жирной сажи. При обследовании мраморного обрамления  камина
Карл  Иванович  опять  воспользовался  лупой  и  обнаружил  на   белой   его
поверхности странные темные пятна - они были разной формы, но по охватившему
его волнению следователь понял, что они как-то связаны с  возгоранием  зала.
Чуть  отстранившись  и  стремясь  поймать  в  оке  линзы  совокупность  всех
пятнышек, Карл Иванович похолодел - не складываются ли они  в  знакомые  ему
очертания  женской  босой  ноги?  Он  попросил  своего  помощника  со   всей
тщательностью обвести мелом общее очертание пятен на каминной доске, а затем
перенести его на бумагу. Сам же, низко склонившись  и  медленно  продвигаясь
вперед, начал всматриваться в каждую пядь под ногами... И  тщание  его  было
вознаграждено - чуть сбоку от камина он увидел полуобгоревшую  бумажку.  Вот
оно,  вещественное  доказательство,  которое  поможет  ему  выйти  на   след
преступницы!
   Из своего портфеля, стоявшего рядом с пыхтящим над таинственными  пятнами
помощником, Вирхов извлек необходимые ему предметы. Взяв в одну руку стекло,
а в другую кусок картона, следователь начал равномерно помахивать картоном в
воздухе. От легкого движения воздуха обуглившаяся бумага поднялась  и  вновь
опустилась на быстро подсунутое  под  нее  стекло.  Осторожно  расправив  ее
пинцетом, следователь положил сверху второе стекло.  На  черном  фоне  стали
видны белесоватые штрихи букв. Да, будет для эксперта работенка!
   - Все колдуешь, Карл Иваныч? - раздался над ним басок прокурора.
   -  Бог  даст,  фотографическая  пластинка   больше   нас   прочтет...   -
Обернувшись, Вирхов поймал восхищенный взгляд затаившего дыхание  помощника,
и другой, умный, понимающий - прокурора.
   По распоряжению прокурора два эксперта, один из них фотограф,  отделились
от  хлопотавшей  у  обгоревшего  портрета,  вернее,  его  останков,   группы
специалистов и, бережно взяв у Вирхова важное  вещественное  доказательство,
отправились в лабораторию. Вирхов с помощником тоже устремились на Литейный,
предстояло допросить Романа Закряжного.
   Когда вызванный из дому Вирхов прибыл к Аничкову дворцу, первый, кого  он
встретил, был художник. В расстегнутом пальто, без шляпы, с длинным  нелепым
шарфом, обмотанным вокруг  жилистой  шеи,  он  метался  как  безумный  вдоль
полицейской заградительной цепи, бросался в толпу зевак, пугая вопросами: не
видел ли кто из них подозрительных людей, похожих на Петра  Великого?  Конец
безобразному поведению портретиста положил сам Вирхов. Он  велел  городовому
доставить беснующегося гения на Литейный  и  поместить  его  в  комнату  для
задержанных, да чтоб глаз с него не спускали.
   Вирхову казалось очень  подозрительным,  что  Закряжный  крутился  именно
здесь, на Невском, а не в других местах, где  тоже  хранились  портреты  его
кисти. Крутился здесь накануне и Багулин...
   Дежурный курьер, которого  Вирхов  попросил  доставить  задержанного,  со
смущением признался следователю, что Роман не один.
   - Как не один? - изумился Вирхов. - А с кем же он?
   - Понимаете, Карл Иваныч, он устроил городовому дикую истерику, прямо  на
Невском. Кричал, что надо арестовывать не его, а нищего Ваньку  Попова,  что
сидит с ребеночком у ограды Екатерининского  сада.  Этот  нищий,  по  словам
Закряжного, бесценный свидетель - он видел, что  незадолго  до  пожара  мимо
проходил оживший император  вместе  с  арапчонком!  Господин  Закряжный  так
кричал и бесновался, так упирался и не желал идти, что городовой препроводил
сюда и полуслепого оборванца.
   Потрясенный  Карл  Иванович  вздохнул,  велел  привести   Закряжного   да
доставить горячий чай для себя и кандидата, которого усадил писать протокол.
   Роман Закряжный, едва появившись в дверях, перекрестился.
   - Господин Вирхов, я решил уйти в монастырь. Буду писать святые лики. Они
не горят. А Петр Великий - Антихрист.
