приезда  у
входа  ожидали  два  врача.  Швейцарцы  действительно  очень   расторопны.
Вспомните, какие  сложные  часы  и  точные  приборы  они  производят.  Мне
казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена,  как  они  чинят
часы, - ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь  самого
доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.
   - Доктору Фишеру?
   - Да, отцу моей жены.
   По их поведению я  понял,  что  такие  часы  дают  очень  основательную
гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне  были
видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление
седины.
   Я спросил, что мне сказать ее отцу.
   - Думаете, это может быть что-то серьезное?
   Молодой врач осторожно сказал:  -  Нам  приходится  считать  серьезными
любые повреждения черепа.
   - Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?
   - Думаю, что,  раз  доктору  Фишеру  надо  приехать  из  Женевы,  лучше
позвонить ему сразу.
   Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал  номер
телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.
   Я сказал: - Мне надо поговорить с доктором Фишером.
   - Кто его спрашивает, сэр? - Тон был  лакейский,  такого  я  раньше  не
слышал.
   - Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.
   Альберт сразу принял свой обычный тон:  -  А,  это  вы,  мистер  Джонс?
Доктор занят.
   - Это не играет роли. Соедините меня с ним.
   - Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
   - Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.
   - Я могу потерять место.
   - Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.
   Наступило долгое  молчание,  а  потом  голос  послышался  снова,  голос
наглеца Альберта, а не лакея: - Доктор Фишер говорит, что  слишком  занят,
чтобы сейчас с вами  разговаривать.  Его  нельзя  беспокоить.  Он  готовит
званый ужин.
   - Мне надо с ним поговорить.
   - Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.
   Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.
   Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь
он вошел снова. Он сказал: - Боюсь, мистер Джонс, что придется  прибегнуть
к операции. К  срочной  операции.  В  приемном  покое  много  амбулаторных
больных, но  на  втором  этаже  есть  пустая  палата,  где  вас  никто  не
потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу  же  туда  к  вам
приду.
   Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу  узнал  или,  вернее,
решил, что узнал: это была палата, где  лежал  мсье  Стайнер,  однако  все
больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно  было
открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.
   - Закрыть окно? - спросил молодой врач.
   Он был так заботлив, будто больным был я.
   - Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.
   Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести,  только  когда
ты счастлив или спокоен.
   - Если вам что-нибудь понадобится,  позвоните.  -  Он  показал  мне  на
звонок возле кровати. На столике стоял термос  с  ледяной  водой,  и  врач
проверил,  полон  ли  он.  -  Я  скоро  вернусь.   Постарайтесь   поменьше
волноваться. У нас было много случаев потяжелее.
   В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что  на
кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы  и
старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились  кое-какие  слова
мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: "Я многие годы вглядывался в
лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал".  В  этой
фразе самое страшное было "многие годы". Годы, подумал  я,  годы...  разве
можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел  на  часы...
прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло  целых  четыре  с
половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать,  пока  не
умру?
   Раздался стук в дверь, и вошел  молодой  врач.  У  него  был  оробелый,
смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку  и
ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:
   - Мне очень жаль. Боюсь... Потом он быстро заговорил без запинки: -  Мы
и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.
   - Умерла?
   - Да.
   Я сумел лишь произнести:
   - "Ой".
   - Хотите ее видеть? - спросил он.
   - Нет.
   - Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу.
Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько
писанины...
   Я сказал:
   - Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно.



14

   Я  послал  доктору  Фишеру  письмо,  как  он  велел.  Я  сухо   изложил
обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где  ее  хоронят.  Так
как в это время года  сенная  лихорадка  не  свирепствует,  на  слезы  его
рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и  появится.
Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в  землю,  кроме
английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня.
Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в  гибралтарской  земле
(в Швейцарии английская церковь подчинена Гибралтарской  епархии),  потому
что надо же было мне ее где-то похоронить. Я  понятия  не  имел,  к  какой
религии изволит причислять себя доктор Фишер и  к  какой  принадлежала  ее
мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, - у  нас  было  слишком  мало
времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные  подробности.  Я  ведь
англичанин, и мне казалось, что самое простое - это похоронить ее так, как
хоронят в Англии; насколько  я  знал,  никто  еще  не  завел  кладбищ  для
неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать
Анны-Луизы,  вероятно,   похоронена   на   протестантском   кладбище,   но
швейцарские протестанты - люди всерьез верующие; англиканская  церковь  со
всей ее двойственностью казалась  мне  более  близкой  нашему  неверию.  Я
ожидал, что на кладбище может где-нибудь  сзади  деликатно  появится  мсье
Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на  полуночной  мессе,
но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с
кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к  нам
в квартиру - это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого.
