Вместе выходим из  кабинета  Льва,  и  в  коридоре,
хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не  секрет?  Я
совершенно серьезно и тоже  шепотом:  полковник,  но  платят  маловато,  вот
видишь,  приходится  подрабатывать  халтурой,  только  никому   не   говори.
Расходимся,  Виталий  уверен,  что  мы  совершили  выгодную  сделку:  удачно
продали-купили государственную  тайну.  Через  день:  приветствую,  господин
полковник! - Здравия желаю, господин майор, а меня  поздравь!  -  Ну  да?  -
Вчера  за  публикацию  в  "Огоньке"  представлен   к   генералу.   -   Прими
поздравления, генерал! - Служу журналу!
   Две "физии": лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается,
а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли  будет
ее  знать  и  торговать   ею,   как   иностранными   презервативами:   чужой
тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате  сотрудников
"оттуда" человек... десять! Не лыком шиты. Я каждого в лицо знаю:  раскусил.
В качестве анекдота доложу читателю, что и Коротич посягнул на текст,  желая
поправить что-то пустяковое уже в гранках; я, конечно, не  возразил,  сделав
скорбную физиономию, и заметил  апропо:  Виталий  Алексеевич,  вам  придется
звонить "им" в пресс-центр, вот телефончик. "Раскусивший" всех, звонить  все
же не решился, испытывая генетический страх перед гэбешниками  и  позабыв  о
новых временах с Горбачевым, идущим впереди со знаменем перестройки в руках.
   Затем началось победное шествование повести по  издательствам.  Лидеры  и
сотрудники демократических журналов и газет вдруг, как зацепившись за что-то
по дороге к публикации, вставали во  фрунт:  фантастика.  Никогда  прежде  и
никогда позже я не имел такой зеленой улицы, пока  многочисленные  редакторы
публиковали  "Профессию...".  За  шесть  месяцев  повесть  вышла  в   восьми
сборниках восьми издательств, отдельной книжечкой огоньковской  библиотечки.
Вскоре  появилось,  казалось  бы,  реальное  предложение:  делать  сценарий.
Режиссер (не буду называть фамилии, ни оправдаться он не может, ни  обвинить
кого-то не сумеет) имел неприятности: проявил инициативу с предложением и  с
идеей   документально-художественного   фильма.   У   нас   как-то   странно
складывается судьба известных и справедливых крылатых выражений. "Инициатива
наказуема", и ставят точку. Рано! Инициатива  наказуема  "исполнением":  вот
теперь - точка. Предложил  мне  писать  сценарий,  где-то  получил  денежный
аванс, взбаламутил спонсоров, потом из-за  чего-то  скис.  Я  даже  не  знаю
истинных причин ухода в тень энергичной  личности.  Лег  на  дно.  Возможно,
здоровье? После его смерти уже ничего не узнаю.
   Исключение составляет лишь главный "Знамени" Григорий Бакланов, пробивший
брешь в гэбешных службах и ставший воистину отцом моей повести.
 
   * * *
   Теперь перейду к конкретным  примерам  дезинформации,  невольным  автором
которых был ваш покорный слуга. Начну с элементарного: в повести я  написал,
что Конон Молодый родился, вырос в Москве на Русаковской улице в доме 2/1, в
61-й квартире пятиэтажки - прямо напротив кинотеатра "Шторм". Между  тем,  в
этой квартире того же дома жила  моя  семья:  мама,  папа,  старший  Толя  и
младшенький я, а Конон Трофимович никогда там не был. Об этом не только  мне
известно, но и "ведомству", я уж не  говорю  о  родственниках  моего  героя.
