еловек, как Соболевский. Дверь купе мягко отъехала в сторону,  а  в  проеме
выросла фигура Карпунина.
     - Познакомились? Вот и прекрасно. Между прочим,  Сережа,  позвольте,  я
буду называть вас так, вы спали до обеда.
     Сергей взглянул на часы - полпервого. Он проспал почти шесть часов.
     - Приводите себя в  порядок,  и  милости  прошу  в  столовую.  Владимир
Федорович вас проводит. - Карпунин кивнул головой и закрыл дверь.
     Неужели он проспал почти шесть часов сидя? Так вот почему  у  него  так
ломит спину и плечи и ноги как чужие, только мурашки бегают.
     - Я вам советую умыться,  -  сказал  Лепилов,  -  пробегитесь  в  конец
вагона. Это вас освежит.
     Сергей достал из чемодана бритвенный прибор и мыло.
     - Мыло не берите. Экономьте, пока есть возможность, у нас  этого  добра
навалом. Да, - крикнул он в спину Сергею, - горячая вода в  титане  рядом  с
туалетом.
     Ах, какой это был туалет! Сергей даже представить себе не мог  подобной
чистоты. В нем все блестело и приятно пахло душистым мылом.  Белов  поглядел
на себя в зеркало. Можно было, конечно, не бриться. Но уж если взял  прибор,
то надо. Волосы на лице у  него  проступали  только  на  третий  день  после
бритья, но он все равно ежедневно остервенело скоблил щеки опасной  бритвой,
подражая все тому же Данилову. Он работал в его отделе уже четвертый  год  и
не переставал  удивляться  этому  человеку.  Белов  старался  говорить,  как
Данилов, ровно, вежливо, не повышая  голоса,  подражал  его  манере  ходить,
одеваться, он  даже  курить  по-настоящему  начал,  чтобы  быть  похожим  на
начальника.   Ему   казалось,   что,   переняв   чисто   внешние    качества
подполковника, он сам станет таким же  уверенным,  мужественным  и  сильным,
как Данилов.
     Сергей брился, внимательно рассматривая  себя  в  зеркало.  У  кого-то,
кажется у  Стендаля,  он  читал,  что  прожитые  годы,  скитания  и  лишения
наложили неизгладимую печать на лицо молодого графа. Нет,  это  у  Бальзака.
"Человеческая комедия".  Видимо,  тот  юный  граф  был  счастливее  его.  Из
зеркала на Белова смотрело необыкновенно юное лицо с немного  взволнованными
глазами.
     "Тот юный граф скитался и постоянно страдал, - подумал Сергей,  -  а  я
вот впервые в поезде дальнего следования  еду,  какие  уж  тут  печати.  Вон
Муравьев в сорок  втором  летал  к  партизанам,  потом  через  линию  фронта
пробивался. Он и поседел", - грустно заключил Сергей.
     Он представил себе, как сейчас войдет в  столовую,  где  хоть  и  врачи
сидят, но все же люди военные. Вон его сосед на что уж  толстый,  болтливый,
а два ордена Отечественной войны имеет. А  у  него?  Три  медали  всего.  Он
внезапно представил себе  любопытные  глаза  людей,  в  упор  разглядывающие
человека в незнакомой  и  такой  далекой  от  войны  форме.  Как  же  он  не
догадался надеть штатский костюм? Или хотя бы пиджак. Ведь ходит же  Никитин
в форменных галифе с выпоротым кантом и пиджаке. Нет, не додумался он.
     Сергей смыл с лица остатки пены, крепко вытерся полотенцем. "Ничего,  -
успокоил  он  себя,  -  у  того  графа  лицо  постарело  от  пороков,  а  я,
оперуполномоченный Белов, борюсь с ними. Буду работать на контрасте.  Молод,
но очень устал. Служба у нас такая".
     Он подмигнул  сам  себе  и  начал  натягивать  гимнастерку.  Застегивая
портупею, он раскрыл кобуру, достал ТТ. Все в  порядке.  Пистолет  стоял  на
предохранительном взводе.
     Лепилов ждал его в коридоре. Он критически осмотрел Сергея  и,  видимо,
остался доволен.
     - Вы выглядите весьма мужественно.
     Он  поправил  гимнастерку,  которая  никак  не  хотела  сидеть  на  нем
по-уставному ровно и все время собиралась  складками  на  животе.  И  вообще
военврачу форма  была  явно  противопоказана.  Пуговицы  на  воротнике  были
пришиты криво, погоны висели на покатых плечах.
