как дети - со всеми почестями. Анна-Луиза купила  елку,  и
мы положили под нее подарки  друг  другу,  празднично  обернутые  в  яркую
бумагу и перевязанные ленточками. Я  чувствовал  себя  скорее  отцом,  чем
любовником или мужем. Меня это не огорчало: отец умирает первым.
   В сочельник снег прекратился,  и  мы  пошли  в  старинное  аббатство  в
Сен-Морисе на полуночную мессу и выслушали еще более старинную  историю  о
личном приказе императора  Августа,  который  подверг  наш  мир  страшному
испытанию ["В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по
всей земле" (библ.)]. Мы оба  не  были  католиками,  но  рождество  -  это
праздник,  напоминающий  детство.  Вполне  уместно  было  там  присутствие
Бельмона, он внимательно слушал приказ императора, держась  сам  по  себе,
как  и  на  нашей  свадьбе.  Быть  может,  Святому   семейству   следовало
прислушаться к совету Бельмона  и  как-нибудь  уклониться  от  регистрации
брака в Вифлееме.
   Когда мы выходили, он ждал  нас  у  дверей,  и  мы  не  могли  от  него
скрыться, от его темного костюма, темного галстука, темных  волос,  худого
тела, тонких губ и искусственной улыбки.
   - Счастливого рождества, - пожелал он нам, подмигнул и сунул мне в руки
конверт,  как  налоговую  повестку.  На  ощупь  я  почувствовал,  что  там
карточка. - Не доверяю почте на рождество, - сказал он. И замахал рукой. -
Вот и миссис Монтгомери. Я был уверен, что  она  будет  здесь.  Она  такая
сторонница объединения церквей.
   Голубые волосы миссис Монтгомери  были  покрыты  голубым  шарфом,  и  я
заметил новый изумруд во впадине ее тощей шеи.
   - Ха-ха, как полагается, мсье Бельмон  со  своими  карточками.  И  юная
чета. Желаю всем вам счастливого рождества. Почему-то не видела  в  церкви
генерала. Надеюсь, он не заболел. Ага! Вот и он.
   И действительно, в пролете двери появился Дивизионный,  словно  оживший
портрет крестоносца: с  прямой,  как  палка,  спиной  и  одной  ногой,  не
гнувшейся от ревматизма, с носом конкистадора и свирепыми усами, -  трудно
было поверить, что он ни разу в жизни не слышал  выстрела  неприятеля.  Он
тоже был в одиночестве.
   - А мистер Дин?! - воскликнула миссис Монтгомери. -  Он-то  _наверняка_
должен быть здесь. Он ведь всегда приходит, если не уезжает куда-нибудь за
границу на съемки.
   Я видел, что мы совершили очень  большую  ошибку.  Полуночная  месса  в
Сен-Морисе была таким же светским мероприятием, как званый коктейль. Мы бы
так и не унесли ноги, если бы в эту минуту в  дверях  церкви  не  появился
красивый,  опухший  от  пьянства  Ричард  Дин.  Мы  сбежали,  едва   успев
разглядеть, что он ведет на буксире хорошенькую девчонку.
   - Господи! - сказала Анна-Луиза. - Все жабы в сборе.
   - Мы же не знали, что они будут здесь.
   - Я не очень верю во всю эту историю с рождеством, но хочу поверить,  а
вот жабы... Зачем они-то приходят?
   - Наверно, обычай, как у нас елка. В прошлом году я пришел  сюда  один.
Непонятно почему. Вероятно, и они тоже все были  здесь,  но  в  те  дни  я
никого из них не звал... в те дни... кажется, с тех  пор  прошли  годы.  Я
даже не знал, что ты существуешь.
   В ту ночь, лежа в  постели,  в  счастливый  короткий  промежуток  между
любовью и сном, мы могли весело посмеяться  над  жабами,  словно  это  был
комический хор в нашей собственной пьесе, которая только  одна  имела  для
нас значение.
   - Как ты думаешь, у жаб есть душа? - спросил я Анну-Луизу.
   - Разве не у всех есть душа - конечно, если вообще верить в души?
   - Это официальная точка зрения, но я смотрю на дело иначе. Я думаю, что
души развиваются из зародыша,  как  мы  сами.  Мы  в  зародыше  -  еще  не
человеческие существа, в нас есть еще что-то от рыбы, и зародыш души - еще
не душа. Сомневаюсь, чтобы у маленьких  детей  души  было  больше,  чем  у
собак, может быть, поэтому католическая церковь изобрела чистилище.
   - А у тебя есть душа?
   - По-моему, вроде есть - замызганная, но все же есть. Однако, если души
существуют, у тебя она есть наверняка.
   - Почему?
   - Ты страдала. За мать. Маленькие дети и собаки не страдают. Разве  что
за себя.
   - А у миссис Монтгомери?
   - Души не красят волосы синькой. Можешь  себе  представить,  чтобы  она
сама когда-нибудь задавалась вопросом, есть ли у нее душа?
   - А у мсье Бельмона?
   -  Ему  было  некогда  ее  вырастить.  Страны  меняют  свои   налоговые
установления каждый бюджетный год, закрывая возможности их обойти,  и  ему
приходится все время выдумывать новые лазейки. Душе нужна личная жизнь.  А
у Бельмона на личную жизнь нет времени.
   - А у Дивизионного?
   - Тут я не совсем уверен. Может статься, что у неге все-таки есть душа.
Какой-то он не очень счастливый.
   - А это всегда признак?
   - По-моему, да.
   - А у мистера Кипса?
   - Нет у меня уверенности и на его счет.  Чувствуется  в  мистере  Кипсе
неудовлетворенность. Может, он что-то потерял и  теперь  ищет.  Может,  он
ищет свою душу, а не доллар.
   - А Ричард Дин?
   - У него ее нет. Определенно нет. Никакой души.  Мне  говорили,  что  у
него есть копии всех его старых фильмов и он  каждый  вечер  их  для  себя
прокручивает. У него нет времени  даже  на  то,  чтобы  прочесть  сценарий
очередного фильма. Его удовлетворяет собственная персона. Если у тебя есть
душа, ты не можешь быть удовлетворен собой.
   Потом мы долго молчали. Нам давно полагалось  бы  заснуть,  но  мы  оба
знали, что другой не спит, думая об одном  и  том  же.  Моя  глупая  шутка
обернулась чем-то серьезным. Мысль эту выразила вслух Анна-Луиза:
   - А у моего отца?
   - Ну, у него-то душа есть, - сказал я, - но мне  кажется,  что  душа  у
него окаянная.



