я сидел  в  каком-нибудь  кафе,  читая
"Журналь де Женев", и радовался, что она счастлива, петляя, как  ласточка,
по склонам морозной белизны. Словно цветы ранней весной, с  первым  снегом
начали открываться гостиницы. Все предвещало прекрасное рождество. Я любил
смотреть, как Анна-Луиза приходит ко мне в кафе со снегом  на  ботинках  и
щеки ее горят от мороза, точно свечки.
   Как-то раз я ей сказал:
   - Я еще никогда не был так счастлив.
   - Зачем ты так говоришь? -  спросила  она.  -  Ты  был  женат.  Ты  был
счастлив с Мэри.
   - Я ее любил, - ответил я. - Но у меня  никогда  не  было  спокойно  на
душе. Мы были погодками, когда поженились, и  я  всегда  боялся,  что  она
умрет первой, как оно и случилось. Но тебя я получил на всю жизнь  -  если
ты меня не бросишь. А если бросишь, это будет моя вина.
   - А как же я? Ты должен жить так долго, чтобы мы могли уйти туда,  куда
все уходят, вместе.
   - Постараюсь.
   - В одни и тот же час?
   - В один и тот же час.
   Я засмеялся, и она тоже. Нам обоим смерть казалась серьезной темой. Нам
предстояло быть вместе всегда и еще один день  -  le  jour  le  plus  long
[самый долгий день (фр.)], как мы говорили.
   Думаю, что, хотя доктор Фишер больше не давал о себе знать, мысль о нем
все это время таилась где-то в глубине моего сознания, потому что  однажды
ночью я увидел его во сне как наяву. Он был в костюме и стоял  у  открытой
могилы. Я смотрел на него с другой стороны ямы и крикнул ему с  насмешкой:
"Кого вы хороните, доктор? Это натворил ваш "Букет Зуболюба"?"  Он  поднял
глаза и взглянул на меня. Он плакал, и я почувствовал в его слезах горький
упрек. Вскрикнув, я проснулся и разбудил Анну-Луизу.
   Странно, как мы можем весь день находиться под впечатлением сна. Доктор
Фишер сопровождал меня на работу; он  заполнял  минуты  бездействия  между
двумя переводами - и он все время был печальным доктором Фишером из  моего
сна, а не надменным доктором Фишером, который у меня на  глазах  сидел  во
главе стола со своим безумным ужином, издевался над гостями и заставлял их
обнажать свою позорную жадность.
   В тот вечер я сказал Анне-Луизе:
   - Тебе не кажется, что мы слишком суровы к твоему отцу?
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Он, должно быть, очень одинок в этом большом доме у озера.
   - У него есть друзья, - сказала она. - Ты с ними познакомился.
   - Они ему не друзья.
   - Он сделал их такими, какие они есть.
   Тогда я рассказал ей про свой сон. На что она ответила:
   - Может быть, это была могила моей матери.
   - Он там был?
   - Ну да, он там был, но слез я не видела.
   - Могила была открыта. Во сне там не было ни гроба, ни  священника,  ни
провожающих, только он сам, если не считать меня.
   - Людей у могилы было много, - сказала она, - мою  мать  очень  любили.
Там были все слуги.
   - Даже Альберт?
   - Альберта в те дни не существовало. Был старый дворецкий  -  не  помню
его имени. После смерти матери он ушел, как и все  остальные  слуги.  Отец
начал новую жизнь в окружении незнакомых лиц. Пожалуйста, не будем  больше
говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит
из свитера. Потянешь - и начнет распускаться весь свитер.
   Она  была  права,  мой  сон  словно  положил  начало  целому   процессу
распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы.  Возможно,  мы  слишком
далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое...
   На следующий день была суббота, а по субботам я  на  службу  не  ходил.
Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона  (как  и  мать,
она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка.
Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта "Юпитер".
   Из глубины магазина  появился,  чтобы  нас  обслужить  пожилой  человек
невысокого роста (не знаю, почему я написал "пожилой" -  вряд  ли  он  был
намного старше меня). Я от  нечего  делать  разглядывал  альбом  пластинок
французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец  подошел
спросить, не может ли он помочь. Вероятно,  его  старил  какой-то  робкий,
смиренный вид - вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не
ждет ничего,  кроме  маленьких  комиссионных  от  продажи  того,  что  тут
продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине  о  симфонии
"Юпитер". Большую часть ассортимента составляла поп-музыка.
   - А, Сорок первая  симфония,  -  сказал  он.  -  Венский  симфонический
оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была  у  нас.  К
сожалению, - добавил он с застенчивой улыбкой, - спрос на то, что называют
настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и
поищу на складе. - Он бросил взгляд  через  мое  плечо  туда,  где  стояла
(спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: - Может быть, раз  уж  я  буду  там,
внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?..
   Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась.
   - Если у вас есть "Коронационная месса"... - сказала она  и  запнулась,
потому что продавец уставился на нее с  выражением,  как  мне  показалось,
похожим на ужас.
   - "Коронационная месса"... - откликнулся он как эхо, но не  тронулся  с
места.
   - Да, Моцарта, - нетерпеливо повторила она и отошла  в  сторону,  чтобы
посмотреть кассеты на вертящейся подставке.
   Продавец не спускал с нее глаз.
   - Поп-музыка, - сказала она, крутя  пальцем  вертушку,  -  одна  только
поп-музыка.
   Я поглядел на продавца.
   - Извините, мсье, - сказал он, - сейчас я схожу посмотрю.
   Он  медленно  двинулся  к  двери  в  глубине  магазина,  но  на  пороге
оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал:
   - Честное слово... я постараюсь...
   В его словах мне послышался призыв о помощи,  словно  там,  внизу,  его
ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил:
   - Вам нездоровится?
   - Нет, нет. Немножечко напиливает сердце - и все.
   -  Вам  следовало  бы  отдохнуть.  Я  попрошу  кого-нибудь  из   других
продавцов...
   - Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить?
   - Разумеется.
   - Та дама, с вами...
   - Моя жена?
   - Ах, ваша жена... она мне так напомнила... вам это покажется  нелепым,
дерзким... одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много  лет,
она должна была постареть... почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша
жена...
   И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за  дверной
косяк, - старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не  был
на нее способен. Я сказал:
   - Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы.
   У него медленно подогнулись колени,  словно  он  хотел  опуститься  для
молитвы, а потом голова его ударилась об пол.
   Девушка, которая показывала  покупателю  телевизор,  прибежала  мне  на
помощь.  Я  попытался  повернуть  упавшего,  но  даже  самое  легкое  тело
становится тяжелым, когда оно  безжизненно.  Вдвоем  мы  положили  его  на
спину, она расстегнула ему воротничок.
   - Ах, бедный мсье Стайнер! - сказала она.
   - Что случилось? - спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет.
   - Сердечный приступ.
   - Ох, - сказала она, - бедный старик.
   - Вызовите "скорую помощь", - сказал я девушке.
   Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только
на одно, слегка покачал головой и улыбнулся.
   - Что же произошло, Анна? - спросил он.
   Через несколько минут подъехала "скорая помощь", и мы вышли из магазина
вслед за носилками.
   В машине Анна-Луиза сказала:
   - Он заговорил со мной. Он знал мое имя.
   - Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери.
   Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом  она
спросила:
   - Как его зовут?
   - Девушка назвала его Стайнер.
   - Я не знала его имени. Мать просто называла его "он". - В конце  обеда
она сказала: - Ты не съездишь в больницу,  посмотреть,  как  он  там?  Мне
нельзя. Для него это было бы новым потрясением.
   Я  нашел  его  в  больнице  над  Веве,   где   каждого   пациента   или
взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее  его  в  Centre
funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная  дорога
неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его  поместили  в  одну  палату  с
бородатым стариком, который лежал на спине  с  широко  открытыми  глазами,
уставясь в потолок, - я принял бы его за мертвеца, если бы  он  иногда  не
моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба.
   - Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, - сказал Стайнер, -
но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я  не
переутомлялся.
   - В отпуск?
   -  Нет  необходимости.  Мне  ведь  не   приходится   таскать   тяжести.
Телевизорами занимается девушка.
   - Приступ вызвала вовсе не тяжесть, - сказал я.
   Я посмотрел на старика, его соседа. С  тех  пор  как  я  вошел,  он  не
шевельнулся.
   - Не обращайте внимания, - сказал Стайнер. - Он не разговаривает  и  не
слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает.  Может
быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит.
   - В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие.
   - Мне не так повезло.
   У него явно не было желания бороться со смертью.
   - Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, -  сказал
он.
   - Это и вызвало приступ?
   - Сперва я решил,  что  мне  кажется.  После  ее  смерти  я  много  лет
вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня
утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы  из
газет, если  бы  он  умер.  В  Швейцарии  каждый  миллионер  удостаивается
некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери.
   - Я видел его всего два раза, но и этого достаточно.
   - Вы ему не друг?
   - Нет.
   - Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел,  но  погубил
меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была  виновата.  Я  ее
любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда  бы  не
повторилось. - Он бросил взгляд на старика, но тут же  успокоился.  -  Она
любила музыку, - сказал он. - Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка
с "Юпитером". Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что
я нашел ее на складе.
   - У нас нет проигрывателя - только магнитофон.