     Сергей сравнил себя с ним и представил на секунду их двоих со  стороны:
Лепилова, на котором форма висела,  как  маскарадный  костюм,  и  себя  -  в
перешитой гимнастерке,  подогнанных  галифе,  начищенных  хромовых  сапогах.
Пуговицы у него были довоенные, золотистые, с гербом.  Их  ему  по  большому
блату за десять пачек папирос устроил  старшина  из  комендантского  взвода.
Сравнение явно было в его пользу.
     - Ну что ж, пошли, - сказал Белов как можно непринужденнее.
     - Идите вперед. Это недалеко, через один вагон.
     Когда  они  вошли   в   столовую,   которая   раньше   наверняка   была
вагоном-рестораном, Сергей чуть не зажмурился от смущения: на него  смотрели
десятки любопытных девичьих глаз.
     За столом сидели три человека: Карпунин и две женщины, одна с  погонами
майора, другая подполковник.
     - Садитесь к нам, Сережа. -  Петр  показал  рукой  на  свободное  место
рядом с ним. - Теперь весь наш недолгий путь вы будете  питаться  именно  за
этим столом.
     - Разрешите  сесть,  товарищ   подполковник   медицинской   службы?   -
обратился Сергей к старшему по званию.
     Женщина подняла на него донельзя усталые глаза  и  молча,  пряча  вдруг
мелькнувшую на губах усмешку, кивнула. В  вагоне  сразу  стало  тихо.  Потом
раздался девичий приглушенный смех. Подполковник посмотрела в ту сторону,  и
девушки, сидящие за соседним столом, немедленно  смолкли.  Сергей  покраснел
так, что казалось, кровь вот-вот прорвется сквозь тонкую кожу щек и  прыснет
алым ручьем на белоснежную скатерть.
     - Вас зовут Сергей? - у подполковника был удивительно мягкий голос.
     - Да.
     - Вы служите в милиции?
     Белов почувствовал, как прислушиваются с любопытством  к  их  разговору
девушки за соседним столом.
     - Вы  не  смущайтесь,  Сережа.  Меня  зовут  Александра  Яковлевна,   я
начальник этого поезда милосердия. А на девиц наших не  обращайте  внимания.
У нас, если вы  заметили,  мужчин  совсем  мало.  И  вдруг  вы.  Это  вполне
естественно. Вы ешьте.
     - Скажите, Александра Яковлевна, кому мне сдать продаттестат?
     - Оставьте его у себя. Вы наш гость. Да ешьте вы, ешьте.
     Она смотрела, как осторожно  ест  этот  милый,  видимо,  интеллигентный
мальчик, и думала о сыне, которого убили в сорок втором под  Ленинградом.  И
внезапно, помимо ее воли, ей стал неприятен этот молодой  сильный  парень  в
темно-синей  гимнастерке.  Наверное,  если  бы  ее  Толя  пошел  работать  в
милицию, то был бы по сей день жив и здоров, как этот Сережа, вон  и  медали
у него, целых три. "За отвагу", "За оборону Москвы",  "За  боевые  заслуги".
За что их только им дают? Она перевела свой взгляд на его руки и увидела  на
правой глубокий шрам, уходящий под манжету гимнастерки.
     - Что у вас с рукой? - спросила она с профессиональным любопытством.
     - Меня ударили ножом. - Сергей ответил коротко, неохотно.
     - Давно?
     - В ноябре.
     - Кто?
     Сергей поднял глаза, посмотрел на собеседницу и понял,  что  он  просто
обязан ответить на этот вопрос.
     - Мы, - он хотел сказать "брали", но вовремя поправился, -  задерживали
одного человека. А он очень не хотел этого.
     - Кто он был?
     - Он убил семь человек. Семерых хороших и  добрых  людей.  Убил,  чтобы
забрать их вещи.
     - Вы воевали?
     - Да, недолго, под Москвой в ополчении.
     - Ранение?
     - Нет, комиссовали. Легкие.
     - Приходите  ко  мне,  -  вмешался  в  разговор  военврач  с   погонами
майора, - я посмотрю вас. Вы когда были у врача в последний раз?
     - Тринадцатого декабря сорок первого.
     - Что вы делали до войны? Служили  в  милиции?  -  спросила  Александра
Яковлевна.
     - Учился в МГУ на юрфаке.
     И тут только Сергей понял, почему она его  так  дотошно  расспрашивает.