13

   В жизни большинства людей, вероятно, бывает день, когда самая обыденная
подробность  отпечатывается  в  памяти  навсегда.  Таким  стал  для   меня
последний день года - суббота. Накануне вечером мы  решили  с  утра,  если
погода позволит Анне-Луизе покататься на  лыжах,  съездить  в  Ле-Пако.  В
пятницу началась небольшая оттепель, но  к  ночи  подморозило.  Мы  поедем
пораньше, пока на склонах немного народу,  и  пообедаем  там  в  отеле.  Я
проснулся в половине восьмого и позвонил  в  справочную  метеослужбы.  Все
хорошо, хотя рекомендуется соблюдать осторожность. Я поджарил хлеб, сварил
два яйца и подал Анне-Луизе завтрак в постель.
   - Почему два яйца? - спросила она.
   - Потому что ты помрешь с голоду до обеда, если собираешься приехать  к
открытию фуникулера.
   Она надела новый свитер, который  я  подарил  ей  на  рождество,  -  из
толстой белой шерсти с широкой красной полосой на груди; она  выглядела  в
нем замечательно. Мы двинулись в путь в  половине  девятого.  Дорога  была
неплохая, но,  как  и  предупреждала  метеослужба,  местами  был  гололед,
поэтому в Шатель-Сен-Дени мне пришлось надеть на колеса цепи, и  фуникулер
открылся до того, как мы приехали. В Сен-Дени мы немножко  поспорили.  Она
хотела сделать большой круг от Корбетты и спуститься по "черной лыжне"  от
Ле-Прале, но я беспокоился  и  уговорил  ее  спуститься  по  более  легкой
"красной лыжне" в Ла-Сьерн.
   В душе я был рад, что у  подъемника  в  Ле-Пако  уже  дожидалось  много
народу. Мне казалось, что так безопаснее. Я  не  любил,  когда  Анна-Луиза
спускалась на лыжах по пустому склону. Это было слишком похоже на  купанье
на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для  безлюдья  должна  быть
веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение.
   - Ох, - сказала она, - какая жалость, что я  не  первая.  Я  так  люблю
пустую piste [здесь: лыжня (франц.)].
   - Безопаснее, когда рядом кто-то есть, - сказал  я.  -  Вспомни,  какая
была дорога. Веди себя осторожно.
   - Я всегда осторожна.
   Я подождал, пока она начнет  подниматься,  и  помахал  ей  вдогонку.  Я
следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было
выделить ее среди других благодаря красной  полосе  на  свитере.  Потом  я
пошел в отель "Корбетта" с книжкой, которую захватив  с  собой.  Это  была
антология стихов  и  прозы  под  названием  "Рюкзак",  изданная  маленьким
форматом Гербертом Ридом  [Герберт  Рид  (1893-1968)  -  английский  поэт,
критик, издатель] в 1939 году, после того как началась  война:  она  легко
умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту
книжечку  во  время  "странной  войны"  Она  скрашивала  мне  долгие  часы
дежурства на лондонском  пожарном  посту  в  ожидании  бомбежки,  которая,
казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая  противогазов,
убивали время игрой в метание  стрел.  Сейчас  я  выбрал  эту  книжку,  но
кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как  та
ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню,  чти  я  читал,
когда завыла сирена: по иронии судьбы это было  стихотворение  Китса  "Ода
греческой вазе":