   - Ступайте сюда, господин Закряжный, - сурово велел Вирхов, - и садитесь.
В монастырь уйти всегда успеете. Да  и  заслужить  надо  право  писать  лики
святые. Послушание пройти, душу очистить от скверны лжесвидетельствования  и
кровопролития.
   - О чем это вы, Карл Иваныч? - смиренно спросил Роман.
   - О Дмитрии Донском. - Следователь обратился  к  своему  любимому  методу
"буря и натиск".
   - Да, да, Карл Иваныч, в память об  убиенной  Аглае  буду  писать  образы
святого благоверного князя Дмитрия Донского, освободителя Руси от злого  ига
татарского.
   - Может  быть,  и  будете,  -  загадочно  сказал  Вирхов,  вглядываясь  в
неподвижное костистое лицо могучего  художника.  -  А  пока  объясните  мне,
откуда вы узнали, что вечером будет подожжен портрет в Аничковом дворце?
   - Я этого не знал. - Роман Мстиславович  несколько  раз  моргнул,  сгоняя
слезу, набежавшую на глаза. - Более того, я был уверен,  что  ему  ничто  не
угрожает.
   - На чем зижделась ваша уверенность? - без паузы насел Вирхов.
   - Во-первых, дворец  хорошо  охраняется.  А  во-вторых,  я  уже  заплатил
Модесту.
   - Как это заплатил? - вскочил Вирхов. - За что?
   - За то, чтобы он не поджигал более моих полотен, - сник художник, -  как
на духу говорю вам, Карл Иваныч. Думал  я,  что  это  его  рук  дело,  чтоб,
значит, заставить меня застраховать  полотна.  Вот  и  застраховал.  Правда,
денег у меня было немного, только на портрет в Аничковом и хватило.
   - Вы изобличаете себя, милостивый государь! - в сердцах  хлопнул  ладонью
по столу багровый Вирхов. - И сами не замечаете, что это делаете!  Да  после
того, как вы застраховали этот портрет, вы же и заинтересованы в том,  чтобы
в случае его гибели получить кругленькую сумму! Модест здесь ни при чем! Или
вы  решили  поделить  полученный  преступным  путем  доход?  Как  вы   могли
застраховать не принадлежащий вам портрет?
   - Портрет еще был мой, денег я за него еще не получал. - Роман  Закряжный
закрыл руками лицо и неожиданно зарыдал.
   Вирхов сел и с любопытством с минуту наблюдал за художником. Затем сделал
знак кандидату, чтобы тот принес стакан воды.
   - А зачем вы кричали о призраке Петра Первого? Вы намекали, что в Аничков
дворец проник мистер Стрейсноу? - неожиданно спросил Вирхов,  когда  рыдания
художника стали стихать.
   - Стрейсноу? Может быть, - бессмысленно пролепетал портретист, - он-то  и
есть Антихрист... Он умеет человеческий облик принимать, а  умеет  и  сквозь
стены проникать, уничтожать свои изображения...
   - Антихрист все-таки князь Тьмы, - сказал миролюбиво Вирхов, - а вы  его,
батенька,  без  венца,  без  короны  повадились  изображать.  Может,  тем  и
прогневили?
   Художник неуверенно произнес:
   -  Но  и  другие  портреты  Петра  писались  без  короны,  и  ничего,  не
загораются...
   - Так-так, - постучал Вирхов согнутыми пальцами  по  столу,  с  интересом
рассматривая Закряжного,  -  а  где  же  скрывает  мистер  Стрейсноу  своего
арапчонка?
   - Ума не приложу, Карл Иваныч, -  прошептал  обескураженный  художник.  -
Может быть, Модест знает, я просил его следить за англичанином. Может  быть,
в английском посольстве? Или в представительстве иранского шаха?
   - Да-да, - подхватил Вирхов, - вы еще Эфиопию вспомните!  А  может  быть,
это женщина-негритянка по профессии врач?
   Хлопающий глазами портретист с опозданием ахнул.
   - Ах, господин Вирхов! Тогда-то ее легко найти - разве  много  в  столице
людей с таким редчайшим сочетанием признаков!
   - Думаю, нет ни одного. - Голос Вирхова стал ласковым и вкрадчивым.  -  А
вы как думаете?
   -  Я  верю  в  ваше  мастерство,  господин  следователь!   -   воскликнул
взбодрившийся художник, глаза его загорелись огнем.