Понял и простил ее. Перед глазами этой женщины  ежедневно  проходят  десятки
раненых, многие из них такие же  молодые,  как  и  он.  Наверное,  некоторые
умирали в этом поезде. Одни, вдалеке от  близких  и  родных  мест.  И,  видя
последствия  кровавого  конвейера,  именуемого  войной,  она   была   вправе
спросить его: почему он носит эти погоны, а не полевые? Почему  он  сидит  в
Москве, вместо того чтобы драться с немцами? Что же он  может  ответить  ей?
Разве он может рассказать о том, как в сорок втором они  с  Даниловым  брали
на торфяниках банду Музыки, как от бандитской пули  погиб  Степа  Полесов...
Эти люди, врачующие последствия войны, не знают и не могут знать о том,  как
под Калинином год назад они вместе с опергруппой наркомата по всем  правилам
четыре часа штурмовали хутор, в котором засела банда дезертиров.  Двенадцать
человек и четыре пулемета. Разве это не война? Да, он работает в тылу. Но  и
тыл может быть разный. Милиция служит в горячем тылу войны.
     За столом повисло неловкое долгое  молчание.  Все  четверо  ели  молча,
стараясь не глядеть друг на друга.
     Обстановку разрядил Карпунин:
     - Милые дамы,  этот  молодой  человек  служит  в  отделе  по  борьбе  с
бандитизмом. Я не думаю, что их служба намного легче фронтовой.
     - Вы преувеличиваете, Петр Ильич, - Белов  с  благодарностью  посмотрел
на него. - Все-таки фронт - это фронт.
     - Но подождите. Нет,  Сережа,  подождите.  Война  скоро  кончится,  все
вернутся домой, но вы ведь  останетесь.  Игорь  останется,  Данилов  ваш.  И
снова в вас будут стрелять, а все,  даже  фронтовики,  станут  тихо  жить  и
работать. Я правильно говорю?
     Сергей помолчал, потом пристально поглядел на Карпунина.
     - Когда я пришел в милицию, я думал, что коль скоро мне нельзя  воевать
на фронте, то я просто обязан принести максимальную пользу в тылу.  Если  бы
я учился в техническом вузе, то просто наверняка бы пошел  на  завод.  Но  я
юрист. И место мое было не в юрконсультации и не  в  адвокатуре.  Я  занялся
прикладной криминалистикой. Когда я первый раз задержал человека... Нет,  он
не был бандитом. Ему тогда только-только исполнилось шестнадцать лет...
     - Что же он делал?  -  перебила  его  Александра  Яковлевна.  -  Резал,
убивал?
     - На мой взгляд, хуже. Он отнимал у старух  и  детей  карточки.  Грозил
ножом и отбирал. Только тогда я  понял,  что  такое  служба  в  милиции.  Мы
спасли от голода несколько десятков человек. Среди них были врачи,  лечившие
детей, рабочие, вкалывающие у станка от зари до  зари,  артисты.  У  каждого
свой фронт. Мы так же нужны армии, как и вы.  Врачи  лечат  солдат,  милиция
охраняет их дома. - Сергей уже не чувствовал себя смущенным. Конечно, он  не
убедил эту медицинскую даму, а, собственно, в чем  ее  убеждать?  Доказывать
неопровержимые истины? Они же,  он,  Данилов,  Игорь,  Самохин,  да  все  их
управление не на продуктовой базе всю войну жируют. Они  тоже  дерутся.  Дай
бог как дерутся. Он-то в солнечный  Баку  не  за  сухофруктами  едет.  Между
прочим, еще неизвестно, как его обратно в Москву повезут.
     Когда они возвращались в свой вагон, их догнал Карпунин:
     - Вы не сердитесь  на  нее.  У  Александры  Яковлевны  погиб  сын,  ваш
ровесник, Сережа.
     Белов молча кивнул, так ничего и не ответив. Тогда  он  не  смог  найти
нужных слов. Только в купе, оставшись один - Лепилов ушел  на  дежурство,  -
Сергей  вспомнил,  нашел  те  слова,  которые  просто  обязан  был   сказать
подполковнику. Да, погибло много его ровесников, и наверняка  и  сейчас  они
падают,  сраженные  свинцом  на  дорогах  Чехословакии,  Польши,   Восточной
Пруссии. Но придет время, и люди воздадут каждому. Потому что  война  -  это
общее горе, которое вынес на плечах каждый живущий  сегодня,  независимо  от
того, что он делал в этой войне. Главное заключается в другом.  Через  много
лет на вопрос: "А что  ты  сделал  для  Победы?"  -  он  будет  иметь  право
ответить: "Я сделал все, что в моих силах, я чист перед Родиной".