Дотошная  и  хитроумная  проверка,  устроенная  "спецкомиссией",  с  треском
провалилась: то ли и комиссии вообще не было, либо перед  ней  стояла  прямо
противоположная задача (что я и говорил выше), зато  в  бдительности  родных
разведчика я убедился сразу, как только вышел "Огонек". Первым прислала  мне
письмо (а не жалобу в ведомство!) родная сестра Конона - Наталья  Трофимовна
Молодая. Я немедленно позвонил по номеру,  указанном  в  письме,  и  услышал
мягкий интеллигентный голос, обладателем которого была женщина, первым делом
сказавшая, что искренно благодарна мне за повесть и за все доброе, сказанное
о брате. Конечно,  "вкрались  ошибочки":  родился  Конон  и  жил  он  не  на
Русаковской улице, а в Мертвом переулке, который потом  был  переименован  в
Островский. Вы еще написали, что его (и мои) родители  были:  мама  -  врач,
отец - ученый. Нет, в этом нет ошибки: папа был химиком, а  не  "ученым".  Я
терпеливо выслушал, не перебивая, а когда кратко рассказал, что ни от кого я
биографических сведений о Кононе официально не получал, даже от него  самого
не успел, а предположил,  исходя  из  его  манер  и  абриса  героя,  да  еще
"экземеновал" ведомство, Наталья Трофимовна, добрая душа, сразу  все  поняв,
недоразумения "сняла" и мне все простила. Кстати, она еще поправила  автора:
годом рождения Конона я назвал в повести 1924-й, сделав примитивный подсчет;
если в начале войны четырнадцатилетний Молодый (как я понял его) в  качестве
партизана попадает в руки абверовца (41-й минус 14) делает его  рожденным  в
1924; нет, поправляет меня сестра: Конон родилс
   я в 1922 году и попал к немцам в руки шестнадцатилетним. Досадная ошибка,
но кто виноват  (позвольте  спросить),  если  я,  не  имея  так  называемого
"допуска", был лишен права знакомиться с архивом госбезопасности, да  еще  в
период тотальной секретности. Согласитесь со мной: то, что для родной сестры
Молодыя казалось "досадной" ошибкой, то было на руку внешней разведке,  и  я
даже не знаю кому еще: в какой сфере какого государства-ведомства - спецу ли
в родной стране или  в  зарубежье,  обывателю  -  и  там,  и  здесь?  Вообще
"блошками" (как неприятно мне говорить так об ошибках, имея в виду  жизнь  и
судьбу легендарного человека), тем более что автор не намерен и  никогда  не
желал случайно или специально заниматься дезинформацией кого-либо.
   Не сомневаюсь в том, что читатель,  прочитав  мой  "детектор  правды"  до
самого конца и узнав все  остальное,  подумает  про  меня:  автор,  конечно,
смелый человек или отменный фантазер, но зачем же до такой степени? Кому она
была нужна, эта "деза": читателю, американцам или англичанам, на  гражданина
которой (на бизнесмена-шпиона Винна) был обменен Конон Трофимович?  И  какой
смысл в дезинформации, если повесть вышла в свет спустя пятнадцать лет после
описанных в ней событий? Тут я, хоть ставьте меня к стене, ничего не  пойму,
да и сам никогда не узнаю: поднимаю руки вверх. Неужели на  подобных  папках
архива, хранящихся в госбезопасности, стоит гриф: "хранить вечно"?
   Не сумею отказываться  от  предположения:  то  ли  в  нашем  пресс-центре
посмеиваются надо мной, то ли серьезничают, оставляя в моей повести "огрехи"
автора (вы еще узнаете потом, "какие"!), или уверены, что  все  они  т  а  м
лопухи, похожие на автора (а не наоборот?); может, все  эти  мелочи  лабуда,
точные данные о дате и месте рождения разведчика давно уже отработанный пар,
которым сегодня даже  сенокосилку  не  запустить?  И  уж  совсем  точно  они
уверены, что наш родной читатель не сумеет  распознать,  где  автор  говорит
правду, где озорничает, где берет доверчивого  читателя  "на  понт",  а  где
допускает в документальной повести вольности в расчете на то, что до  крошки
слопают?
   Обидно.
