тряпка, и волочилась по земле. Он на минутку задержался у Сенькиной  щели,
затянулся его цигаркой и пополз дальше.
   "Отвоевался",  -  подумал  Сенька,  и  ему  сразу  представилось,   как
Шура-санинструкторша перевязывает Титкову руку, как трясется он на подводе
в медсанбат, как лежит там на соломе.
   Над рощей опять появились самолеты.  Проходившие  мимо  Сенькиной  щели
какие-то бойцы,  увидав  самолеты,  рассыпались  во  все  стороны.  Кто-то
тяжелый и горячий вскочил прямо на Сеньку и прижал его к земле.
   Бомбы рвались долго, совсем рядом, а когда  перестали  рваться,  Сенька
попытался разогнуться. Но тяжелое лежало на  нем  и  не  хотело  сползать.
Сенька выругался, но тяжелое все лежало. Он уперся руками в землю и свалил
тяжелое в сторону. Здоровенный боец в расстегнутой, совершенно  мокрой  от
пота  гимнастерке  лежал  рядом  и  смотрел  на  Сеньку   остановившимися,
немигающими глазами.
   Сеньке стало страшно.
   Вчера, когда они на машинах ехали на передовую, он видел только лошадей
- вздутых, с раскоряченными ногами лошадей, валявшихся на  дороге.  Людей,
вероятно, убрали. А вот этот лежал совсем рядом, большой, теплый еще...  И
рука за голову закинута.
   Мимо щели один за другим, обвешанные минами  и  котелками,  согнувшись,
волоча за собой пулеметы, перебегали бойцы. Самолеты делали второй заход.
   "Опять, сволочи..."
   Грохот укатился куда-то в сторону. Густая, удушливая пыль стелилась  по
земле. Ничего не было видно - ни неба, ни рощи, -  ничего,  только  тускло
поблескивал затылок винтовки на бруствере. Сенька со злобой  посмотрел  на
нее.
   "Палка", - подумал он и протянул к винтовке руку.
   Он не принимал никакого решения, он просто снял винтовку  с  бруствера,
зажал ее меж колен, взвел курок, положил руку на дуло,  зажмурил  глаза  и
нажал крючок.
   Он не услыхал выстрела. Что-то сильно  толкнуло  и  обожгло  ладонь.  И
сразу все тело охватила слабость. Пальцы  беспомощно  повисли.  Тоненькими
ручейками по ним текла кровь и капала на штанину.  Большое  красное  пятно
расплывалось по колену.
   Кто-то крикнул над самым ухом:
   - Какого черта стреляешь, дурья голова!
   Сенька  поднял  голову.  Перед  ним  сидел  командир   взвода.   Сенька
безразлично посмотрел на  него,  потом  на  руку,  потом  опять  на  него.
Лейтенант, кажется, что-то кричал, но Сенька ничего не слышал. Он  смотрел
на серое от пыли, небритое лицо, видел, как шевелятся губы, блестят  злые,
колючие глаза, но слов не слышал. Он знал только одно: сейчас  он  вылезет
из этой щели и пойдет туда, назад, к речке, где нет самолетов,  нет  этого
бойца с остановившимися глазами, нет всего этого... И он сидел и слушал  и
ничего не говорил, а потом, - он даже не помнит, лейтенант ли ему приказал
или сам так решил, - напялил скатку, затянул и перекинул через плечо мешок
и, опершись о винтовку, вылез из щели. Боли в руке не чувствовал никакой.
   Откуда-то появился младший сержант - Сенька забыл  его  фамилию.  Сидел
тут же на корточках.
   - Отведешь его к командиру роты, а потом в медсанбат...
   Младший сержант что-то ответил и ткнул Сеньку в бок прикладом автомата.
   - Пошли...
   И они пошли - он и младший сержант.
   Командира роты не застали, а заместитель по строевой приказал  прямо  в
медсанбат вести - там уж знают, что с такими делать.
   - Пристрелил бы на месте, да патрона жалко...
   Только когда они отошли шагов на сто, содержание этой  фразы  дошло  до
Сенькиного мозга. Он обернулся, но  лейтенанта  уже  не  было.  Они  пошли
дальше. Впереди маячили телеграфные столбы с оборванными проводами.



   2

   В медсанбате у большой, забросанной ветками  палатки  толпились  бойцы.
Лежали, сидели, просто так  слонялись.  Забегали  и  выбегали  из  палатки
сестры в грязных пятнистых  халатах.  Большие  крытые  машины  пятились  и
урчали вокруг палаток. Двое бойцов без рубашек, ругаясь, выносили и  клали
на машины носилки с ранеными. Раненые молчали и  с  тревогой  смотрели  на
небо. Там, над передовой, - отсюда до нее было  километров  шесть-семь,  -
опять  пикировали  самолеты.  Самой  передовой  не  было  видно  -   мешал
кустарник, но распускавшиеся над ней букеты разрывов были видны отчетливо,
и Сенька почувствовал, как поползли мурашки у него по спине. Он отвернулся
и стал смотреть на машину, которую грузили.