     И вдруг ему захотелось спать. Молодость брала  свое.  Он  снял  сапоги,
сунул под подушку кобуру и уснул. Проснулся Сергей  от  напряженной  тишины.
Поезд стоял. Он выглянул в окно и увидел засыпанный снегом маленький  домик,
поленницу дров, прижавшуюся к стене, крышу, занесенную снегом, нависшую  над
ним тяжелой шапкой. Сразу за полустанком начинался лес. Он уходил  далеко  к
горизонту, и  высокие  ели  макушками  упирались  в  садящееся  там  солнце.
Ощутимая на ощупь тишина висела над миром. Она была плотной  и  бесконечной,
как лес, снег и красноватый диск солнца. Она была как сама жизнь.
     И ему смертельно захотелось вдруг выскочить из вагона и постоять  среди
этого покоя. Сергей натянул сапоги и, на ходу застегивая  портупею,  побежал
к дверям вагона.  На  тормозной  площадке  стоял  пожилой  усатый  солдат  в
измазанном углем когда-то зеленом ватнике.
     - Вы куда, товарищ старший лейтенант милицейской службы?
     Так к нему еще никто и никогда не обращался.
     - Подышу немного.
     - Это вы правильно придумали. Воздух здесь лучше  любого  лекарства  на
ноги ставит. Целебный. Расея, одним словом.
     Сергей спрыгнул с площадки. В морозном воздухе плыл запах дыма и  хвои.
Он вдохнул его полной грудью, и вдруг ему мучительно захотелось жить в  этом
домике, гулять в этом лесу и забыть обо всем - о войне и службе.
     - Товарищ старший лейтенант! - окликнул его звонкий девичий голос.
     На площадке стояла темноволосая девушка, затянутая в белый халат.
     - Вы меня? - весело спросил Сергей.
     - Именно вас. Немедленно возвращайтесь в вагон. Вам нельзя.
     - Почему? - удивился Белов.
     - Мне доктор, Татьяна Всеволодовна, сказала, что у вас  слабые  легкие.
Поэтому немедленно в вагон!
     - Есть! - Сергей шутливо приложил руку к голове.
     Он легко, подтянувшись за поручни, прыгнул на площадку.  Словно  ожидая
этого, поезд сразу тронулся.
     - Вам нужно выпить горячего чая, - строго  сказала  девушка,  -  причем
немедленно. Пойдемте со мной.
     Она повела Белова в соседний вагон.
     - Сюда, - девушка открыла дверь. - У нас  есть  термос,  в  нем  всегда
горячий чай.
     Она сняла белый  халат.  И  только  сейчас  Сергей  рассмотрел  ее  как
следует. Спроси его, какая она, он бы не ответил. Просто  красивая,  и  все.
Во всяком случае, он лучше ее никого в жизни не встречал.
     - Как вас зовут?
     - Марина.
     - А меня Сергей.
     - Я знаю.
     - Откуда? - удивился он.
     - Вам же наша начальница объяснила, что этот поезд - женский  монастырь
на колесах. Мы, как всякие женщины, любопытны. Поэтому  атаковали  замполита
и все у него узнали. Вот так.
     - Вы врач? - Сергей покосился на ее погоны с одной звездочкой.
     - Нет, я военфельдшер.
     - Вы москвичка?
     - Почему вы так решили?
     - Понимаете, за последнее время мне приходилось сталкиваться  с  самыми
разными людьми. Мой начальник, когда я пришел работать  в  розыск,  прочитал
мне целую лекцию о  специфических  особенностях,  говоре  и  акцентах  самых
разных людей.
     - И вы можете отличить по выговору  любого  человека?  -  с  недоверием
спросила Марина.
     - Конечно, нет. Но вот ленинградцев и москвичей...
     - Ну, на этот раз вы не угадали,  я  ленинградка.  Что  же  вы  чай  не
пьете?..
     Сергей взял стакан, отхлебнул, искоса глядя на Марину. Чуть  вздернутый
нос, большие светлые глаза, вот какие только, он так и не разобрал,  коротко
стриженные каштановые волосы. Гимнастерка плотно облегала ее высокую  грудь.
Военная форма не портила, а, наоборот, подчеркивала стройность ее фигуры.
     - Как чай?
     - Прекрасный.
     Он говорил это вполне искренне.  Никогда  в  жизни  он  не  пил  такого
вкусного чая. Никогда еще ему не было так хорошо,  как  сейчас.  Только  вот
начать разговор он никак не мог. Хотел, а не мог.
     - Я слышала, вы до войны учились в университете? - Марина взяла  стакан
с чаем, села напротив.