   - Пластинка была записана еще в докассетные  дни,  -  сказал  он  таким
тоном, каким говорят о доавтомобильной эре.
   Я его спросил:
   - Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось?
   - В этом я виноват... и Моцарт... и ее одиночество. Она  не  повинна  в
своем одиночестве. - Он произнес это даже с гневом (возможно,  подумал  я,
если бы дать ему время, он научился бы и бороться).  -  Может,  он  и  сам
знает теперь, что такое одиночество.
   - Значит, вы _были_ ее любовником, - сказал  я.  -  Я  думал,  судя  по
словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло.
   - Мы не были любовниками, - сказал он, - вы не должны  так  говорить...
не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день,  пока  муж
был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно...  я  хочу
сказать - неприлично, запутаться во лжи. Тут для  нее  нет  будущего.  Как
оказалось, для нее и так не было будущего.
   - Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть.
   - Да. _Моя_ воля была недостаточно сильна. Странно, не  права  ли?  Она
меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а  у  меня
не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал  меня  в
лицо.
   - Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал... помимо  Анны-Луизы  и
слуг.
   - Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал.
   - Анна-Луиза говорит, что он не плакал.
   - Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила.  Да  и  какая
разница.
   Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он  подхлестывал
свою свору. Уж я-то не мог представить себе его  плачущим  -  а,  впрочем,
какое это имеет значение?
   - Знаете, - сказал я, - мы всегда будем вам рады. Я хочу  сказать,  что
жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку?
   - Нет, - сказал он. - Лучше не надо. Пожалуй,  мне  этого  не  вынести.
Понимаете, они так похожи.
   После этого говорить было больше  не  о  чем.  Я  не  рассчитывал,  что
когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз  он  поправится;
впрочем,  ни  одна  газета  не  сообщила  бы  о  его  смерти.  Он  не  был
миллионером.
   Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал.
   - Бедная мама, - произнесла она. - Но это  была  всего  лишь  маленькая
ложь. Если это случилось только раз.
   - Удивительно, как _он_ узнал. - Странно, как редко мы называли  их  по
именам. Обычно мы говорили "он"  или  "она",  но  никогда  не  происходило
путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих.
   - Она говорила, что, когда он начал подозревать - хотя на самом-то деле
подозревать было нечего, - он установил какую-то штуку на  телефон,  чтобы
записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел _тот_
разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило,  если  бы  она  все
рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не  будет.  Может  быть,
она солгала мне потому,  что  я  была  слишком  маленькой,  чтобы  понять.
Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то  же,
что и любовные объятия, - как, впрочем, и для него... я имею в виду отца.
   - Интересно, действительно ли он плакал на похоронах.
   - Я в это не верю -  если  только  он  не  плакал  оттого,  что  жертва
ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в  сезон,  когда
страдают сенной лихорадкой.



12

   Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было  самое
холодное рождество за многие годы - на радость собакам, детям и  лыжникам,
но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В  конторе  очень
хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные  стекла,  но  меня
все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для  моей  работы:
постоянно иметь дело  с  шоколадом  -  молочным,  простым,  с  миндалем  и
каштанами - больше пристало человеку помоложе или девушке.
   Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета
и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура:  согнувшись
чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне  с  протянутой  рукой  -  словно  не
здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал  почтительно,
к чему я не привык:
   - По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом.
   - Да, - сказал я, - познакомились у доктора Фишера.
   - Я не знал, что вы знакомы с доктором Фишером.
   - Мистер Джонс женат на его дочери, - сказал мистер Кипс.
   Мне показалось, что на лице моего начальника отразился  страх.  До  сих
пор я ничем не привлекал его внимания и вдруг стал представлять  опасность
- ведь зять доктора Фишера, имея такую поддержку, может занять место  и  в
правлении!
   Я неосторожно позволил себе над ним чуть-чуть подтрунить.
   - "Букет Зуболюба", - сказал я, - пытается смягчить  вред,  который  мы
тут причиняем зубам. - Это было весьма опрометчивое замечание:  оно  могло
быть сочтено нелояльным. Крупные предприятия, как и разведка,  требуют  от
своих подчиненных не столько порядочности, сколько лояльности.
   - Мистер Кипс - друг нашего управляющего, - сказал мой начальник.  -  У
него небольшое затруднение с переводом, и управляющий хочет, чтобы вы  ему
помогли.
   - Мне надо послать письмо в Анкару, - сказал  мистер  Кипс.  -  Я  хочу
приложить к нему перевод на турецкий, чтобы не было недоразумений.
   - Я вас оставлю, - сказал начальник, и, когда дверь за  ним  закрылась,
мистер Кипс предупредил: - Это, конечно, не подлежит разглашению.