   (Делаю вставку, дабы читатель, готовя себя к переходу к  более  серьезным
примерам, ощутил атмосферу тех лет, трагически повлиявших на  судьбу  Конона
Молодыя. Еще раз вернусь к письму Натальи Трофимовны.  В  нем  нахожу  такой
пассаж:  не  знаю,  вы  ли  были  соавтором  пьесы   "Процесс",   написанной
"Конончиком", или ваш брат? Братья Аграновские, говорю в  ответ,  соавторами
не были, но предполагаю, что им  был  Леонид  Агранович.  Какова  же  судьба
пьесы, - спрашивает  меня?  Оказывается,  ее  поставили  после  прочтения  у
Аграновича в театре Красной Армии (помните,  читатель?)  и  вскоре  сняли  с
репертуара по "цензурным соображениям". Это  я  тут  же  выяснил  у  Леонида
Даниловича, ему позвонив. Сказал сестре Конона Трофимовича, в  ответ  же:  а
знаете ли вы, что инициатором написания пьесы и даже вашей  повести  был  не
Конон, а Комитет  госбезопасности;  не  отсюда  ли  и  судьба  их  оказалась
одинаковой? Все сходилось: пьеса и наши "посиделки" в Комитете имеют  единую
причину: секретов они нам не открывали, "зато" Конон Молодый  стал  неугоден
начальству из-за самостоятельности и  независимости  своих  суждений.  Стало
быть, пришло время легализовать легендарного разведчика, и так же это  время
ушло. Меня как током ударило: Господи, наши "тайные" беседы в Нескучном саду
тоже могли быть организованы по желанию  или  даже  по  приказу  всесильного
ведомства! Я такая же кукла, какой был мой  герой,  но  на  чьем  крючке  мы
сидели, кто повелевал нами в ту пору, как сегодня водят великими  мира  сего
всевозможные безымянные и только угадываемые  господа-кукловодчики?  Напомню
вам великие четыре строки, сочиненные на спор (на том пиру гениев я не  был,
пересказываю с чужих слов) с Вознесенским, Евтушенко и Рожденственским  (под
столом сидя с задачей за пятнадцать секунд сочинить нечто, имеющее "смысл");
бутылку коньяка выиграл замечательный поэт Николай Глазков: "Я на мир взираю
из-под столика: век двадцатый -  век  необычайный;  чем  он  интересней  для
историка, тем для современника печальней".)
   Вопросы есть?
   Перехожу к фактам более серьезным, чем вами уже узнанные. В  них  проколы
не ведут к трагедиям или к беде. Итак, ситуация до сих пор вызывающая у меня
недоумение. Боюсь, читатель тоже не сумеет сохранить выражение  своего  лица
бесстрастным. Закончу "ягодками", начну с "цветочков".
   Есть в повести момент, связанный с таким спичем ведущего (процитирую  для
точности): "...дело в том, что Лонгсдейл на разных этапах своей деятельности
мог сталкиваться с американскими разведчиками,  имена  которых,  чаще  всего
вымышленные (на этом месте я ставлю для нынешнего своего читателя  знак  "!"
В.А.), а потому имеющие значение кличек,  я  сейчас  представлю  с  краткими
характеристиками. Это и вам будет небесполезно  в  повести  для  большей  ее
достоверности, и нам, как говорится, не вредно..."
   Помню,  в  руке  моей  оказался  листочек  с  именами-фамилиями-кличками,
рукописно  исполненными:  с  десяток  американцев.  Иные  из  разведшколы  в
Бедвергсгофене (ФРГ), а кто-то из резидентуры США в Йокогаме (Япония). То ли
забыли они об этом листочке, или нарочно оставили, но факт остается  фактом:
работая над повестью, я самолично  расширил  список  до  шестнадцати  и  еще
раскрасил  имеющиеся  подробностями,  которых  не  было.  В  итоге   написал
"Приложение № 9" (из архива Центра), пропорционально  разложил  по  адресам:
одних  "прописал"  в  Японии,  других  -  в  Германии.   Фамилии   брал   из
подвернувшейся под руку газетки, а клички придумать вовсе просто: Сал, Рено,
Гленн, Майк, Тони, "Стив (он же Стивенсон, он же Джим Пеллер, он  же  Роланд
Отто Болленбах - 1920 года рождения, уроженец  штата  Оклахома)".  И  своими
собственными руками да еще крохотной фантазией с  явным  желанием  прибавить
полупустым и плоским людям хоть немного того, что зовется харизмой, явно под
влиянием Юлиана Семенова, с которым был знаком (мы даже  дружили  в  период,
когда  он  писал  бессмертные  "Семнадцать  мгновений  весны");   количество
американских  агентов  уверенно  увеличил  до   шестнадцати   единиц   сверх
предложенных "ведущим", в реальности которых, кстати, я тоже не был  уверен.
Спрошу  вас  сегодня:  убедительно  звучит  текст,  когда  вы  просматривали
"Приложение номер 9"? Напомню читателю фрагменты описания любой  парочки  из
"моих" агентов (цитирую по книге): "Алексей" - лейтенант американской армии,
1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые (мать  русская).  Молчалив.