     Сергей поднял глаза и вдруг увидел, что  она  пристально  рассматривает
его. От смущения он сделал слишком большой глоток и закашлялся, обжигаясь.
     - На юрфаке, - сказал он каким-то хриплым, чужим голосом.
     - Я тоже училась.
     - В медицинском?
     - Нет, в Ленинградском университете, на филологическом.
     - Правда?  -  Сергей  поставил  стакан  с  чаем,  он  почему-то   очень
обрадовался тому, что Марина студентка-филолог. Она как-то сразу  стала  для
него понятнее. Точно такой же, как девочки с его курса и других  факультетов
МГУ.
     - Это же очень здорово.
     Марина засмеялась и опять внимательно поглядела на Белова.
     - Я  хотела  изучать   русскую   литературу   двадцатого   века,   даже
автореферат писала о "Хождении по  мукам"  Алексея  Толстого.  В  Ленинграде
жили почти все писатели, именами которых мы гордимся. Моя  мама  работала  в
литературном архиве, а папа на радио...
     - Они живы?
     - Нет. Отец погиб в сорок первом под Лугой. Мама умерла за три  дня  до
прорыва  блокады.  У  нее  было  много  друзей...  Почти  все  ленинградские
писатели. Они очень любили маму. Она дружила с Анной  Андреевной  Ахматовой.
Вы любите ее стихи?
     Сергей задумался на минуту.

                        Годовщину последнюю празднуй -
                        Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
                        Нашей первой зимы той алмазной
                        Повторяется снежная ночь
                        Пар валит из-под царских конюшен,
                        Погружается Мойка во тьму.
                        Свет луны, как нарочно, притушен.
                        И куда мы идем - не пойму...

     Он читал стихи вполголоса. И вдруг сам увидел заснеженный Ленинград,  и
Мойку, и конюшни эти царские...
     - Как здорово, Сережа! Вы любите поэзию?
     - Очень.
     - Странно. Война, санитарный поезд, старший лейтенант милиции  и  стихи
Анны Андреевны... Странно... Сон  какой-то.  Помните,  у  Алексея  Толстого?
Москва. Осень. Желтые листья. Катя и Даша сидят на бульваре...
     - Идет Бессонов, - перебил ее Сережа, - он в  форме  санитара,  и  Даша
вспоминает его стихи.

                        О моя любовь незавершенная,
                        В сердце холодеющая нежность...

     Эти?
     - Да, вы и их знаете?
     - Я вообще люблю Ахматову.
     - Вот и ошиблись. Это не Ахматова,  -  печально  улыбнулась  Марина.  -
Давным-давно, еще в той жизни, я  писала  свой  реферат  и  об  этих  стихах
сказала, что поэт неизвестен. У нас  спецкурс  по  Пушкину  читал  профессор
Шамбинаго. Он-то и принес мне  это  стихотворение  полностью.  Его  написала
Наталья  Васильевна  Крандиевская-Толстая,  жена  Алексея  Николаевича.  Она
вообще все стихи писала для его  вещей.  Помните,  в  "Декабристах"  цыганка
Стеша поет "Дороги все разъезжены, все выпито вино..." или  "Когда  поток  с
вершины гор, шумя, свергается в долины..."?
     - Это все она? - удивился Сергей.
     - Да, все она. Наталья Васильевна очень ранимый,  талантливый  человек,
всю свою жизнь посвятившая мужу. О своем же творчестве она забыла.  А  жаль.
Вот послушайте:

                        Сыплет звезды август холодеющий,
                        Небеса студены, ночи сини,
                        Лунный пламень тлеющий, негреющий
                        Проплывает облаком в пустыне.
                        О моя любовь незавершенная,
                        В сердце холодеющая нежность!
                        Для кого душа моя зажженная
                        Падает звездою в безнадежность?

     Марина читала стихи, а он сидел, весь во власти сказочной силы  поэзии.
И ему было грустно, и грусть эта с каждой строфой становилась все  острее  и
нестерпимее. Она поднималась в нем горячей волной, и  Сергею  казалось,  что
Марина не читает стихи, а поет их.
     - Вот такие стихи. - Марина замолчала.
     Они долго сидели молча, глядя в окно,  за  которым  темнота  постепенно
стирала со снега  дневной  свет.  Поезд  мчался  сквозь  нее,  и  мимо  окна
пролетали, как звезды, алые искры.
     - Нагнала я на вас тоску. - Марина попробовала улыбнуться,  но  улыбка,
так и не родившись, пропала. - Я свет зажгу.
     Они