   - А я верю в вашу беспримерную лживость! - рявкнул Вирхов. - Ишь, как  вы
обрадовались, услышав о женщине-негритянке-враче! Да тут-то  и  попались  на
крючок! Ведь эта самая женщина то же самое что и  святой  благоверный  князь
Дмитрий Донской!
   - Как это одно и то же? - качнулся, как от удара, Закряжный, острый кадык
на его жилистой шее судорожно двигался туда-сюда.
   - А так! - ликующе воскликнул Вирхов. - Вы  мне  басни  свои  плетете,  а
толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского?  Князь-то  этот
не святой!
   - Не святой?  -  хрипло  переспросил  портретист.  -  Освободитель  земли
Русской от ига татарского?
   - Он самый! - продолжал наступать Вирхов. - Не святой и  не  благоверный!
Православной церковью не канонизирован!
   Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.
   - Значит, не писать мне святого лика княжеского, - выдохнул  он  и  осел,
как лопнувший мячик.
   - Не писать, голубчик, не писать, - удовлетворенно потер ладони Вирхов, -
не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!
   - Да-да, вопиет, - подтвердил художник. - За что  только  смерть  приняла
бедняжка от моей бараньей кости?
   - Вот мы и вернулись  к  нашим  баранам,  -  уловив  случайный  каламбур,
заключил Вирхов. - К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на  которой
убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили  в
заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое
происхождение.
   - Чье немецкое происхождение? - спросил дрожащий портретист.
   - Мое! Мое! - завопил Вирхов.
   - А разве вы немец, господин Вирхов? - побледнел Закряжный.
   - Хватит ваньку ломать! - зашипел обессилевший  следователь.  -  Довольно
изображать из себя идиота! Отвечайте,  не  увиливая:  зачем  вы  приплели  к
убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?
   - Я? Приплел? - залепетал совершенно сбитый  с  толку  художник.  -  Нет,
господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен
золотыми буквами!
   - Прекрасно, - прервал его Вирхов. - Вот  вам  лист  бумаги  и  карандаш.
Немедленно воспроизведите надпись.
   Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.
   После раздумья художник сказал:
   - Буквы были большие, на листе не уместятся.
   - Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, - язвительно попросил Вирхов, -
да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.
   Художник нетвердой рукой  начал  набрасывать  буквы.  Затем  остановился,
задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.
   Тот воззрился на надпись - в ней было всего пять букв: ДОНСК.
   -  Так-так,  -  сурово  свел  плоские  брови  Вирхов,  -  опять  хитрите.
Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?
   Художник сидел, опустив голову.
   - Во всем виновато мое воображение! - вздохнул он.  -  Такая  уж  догадка
вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху
вышит...
   - Так пусть ваше воображение подключится и теперь -  если  не  для  храма
вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?
   Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.
   - Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, - простонал Закряжный, -
я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!
   - Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, - пообещал  Вирхов,  -  сидите
здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.
   Когда  художника  увели,  Карл  Иванович  позволил  себе  на  пять  минут
расслабиться. Он встал из-за стола и,  воспользовавшись  тем,  что  кандидат
улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул  их
в локтях, сделал несколько круговых  движений,  разминая  затекшие  плечевые
суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку,
которая каталась в ящике его стола, - это было  сгущенное  молоко  "Нестле",
которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она  угадала,  что  Вирхов
тайный сладкоежка?
   Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил  появившегося
дежурного курьера привести Ваньку Попова.
   - Ну что, Павел Миронович, - дружески посмотрел он  на  осунувшееся  лицо
вернувшегося кандидата, - готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын
Михайлов, родился в Тверской, из мещан.
   Босяк  появился  на   пороге   без   смущения   -   с   явно   выраженным
неудовольствием.
   - Подтверждаешь ли ты,  Ванька,  что  видел  ожившего  Петра  Великого  с
арапчонком? - после необходимых  формальностей  спросил  устало  Вирхов,  не
приглашая оборванца сесть.
   Живописные грязные лохмотья Ваньки,  наверное,  кишели  вшами,  спутанные
остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый  глаз.
Из-за  пазухи  арестованного  торчало  что-то  продолговатое,  завернутое  в
грязную тряпицу.