Пьет мало. Увлекается  женщинами,  независимо  от  их  национальности,  даже
немками и еврейками. Занят преподаванием гимнастики  и  дзюдо.  Одновременно
заведует  экипировкой  курсантов  школы".  "Джонни  Муоллер"  (он  же  Антон
Алексеевский) - 35 лет, русский. Среднего роста,  плечистый,  плотный.  Лицо
круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад.  Глаза  карие,  нос
прямой. Усы коротко подстрижены. Немного рисует,  хотя  и  дальтоник.  Пишет
стихи. Откликается на кличку "Лирик". Работает специалистом  русского  быта,
преподает взры
   вное устройство  и  радиотехнику".  Правда  ли,  что  здесь  не  хватает:
"характер нордический"? Со стороны пресс-центра мой "документальный"  список
не получил ни поправки, ни одного замечания:  мои  "кадры"  прошли,  как  по
маслу. Надеюсь, дело не в "деловом"  цинизме  ведомства,  которое  мало  чем
отличалось от моего "творческого". Буду благороден: в описании  "реальности"
тех времен пресс-центровцы исходили, как кажется мне, не из охраны настоящей
секретности, сколь заботились о  сохранности  ауры,  атмосферы,  типичности.
Воистину:  только  градусами  разнятся  наши  методы,  то   есть   крепостью
алкогольного напитка, но суть одна: сокрыть истину.  Правда,  их  список  по
сравнению с моим  мал,  да  и  красками  чуть  бледнее.  Впрочем,  кому  как
покажется; не мы ценители описанного и былого, и не нам знать, что устойчиво
в человеческой памяти, а что мимолетно.
   Мечты, мечты, где ваша сладость...
 
   * * *
   Продолжим перечисление загадок, которые  осторожно  называю  "странными",
поскольку я сам их сконструировал, надев на себя собственное представление о
жизни и коллизиях настоящих нелегалов. Представить себя  не  в  своей,  а  в
чужой шкуре (или маске) -  можно,  но:  не  дай  Бог!  В  повести  действует
человек, которого я долго  называл  "полковником  А.".  Если  не  забыл  мой
читатель, кратко напомню: первая встреча с ним произошла в ту пору, когда  я
еще был в составе Багряка, а он сидел в  свите  Конона  Молодыя  под  именем
Варлама Афанасьевича и давал по ходу беседы фактические справки о  внешности
и деталях какого-то здания в Германии (в ответ на нашу  просьбу  познакомить
нас с кем-то из крупных разведчиков), а затем со странным кульбитом вдруг из
"полковника А." превратился в Рудольфа Ивановича Абеля. На сей раз Конон был
уже сбоку от нас, как прежде сиживал Варлаам, а тот - в центре стола:  точно
визави. Томить читателя секретами  полишинеля  смысла  уже  нет:  и  повесть
прочитана, тем более что не в этой "конфигурации" Комитета суть дела. Суть в
том,  что  когда  я,  уже  сочиняя  сюжеты  повести,   ощутил   необъяснимую
потребность (может быть, чутье) осуществить возникшую идею:  соединить  трех
человек в одно лицо, имя которого придумывать не стал.  Назвал  его  ясно  и
просто: немецкий абверовец, в  руки  которого  в  Гродно  попал  молоденький
партизанчик Конон Молодый с грубо сделанными фальшивыми документами. А  что?
- легкомысленно подумал я, не могло ли такое  случиться  в  реальной  жизни,
которая и не такие невероятности преподносит людям. И  еще  несколько  слов,
чтобы освежить память читателя: абверовец-полковник вдруг  отпустил  Конона,
сильным пинком кованным каблуком сапога под зад и вышвырнул  его  из  своего
кабинета и с высокого крыльца, чудесным образом  спасая  жизнь  юноши;  этот
удар мой герой всю жизнь ощущал (так казалось мне), и копчик его, как верная
собачонка, увидев "чужого", начинал  ныть,  возвращая  память  к  эпизоду  в
Гродно.
   Так вот: через многие годы Конон Трофимович увиделся, наконец, при первой
встрече в Вашингтоне со своим резидентом  по  США  и  Северной  Америке.  Не
обессудьте, читатель, я вновь верну  вас  к  цитате,  а  уж  затем  во  всем
признаюсь, чтобы дать себе и вам пищу для размышлений. Итак:
   "... Было точно указанное время. Несмотря  на  то,  что  то  наш  век  не
каменный, а кибернетически-атомный, и людей, которым нужно  обнаружить  друг
друга  в  толпе,  могут  снабдить,  я  думаю,  какими-нибудь  локаторами  на
компьютерной основе, техника взаимного обнаружения оставалась у  разведчиков
на примитивном, но как говорится,  весьма  гарантированном  уровне  минувших
столетий. Так, сэр Гордон Лонгсдейл зажал сигарету  в  правом  углу  рта,  а
резидент, наоборот, в левом, и оба  они,  как  было  условлено,  постукивали
стеками свои левые сапоги, а в петлицах смокингов воткнули  булавки  один  с
красной, другой  с  зеленой  головками...  Еще  издали  Лонгсдейл  приподнял
котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на  его
лицо и замер с онемевшей  физиономией:  перед  ним  был  немецкий  полковник
абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он,  у  Конона
Молодыя заныл копчик..."