   Я заранее решил, что буду там делать. Много лет назад я прочел в  одном
детективе, как можно покончить самоубийством, выпив залпом четверть  литра
спирта. Насколько  я  помнил,  один  персонаж  подзадорил  другого  выпить
штрафную (писатель явно учился в Оксфорде). Я подумал,  что  для  верности
растворю в виски двадцать таблеток аспирина - все, что у меня было.  Потом
я удобно устроился  в  кресле,  в  котором  обычно  сидела  Анна-Луиза,  и
поставил стакан рядом на стол. В душе  у  меня  был  покой,  мной  владело
странное ощущение, похожее на счастье. Мне казалось, что я  могу  провести
так целые часы и даже дни, просто глядя на стакан с эликсиром  смерти.  На
дне его осели  крупинки  аспирина,  я  помешал  пальцем  жидкость,  и  они
растворились. Пока здесь стоял этот стакан, мне не угрожало одиночество  и
даже горе. Словно это был промежуток между двумя приступами боли, и я  мог
длить этот промежуток, сколько захочу.
   И тут зазвонил телефон. Пусть звонит, но он нарушал  покой  в  комнате,
как соседская собака. Я встал и вышел в переднюю.  Подняв  трубку,  я  для
бодрости обернулся и взглянул  на  свой  стакан  -  этот  залог  недолгого
будущего. Женский голос произнес; - Мистер Джонс. Это ведь мистер Джонс?
   - Да.
   - Говорит миссис Монтгомери.
   Значит, жабы все же меня настигли.
   - Вы меня слушаете, мистер Джонс?
   - Да.
   - Я хотела вам сказать... мы  только  сейчас  услышали...  как  мы  все
огорчены.
   - Спасибо, - сказал я и дал отбой, но, прежде чем я успел  вернуться  в
свое кресло, телефон зазвонил снова. Нехотя, я пошел назад.
   - Слушаю, - сказал я.
   Кто из них на сей раз? Но звонила снова миссис  Монтгомери.  Как  много
времени надо, чтобы проститься даже по телефону.
   - Мистер Джонс, вы не дали мне договорить. У меня к  вам  поручение  от
доктора Фишера. Он хочет вас видеть.
   - Он мог бы меня увидеть, если бы пришел на похороны своей дочери.
   - О, тут были веские причины... Вы не должны его винить... Он  вам  все
объяснит... Он хочет, чтобы вы завтра к нему пришли... В  любое  время  во
второй половине дня...
   - А почему он не мог позвонить сам?
   - Он терпеть не может телефон. Всегда пользуется  услугами  Альберта...
или одного из нас, когда мы под рукой.
   - Тогда почему бы ему мне не написать?
   - Мистер Кипс сейчас в отлучке.
   - Разве мистеру Кипсу приходится писать его письма?
   - Деловые письма, конечно.
   - У меня нет никаких дел с доктором Фишером.
   - Речь идет о каком-то наследстве. Вы придете, не правда ли?
   - Скажите ему... - произнес я, - скажите ему... я подумаю.
   Я положил трубку. Это  по  крайней  мере  заставит  его  полдня  ломать
голову, потому что идти туда я не собирался. Все, что мне хотелось, -  это
снова вернуться в кресло к четверти литра неразбавленного виски; в стакане
снова появился небольшой осадок аспирина, и  я  помешал  его  пальцем,  но
ощущение счастья ушло. Я уже не был один. Доктор Фишер, казалось, наполнял
комнату, как дым. Был только один способ  от  него  избавиться,  и  я,  не
переводя дыхания, залпом осушил стакан.
   Судя по детективному роману, я ожидал, что сердце  у  меня  остановится
внезапно, как часы, но почувствовал, что все еще жив. Теперь я думаю,  что
аспирин был ошибкой: один яд мог парализовать действие другого. Надо  было
мне довериться автору детектива: говорят, что они тщательно  осведомляются
насчет медицинских подробностей; к тому же, насколько я  припоминаю,  тип,
выпивший штрафную, был уже полупьян, я же был трезв как стеклышко. Вот так
мы иногда можем прошляпить собственную смерть.
   В ту минуту я не чувствовал даже сонливости. Голова у меня  была  более
ясная, чем всегда, - как бывает, когда немного выпьешь, и  такое,  хоть  и
временное, состояние  позволило  мне  сообразить  причину  вызова  доктора
Фишера: имущество, наследство... Деньги, оставленные  Анне-Луизе  матерью,
как я вспомнил, находились под  каким-то  контролем,  она  могла  получать
только проценты. Я понятия не имел,  к  кому  теперь  попадет  капитал,  и
подумал с ненавистью: "На похороны ее он не пришел, а уже  думает  о  том,
что будет с деньгами". Может быть, их получит он, эти кровавые  деньги.  Я
вспомнил ее белый рождественский свитер, выпачканный кровью. Значит, он не
менее жаден, чем все жабы. Да он и сам жаба - их жабий  король.  И  вдруг,
именно так, как я воображал свою смерть, меня одолел сон.