   - Понимаю.
   Я действительно понял это с первого взгляда. Там  упоминались  Прага  и
"Шкода", а "Шкода" для всего мира  означает  оружие.  Швейцария  -  страна
причудливо переплетающихся деловых афер: множество не только политических,
но и  финансовых  махинаций  совершается  в  этом  маленьком,  безобидном,
нейтральном  государстве.  Все  технические  термины,  которые  надо  было
перевести, как я увидел, относились к вооружению.  (На  какое-то  время  я
попал в сферу, далекую от шоколада.) Вроде  бы  существовало  американское
акционерное общество "И.К.Ф.К.", которое  вроде  бы  покупало  оружие  для
Турции у Чехословакии. Конечный адресат этого оружия - только  стрелкового
- был неясен. Там упоминалось имя, которое  могло  быть  палестинским  или
иранским.
   Турецкий язык я забыл в значительно большей мере, чем  испанский,  -  у
меня было мало практики (мы редко имели дело со страной рахат-лукума), и я
долго провозился с переводом.
   - Я попрошу это перепечатать начисто, - сказал я мистеру Кипсу.
   - Предпочел бы, чтобы вы сделали это сами, - сказал он.
   - Секретарша не понимает по-турецки.
   - Все равно.
   Когда я кончил печатать, мистер Кипс сказал:
   - Я понимаю, что вы делали это  в  служебное  время,  и  тем  не  менее
небольшой подарок?..
   - Совершенно необязательно.
   - Могу я хотя бы послать коробку шоколада вашей жене? Может,  конфет  с
ликером?
   - Ах, знаете, мистер Кипс,  в  нашем  доме  недостатка  в  шоколаде  не
бывает.
   Мистер Кипс, по-прежнему сгибаясь чуть не вдвое, так что нос его  почти
касался стола, словно вынюхивая  все  тот  же  увертливый  доллар,  сложил
письмо, черновик и спрятал их в бумажник. Он сказал: - Когда мы увидимся у
доктора Фишера, вы, конечно, не станете упоминать...  Это  дело  в  высшей
степени секретное.
   - Не думаю, что мы когда-нибудь с вами там увидимся.
   - Почему? В это время года, если погода хорошая, он несмотря  на  снег,
устраивает самый  пышный  прием  в  году.  Думаю,  что  скоро  мы  получим
приглашения.
   - Я был на одном приеме, и с меня хватит.
   - Должен признать, что последний прием был недостаточно продуман. И тем
не менее он останется в памяти его друзей как Овсяный ужин. Крабовый  ужин
был гораздо занятнее. Но никогда не знаешь, чего можно  ждать  от  доктора
Фишера. Был Перепелиный ужин, который так расстроил мадам  Фэверджон...  -
Он вздохнул. - Она обожала птиц. На всех ведь не угодишь.
   - Но подарками, думаю, он угождает всем.
   - Да, он очень, очень щедрый.
   Мистер Кипс, согнувшись крючком, двинулся к двери: казалось,  на  серой
дорожке отпечатан маршрут, по которому он должен следовать. Я крикнул  ему
вслед: - Встретил бывшего вашего  служащего.  Он  работает  в  музыкальном
магазине. Некий Стайнер.
   Он сказал: - Не помню такого. - И, не  останавливаясь,  продолжал  свой
путь по начертанному маршруту.
   Вечером я рассказал об этой встрече Анне-Луизе.
   - Никуда от них  не  денешься,  -  огорчилась  она.  -  Сперва  бедняга
Стайнер, а теперь мистер Кипс.
   - Просьба мистера Кипса никак не была связана с твоим отцом.  Наоборот,
если я твоего отца увижу, он просил не упоминать о нашей встрече.
   - И ты обещал?
   - Конечно. Я не собираюсь больше с ним встречаться.
   - Но теперь они этой тайной связали тебя с ними, верно? Они не выпустят
тебя из рук. Хотят, чтобы ты стал одним из них. Не  то  будут  чувствовать
себя в опасности.
   - В опасности?
   - Опасаясь, что кто-то посторонний поднимет их на смех.
   - Ну, знаешь, боязнь, что над  ними  будут  смеяться,  не  очень-то  их
удерживает.
   - Я знаю. Жадность всегда берет верх.
   - Интересно, что же это был за Перепелиный ужин, если  мадам  Фэверджон
так расстроилась.
   - Что-нибудь отвратительное. Можешь не сомневаться.
   Снег продолжал падать. Рождество сулило быть  белоснежным.  На  дорогах
даже образовались заносы, и аэропорт Куэнтрен был на сутки закрыт. Нас это
не трогало. Это было первое рождество, которое мы проводили вместе,  и  мы
праздновали его