   Младший сержант сидел рядом и молча курил. За всю дорогу он  не  сказал
ни слова. Сеньке хотелось попросить у него закурить, но он не решился.
   "Откажет, должно быть", - подумал он и проглотил слюну.
   Мимо пробежал маленький черненький человечек в халате и больших круглых
очках. Он приостановился на секунду и торопливо, не глядя бросил:
   - Леворучник?
   - Леворучник, - ответил младший сержант и встал.
   - Давай сюда... - И человек в очках забежал в палатку.
   В палатке было душно и пахло чем-то резким  и  неприятным.  Вдоль  стен
сидели раненые бойцы. Посредине стояло два белых стола, покрытых клеенкой.
На одном лежал боец с закинутой назад головой. Был виден только  шершавый,
небритый подбородок. Он тихо, монотонно стонал. Одной ноги у него не было,
а вместо нее было что-то красное, с завернутой  кожей  и  куском  торчащей
кости. Высокий человек, тоже в  халате,  наклонившись,  ковырялся  в  этом
красном чем-то очень блестящим.
   "Господи... - подумал Сенька, - что же это такое?.." - и  почувствовал,
что его начинает тошнить.
   - Рубашку скинь... и сюда садись...
   Маленький в очках коленом пододвинул табуретку. Сенька с трудом - левая
рука стала тяжелая и неповоротливая, хотя и не болела совсем, - снял через
голову скатку, потом стал стягивать гимнастерку и нательную  рубаху.  Рука
никак не вытягивалась и путалась в рукаве.
   "И зачем это? - подумал Сенька. - Ведь у меня все цело, рука  только...
А он рубаху заставляет..."
   - На табуретку садись. Сколько раз говорить надо?
   Сенька сел и положил руку на колено  ладонью  кверху.  Кровь  перестала
идти, но где, собственно говоря, рана, он  так  и  не  мог  понять  -  все
залепилось, покрылось грязью.
   - Сколько лет? - спросил маленький в очках, должно быть доктор.
   Сенька не понял, о чем его спросили.
   - Ну, какого года?
   - Я? С двадцать четвертого, - нерешительно ответил Сенька.
   - Двадцать четвертого, а как бык здоровый, - сказал  доктор  и  пощупал
тугие Сенькины бицепсы. - И не стыдно тебе?
   Сенька ничего не ответил.
   - Одной рукой двух фрицев задушишь, а ты вместо  того...  -  Доктор  не
договорил и быстрым движением ущипнул Сеньку  за  живот,  оттянул  кожу  и
всадил в нее большую иглу с чем-то стеклянным посредине. Сенька вздрогнул,
но не от боли, а от неожиданности.
   Потом доктор мокрой ваткой долго мыл его ладонь, и это уже было больно.
Потом кому-то, не оборачиваясь, крикнул: "Сухо..." - и сестра в  блестящих
щипчиках принесла бинт, и доктор туго обмотал ладонь.
   - Все... Одевайся.
   Сенька натянул рубаху, гимнастерку и, не зная,  можно  ли  садиться  на
табуретку, отошел немножко в сторону и стал смотреть, как со стола снимают
раненого без ноги.
   - Ну, чего тебе еще?
   Доктор снизу вверх смотрел на него, и Сеньке стало вдруг неловко.
   - Где твой... что привел тебя?
   - Там... на дворе.
   - Скажи, чтоб в четвертую палатку отвел.
   Сенька вышел.
   В четвертой палатке оказался только один раненый. Он  спал  на  соломе,
раскинув ноги и положив белую, перебинтованную  руку  на  живот.  У  входа
стоял часовой.
   Сенька взбил солому, положил в  голову  скатку  и  растянулся  рядом  с
раненым. Со двора доносились гудки автомашин. Где-то совсем  недалеко  все
еще громыхало. Сенька лежал  и  смотрел  на  зеленое,  свисающее  над  его
головой полотно палатки. Потом закрыл глаза  и  долго  лежал  с  закрытыми
глазами...
   ...Подбежал старый,  одноглазый,  с  облезлым  хвостом  Цыган.  Повилял
хвостом, лизнул руку и побежал дальше... Потом появилась большая  миска  с
пельменями. Они были очень горячие, а мать подкладывала еще и  еще.  Из-за
окна доносилась гармошка. Он  торопился  доесть  пельмени,  чтоб  пойти  с
ребятами на Енисей, но вспомнил, что отец  велел  починить  крыльцо.  Стал
искать топор...
   Кто-то вошел и вышел из палатки. Сенька о