   Напев звучащий услаждает ухо,
   Но сладостней неслышимая трель.

   Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду
до конца, но успел только прочесть:

   Тот городок, что у река ютился,
   Благочестивым утром опустел, -

   когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного  убежища.
В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их  открыл  в  sortes
Virgilianae [гадание по "Энеиде"  Вергилия,  принятое  в  средние  века  и
позже], потому что на городских улицах поистине царило странное  безмолвие
- весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и  рев  бомбардировщиков,
будто твердивших: "Где вы? Где вы?" Словно нечто  вроде  затишья  возникло
среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся  бомба  почему-то  пришла  в
себя, прорвала тишину и оставила меня без руки.
   Я помню... но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог  бы
забыть... вот,  например,  я  помню  глупый  спор  с  официантом  в  отеле
"Корбетта" из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне  была
бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия  Ла-Сьерна.
Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная
чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не  хотелось  убирать.  Это
был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он  был
взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню,  я
подумал, что долго он здесь не удержится.
   Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью
двухфранковой монеты  я  уговорил  официанта  сохранить  за  мной  столик,
пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем  вдвоем.  Теперь  уже
подъезжало много машин с лыжами, привязанными на  крыше,  и  у  фуникулера
образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в
отеле, рассказывал приятелю в очереди: "Последний несчастный случай был  в
понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается  во
время каникул". Я пошел в лавчонку рядом  с  отелем  спросить  французскую
газету,  но  там  была  только  лозаннская,  которую  я  уже  пробежал  за
завтраком. Я купил палочку "Тоблерона"  [сорт  шоколада]  нам  на  десерт,
зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом  пошел  прогуляться  и
посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu [синяя  лыжня  (франц.)],
пологому склону для начинающих, однако я знал, что  Анну-Луизу  я  там  не
увижу: она будет высоко, на piste rouge [красная  лыжня  (франц.)],  среди
деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на
лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер,  я  вернулся
обратно за столик и  стал  довольно  кстати  читать  "Мореплавателя"  Эзры
Паунда [Эзра Паунд (1885-1972) - известный американский поэт]:

   Покрытый твердыми льдинами там, где
   ураганом налетела метель,
   Я ничего не слышал, кроме сердитого моря
   и плеска холодной, как лед, волны.