   - Нет у вас уважения к простому человеку  православному,  -  расплылся  в
наглой улыбке Иван. - А каждый человек - Божье творение  и  тайна.  Он,  как
писал Достоевский, всечеловек.
   -  Хватит  балаболить,  -  прервал  его  Вирхов,  -  отвечай  на  вопрос.
Достоевским он меня поучает.
   - А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц
и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.
   - Смотри, Ванька, - пригрозил Вирхов, - сейчас в желтый дом отправлю, там
быстро на тебя смирительную рубашку наденут да цепями к койке прикуют.
   - Не пугайте меня! Не пугайте! - нагло ответил оборванец. - Пострадать за
правду-матушку не боюсь! И Христос за истину пострадал!
   - Распятия добиваешься? -  Вирхов  угрожающе  сдвинул  брови.  -  Смотри,
доиграешься. Отвечай на вопрос. Видел или нет призраков?
   - Видел, видел, - радостно откликнулся Ванька. - Разгуливают  по  столице
Российской, не дают дремать на пуховиках преступникам.
   - Куда призраки направлялись?
   - Да кто ж их знает? Длинный император,  согнувшись  и  надвинув  на  лоб
шляпу, к Александринке побрел, а арапчонок за ним  устремился...  Крался  по
кустам, как тать в нощи...
   - Скройся с глаз моих, Ванька, - сказал Вирхов, - да смотри,  чтоб  более
на Невском я тебя не видел.
   Бродягу выпроводили. Вирхов  нажал  кнопку  электрического  звонка  -  на
пороге возник дежурный курьер.
   - Полюбопытствуй, голубчик,  -  сказал  мягко  Вирхов,  -  не  готова  ли
экспертиза по той бумажке, что найдена в Аничковом?
   - Готова, господин Вирхов, - вытянулся курьер, - уже докладывали,  да  вы
заняты были, не хотел мешать дознанию.
   - Хорошо, доставь результаты сюда. Я хочу взглянуть.
   Не прошло и  пяти  минут,  как  Карл  Иванович  держал  в  руках  снимки,
сделанные в фотолаборатории. Судя по ним, возле камина в Аничковом  валялась
записка следующего содержания: "Клавка, чертова кукла, беги  на  Обводный  к
полудню к своему Адриану".
 
Глава 17 
 
   - Мама! Мамочка! - закричала, влетая в столовую, младшая дочь профессора.
- В городе опять пожар!
   В комнате кроме Елизаветы  Викентьевны  находились  Брунгильда  и  доктор
Коровкин.
   - Что? - Брунгильда вскочила. - Пожар? Где?
   Клим Кириллович растерянно глядел на Муру. Елизавета Викентьевна покачала
головой.
   - Погоди, Мурочка, не кричи. Садись за стол,  мы  чаевничаем.  Расскажешь
все по порядку. Но сначала поешь.
   Мура повиновалась. Усевшись  рядом  с  Климом  Кирилловичем,  она  обвела
глазами стол:  ломтики  ветчины,  телятины,  домашнего  сыра  выглядели  так
аппетитно. В окружении тарелочек с печеньями, вареньями, лимоном  красовался
и графинчик с красным бордоским вином - не пьянящим,  душистым  Шато-Лярозом
потчевали Клима Кирилловича, как догадалась Мура, хотя хрустальные рюмочки с
напитком густого рубинового цвета стояли и перед матерью, и перед  усевшейся
на свое место сестрой.
   - А вот  теперь  рассказывай,  -  сказала  Елизавета  Викентьевна,  когда
увидела, что голодный блеск в глазах Муры  пропал.  -  Неужели  в  Публичной
библиотеке произошло возгорание?
   - Нет, мамочка, все гораздо хуже, - Мура отвела глаза от тарелки с сыром,
- пожар произошел в Аничковом дворце.
   - Как в Аничковом дворце? - воскликнула Брунгильда.  -  Не  пострадал  ли
Дмитрий Андреевич?
   - Если кто и мог пострадать, так это Екатерина Борисовна, - доктор слегка
покраснел.
   Мура выдержала театральную паузу и, поймав взгляд доктора, глядевшего  на
нее с опаской, с наслаждением произнесла:
   - Милая Катенька,  Клим  Кириллович,  не  пострадала.  Она  в  это  время
развлекалась с господином Холомковым.