   Прерываю цитату, чтобы перейти к финалу эпизода, вам известному, если  вы
читали повесть, если помните ключевую сентенцию: "Мне  остается  добавить  к
сказанному, что абверовцем в  Гродно  и  одновременно  резидентом  в  США  и
Северной Америке был не кто иной, как уже знакомый вам  советский  полковник
А., он же "Варлам Афанасьевич" из свиты  Лонгсдейла  и,  наконец  -  да,  вы
совершенно правы, читатель  -  Рудольф  Иванович  Абель;  неисповедимы  пути
Господни... Вот и теперь круг замкнулся".
   Нет, не замкнулся круг. Дело в том, что к вашему безмерному  удивлению  и
даже потрясению, вся эта фантастическая ситуация, изложенная  в  повести  и,
тщательно  проверенная   специальной   комиссией   пресс-центра,   а   затем
благополучно опубликованная, многократно переизданная и дома и за рубежом, -
я сам в недоумении и в растерянности, - от начала и до конца придумана лично
мною. Теперь поставьте себя на место - нет, не разведчиков  -  а  именно  на
место автора: неужто вам, уже  вкусившим  невероятия  странной  профессии  -
иностранец, не захочется не только увидеть в своем  американском  коллеге  -
абверовца, а в нем еще и Варлама Афанасьевича,  "сделав"  его  (гулять,  так
гулять!) еще Рудольфом Абелем?
   Соблазн у меня был невероятный: триада; я сам их всех объединил  в  одном
лице, не моргнув глазом. А сейчас с той  же  решительностью  признаюсь  вам,
своему читателю: грешен. Как все складно тогда получилось, да еще  было  без
запинки  пропущено  через  тотальную  проверку  пресс-центром.  Добавлю:   в
документальном повествовании?! У  меня  рождаются  три  варианта  ответа  на
загадку. Вариант 1-й: я гениально провидел то,  что  воистину  было,  о  чем
герой мой Конон Трофимович никогда не смел рассказывать мне, ни о встрече  в
Вашингтонском парке с абверовцем, оказавшемся Абелем. Вариант 2-й: им все до
лампочки, и вообще - был ли мальчик? Какая им разница: как бы  ни  говорили,
сколько бы о них ни в р а л и - одна п о л ь з а, кроме одного в р  е  д  а,
если рассказывали п р а в д у. Впрочем, даже если и не было никакой  встречи
с Абелем-абверовцем, им и это н у ж н о,  чтобы  вы  думали,  будто  встреча
такая была; беспроигрышная профессиональная лотерея. Наконец,  вариант  3-й:
вопиющая ведомственная халатность, пропустившая подобное  смешение  соленого
со сладким и с перцем, как гремучая смесь яда с противоядием в одной  колбе,
как кровосмесительное и грешное соитие родных братьев и сестер. Если так, то
закономерен осторожный и страшный вопрос: где мораль и  вообще  возможна  ли
нравственность там, где речь идет о разведработе,  где  плетут  одновременно
кружева и лапти? Лично мне все варианты противопоказаны:  я  реалист,  а  не
фокусник-канатоходец.  А  что  вы  скажете,   всевидящий   читатель?   Самое
примечательное заключается в том, что уже после публикации  повести,  я  уже
читал (и  вам  говорил  об  этом),  что  некий  господин  "со  слов"  Конона
Трофимовича "лично ему" рассказывающего эту сказку, как реальность. Не здесь
ли искать истоки происходящих событий: в психологии сотрудников разведки,  в
их принципах зарубежной деятельности, в практике и в традициях?  Еще:  а  не
так ли устроены в с е разведки мира, если иначе они не  могут  существовать?
До сих пор испытываю ощущение: будто из-за моих откровений кому-то из  людей
"невидимого фронта", то ли нашего, то ли чужого грозит о
   пасность. Тянутся от меня