   Я открыл антологию наудачу и напал на "33 счастливых  мгновения"  Цзинь
Шэнтаня.  Мне  всегда  чудилось  в   восточной   мудрости   отвратительное
самодовольство: "Разрезать в летний день острым ножом  ярко-зеленый  арбуз
на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?" Ну  да,  конечно  -
если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в
мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не  то  что  христианский
философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю
христианских верований, я предпочитаю Паскаля:  "Все  знают,  что  зрелище
кошек   или   крыс,   дробление   угля   и   прочее   может   привести   к
умопомешательству". А кроме того, подумалось мне, не люблю я  арбузов.  Но
мне  было  забавно,  однако,  добавить   тридцать   четвертое   счастливое
мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и  у  Цзинь  Шэнтаня:
"Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за  стеклом,
и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом
на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?"
   Я снова наудачу раскрыл  "Рюкзак",  но  sortes  Virgilianae  не  всегда
срабатывает, и передо мной были "Последние дни  доктора  Донна".  Странно,
зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения  и  бодрости?  Я
сделал еще одну попытку. Герберт  Рид  поместил  в  антологию  отрывок  из
собственного сочинения под заголовком "Отступление из-под  Сент-Квентина",
и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что  прочел,
прежде чем бросил  эту  книжку  навсегда:  "Я  подумал,  что  вот  настала
смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что  однажды  где-то
прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не  сразу,  а  позже".  Я
поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то  суматоха.  Человек,  который
рассказывал о мальчике со сломанной  лодыжкой,  помогал  другому  нести  к
подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил  читать  и
из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин,  прежде  чем  я
смог пересечь дорогу, и,  когда  я  дошел  до  фуникулера,  спасатели  уже
поднялись наверх.
   Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось,  особенно
этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:
   - Ребенок неудачно упал. Вечная история.
   Женщина сказала: - По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят  и
пытаются поймать их врасплох.
   - Очень интересно наблюдать за их упражнениями, - сказал другой.  -  Им
приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.
   Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но
большую часть времени я следил за фуникулером,  потому  что  с  минуты  на
минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу  ли  я
что-нибудь заказать; он был как счетчик на  стоянке  машин,  показывающий,
что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе.  Толпа  возле
фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.
   Англичанин,  который  при  мне  высказал  предположение,  что  разбился
ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:
   - Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе.  Они
вызывали неотложку из Веве.
   Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что
пуля попала в меня, - даже когда спасатели подошли по дороге из  Ла-Сьерна
и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую
там  женщину.  На  ней  был  совсем  не  такой  свитер,  какой  я  подарил
Анне-Луизе, - это был красный свитер.
   - Женщина, - кто-то сказал, - бедняжка, вид у  нее  нехороший.  -  И  я
почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот,  кто
это сказал.
   - Дело серьезное, - все так же торжествующе сообщил нам англичанин.  Он
ближе всех стоял к носилкам. - Много потеряла крови.
   Оттуда, где я  стоял,  мне  показалось,  что  она  седая,  но  потом  я
сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.
   - Она в сознании? - спросила женщина, и знавший все англичанин  помотал
головой.
   Небольшая  группа  стала  редеть   и   понемногу   терять   интерес   к
происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел  к  одному
из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.
   - Они думают, что у нее поврежден череп, -  передал  он  нам  всем  его
слова, как телевизионный комментатор.
   Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер
уже не был белым из-за крови.
   Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:
   - Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.
   - Это моя жена, ты, идиот.
   - Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.
   Прошло несколько минут, хотя они  мне  показались  часами,  прежде  чем
приехала "скорая помощь". Я стоял всматривался в  лицо  Анны-Луизы,  и  не
видел в нем признаков жизни. Я спросил:  -  Она  умерла?  -  Наверное,  им
показалось, что я довольно равнодушен.
   - Нет, - заверил меня один  из  них.  -  Просто  без  сознания.  Ушибла
голову.
   - Как ото случилось?
   - Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул  лодыжку.  Мальчик
не должен был находиться на piste rouge - ему  полагалось  быть  на  piste
bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы
обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени
сообразить. Она свернула влево, к деревьям - вы же знаете этот  спуск,  но
наст - твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило,  и  она
на всем ходу врезалась в дерево. Не  волнуйтесь.  "Скорая"  вот-вот  будет
здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок.
   Я сказал: - Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.
   Англичанин сказал: - Извините меня, старина. Я не знал...
   - Ради бога, мотайте отсюда, - сказал я.
   Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:
   - Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне  пришлось  отказывать
посетителям.
   - Одного посетителя вы никогда больше не  увидите,  -  огрызнулся  я  и
швырнул монету в полфранка, которая упала на пол,  а  потом  задержался  у
двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял,  и  мне  стало
стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему  миру  за  то,
что произошло, - как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор  Фишер.  Я
услышал вой "скорой помощи" и вернулся к фуникулеру.
   Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш  "фиат"  возле
отеля. Я сказал себе, что  как-нибудь  за  ним  приеду,  когда  Анна-Луиза
поправится, и все время следил за ее  лицом,  ожидая,  что  она  придет  в
сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в  тот
ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть  икру,
как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы  ходить
на лыжах, да к тому времени и  снег,  вероятно,  растает.  Мы  посидим  на
солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом  проклятом
англичанине - я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, - а она
будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо - оно не  менялось.  Если  бы
глаза ее не были закрыты, она бы  казалась  уже  мертвой.  Бессознательное
состояние - как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее  молча,  пока
они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.
   "Скорая  помощь",  стеная,  понеслась  с  горы  туда,  где   помещалась
больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз,  но  теперь
вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей  вывеску
так, чтобы ее мог прочесть  кто-нибудь  вроде  меня.  Она  ведь  никак  не
относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.
   Но вывеска морга была единственным, на что я  мог  пожаловаться.  Когда
"скорая" подъехала, все действовали очень  расторопно.  Нашего