   - Не может быть, - неуверенно произнес доктор:  он  начинал  подозревать,
что Мура специально выдумывает неприятные колкости о Кате.  -  Впрочем,  все
равно. - Морщинка, обозначившаяся было между его бровей, разгладилась. -  Вы
думаете, пострадал портрет, писанный Романом Мстиславовичем?
   - Я не только так думаю, но и собственными глазами видела,  как  господин
Закряжный, обезумевший, бегал по Невскому,  вызывал  пожарных,  кричал,  что
гибнет его шедевр!
   О еде Мура забыла, ее снова охватило возбуждение.
   - Прямо напасть какая-то, - вздохнула Елизавета Викентьевна.  -  Один  за
другим, один за другим - так и горят его несчастные полотна.
   - А зрелище было эффектное! - Мура положила себе на тарелку кусочек  сыру
и теперь намазывала маслом хлеб. -  Я  залюбовалась  на  то,  как  действуют
пожарные. И полиция быстро прибыла и оцепила  дворец.  А  как  вы  оказались
здесь, милый Клим Кириллович? - Любопытство не давало Муре покоя. - Мы же  с
вами сегодня виделись.
   - Когда Брунгильда вернулась из консерватории, выяснилось, что Ипполит не
может сегодня ее сопровождать: у него назначена срочная встреча, -  пояснила
Елизавета Викентьевна, - мы  и  позвонили  Климу  Кирилловичу.  Он  был  так
любезен, что согласился поехать в гостиницу  к  мистеру  Стрейсноу.  Но  сэр
Чарльз  не  позволил  доктору  взглянуть  на  его  рану  и,  как  я  поняла,
рассердился.
   - Вообще он был очень странный. - На нежном личике  Брунгильды  появилось
недоуменное выражение:  чувствовалось,  что  история  с  баронетом  серьезно
беспокоит ее. - У меня такое ощущение, что он хотел выйти на  улицу,  но  мы
ему помешали, и он занервничал. Он безостановочно ходил по номеру и время от
времени морщился, будто от боли.
   -  Ничего  удивительного,  наверное,  его  беспокоила  рана.   -   Доктор
перехватил брошенный на него тревожный взгляд голубых глаз  красавицы.  -  А
вот ярость, вспыхнувшая у него во взоре, когда  я  попросил  посмотреть  его
перстень...
   -  А  зачем  вы  хотели  его  посмотреть?  -   прервала   доктора   Мура,
расправившаяся с сыром и подвинувшая к себе тарелку с биточками, принесенную
для нее Глашей.
   - Разве я вам не рассказывал?! - воскликнул Клим  Кириллович.  -  Княгиня
Татищева уверяла меня,  что  мистер  Стрейсноу  может  оказаться  внебрачным
ребенком императора Петра, усыновленным Стрешневым. Тем самым,  который  был
влюблен в Евдокию Лопухину и отправлен в Англию. Если это так, то у баронета
должен быть перстень с сердоликом, а под камнем - портрет Евдокии.
   - Она думает, что фамилия Стрейсноу - англизированный вариант  Стрешнева!
- воскликнула Елизавета Викентьевна.
   - Да, именно так, - кивнул доктор, подливая вино из  графинчика  дамам  и
себе. - А поскольку у мистера Стрейсноу  был  перстень  с  сердоликом,  я  и
обратился с просьбой взглянуть.
   - Ну и как? - глаза  Муры  горели  живым  интересом,  что  не  мешало  ей
заниматься биточками.
   - После секундного замешательства сэр  Чарльз  снял  перстень  с  руки  и
протянул его мне. Сказал, что секретов в нем нет. Я повертел камень и так  и
сяк - не открывается.
   - Значит, он всего лишь английский  баронет?  -  разочарованно  протянула
Мура.
   - Это тоже немало, сестричка, - с лица Брунгильды  не  сходило  тревожное
выражение. - Однако это еще не все странности. Когда  мы  только  входили  в
номер, Чарльз поспешно спрятал под подушку свою золотую  шкатулку.  Помнишь,
мы ее видели вчера?
   - Помню, - кивнула Мура, и после минутного размышления уверенно заявила:
   - Он чего-то боится.
   - Я думаю, шкатулка не золотая, - поделился своими соображениями  доктор,
- но золоченая. Хотя по тому, как напряглась кисть руки сэра  Чарльза,  я  -
это профессиональное уже качество! - видел, что она