15

   Когда я проснулся, я был уверен, что проспал час или два. Голова у меня
была совершенно ясная, но, кинув взгляд на  часы,  я  решил,  что  стрелки
каким-то  непонятным  образом  ушли  назад.  Я  взглянул  в  окно,  однако
свинцовое снежное небо ничего мне не сказало: оно было почти такое же, как
и прежде, когда я заснул. То ли утреннее небо, то ли  вечернее  -  думайте
как хотите. Я далеко не  сразу  понял,  что  проспал  больше  восемнадцати
часов, и тут кресло, в котором я сидел, и пустой  стакан  вернули  меня  к
сознанию того, что Анна-Луиза умерла. Стакан был как разряженный револьвер
или нож, который без толку обломился о грудную кость. Надо будет  поискать
другой способ умереть.
   Тут я вспомнил про телефонный звонок и беспокойство  доктора  Фишера  о
наследстве. Я был болен  от  горя,  и,  право  же,  больному  простительны
болезненные фантазии. Я хотел унизить доктора Фишера -  человека,  который
убил мать Анны-Луизы; я хотел, чтобы он страдал, как страдаю я. Я пойду  и
встречусь с ним, раз он об этом просит.
   Я нанял у себя в гараже машину и поехал в  Версуа.  Я  чувствовал,  что
голова у меня не такая ясная, как я  полагал.  На  автостраде  я  чуть  не
врезался в заднюю часть сворачивавшего  грузовика  и  подумал,  что  такая
смерть ничуть не хуже, чем от виски, - но, быть может, она и вовсе  обошла
бы меня стороной. Меня могли вытащить  из  обломков  машины  калекой,  уже
неспособным себя  уничтожить.  После  этого  я  стал  вести  машину  более
внимательно, но мысли мои  блуждали,  их  притягивало  красное  пятно,  за
которым я следил, когда она поднималась вверх на фуникулере  к  той  piste
rouge, тот уже совсем красный свитер на носилках и бинты, которые я принял
за седину незнакомого человека. Я чуть было не проехал поворот на Версуа.
   Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом  с
ним моя машина казалась карликовой,  а  звонок  неестественно  тренькал  в
недрах гигантской могилы.  Дверь  отворил  Альберт.  Почему-то  он  был  в
черном. Может, доктор Фишер надел  траур  вместо  себя  на  своего  слугу?
Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал  вида,
что не узнает меня. Он не стал  надо  мной  глумиться,  а  поспешно  пошел
наверх по широкой мраморной лестнице.
   Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей
первой встрече (стол был почти  пуст,  если  не  считать  большой  и  явно
дорогой  рождественской  хлопушки,  сверкавшей  киноварью  и  золотом),  и
предложил мне, как раньше: - Садитесь, Джонс.
   Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не  знал,  с
чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и
молчание длилось и длилось, так что  в  конце  концов  нарушил  его  я.  Я
упрекнул его: - Вы не пришли на похороны своей дочери.
   Он сказал:
   - Она была слишком похожа на мать. - И добавил: - Она даже лицом  стала
на нее похожа, когда выросла.
   - Да, это говорил и мсье Стайнер.
   - Стайнер?
   - Стайнер.
   - А-а. Этот человечек еще жив?
   - Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив.
   - Клопа трудно прикончить, - сказал он. - Они заползают обратно в щели,
откуда их потом не достанешь.
   - Дочь никогда не причиняла вам зла.
   - Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И  вам  бы  причинила
такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер  выполз  из
щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать.
   - Вы позвали меня для того, чтобы это сказать?
   - Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем
вам обязан, а я не из тех, кто любит быть должником. Вы  вели  себя  лучше
других.
   - Кого - жаб?
   - Жаб?
   - Так ваша дочь называла ваших друзей.
   - У меня нет друзей, - повторил  он  слова  своего  слуги  Альберта.  И
добавил: - Это знакомые. А знакомых не избежать.  Не  думайте,  что  такие
люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А  их
я презираю.
   - Так, как я презираю вас?
   - Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы
не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите.
   - Не думаю, а знаю.
   На это  утверждение  он  ответил  мне  улыбочкой,  которая,  по  словам
Анны-Луизы,  была  опасной.  Это  была   улыбка,   полная   беспредельного
безразличия.  Это  была  та  улыбка,  которую,  как  я  представляю  себе,
скульптор   смело   и   богохульственно   высекает   на   невыразительном,
бесстрастном лике Будды.
   - Значит, Джонс меня ненавидит, - сказал он. - Что ж,  это  делает  мне
честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле  по  одной  и  той  же
причине. В одном случае - это моя жена, в другом - моя дочь.
   - Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым?
   - Ах, Джонс,  при  чем  тут  прощение.  Это  христианское  понятие.  Вы
христианин, Джонс?
   - Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас.
   - Вы опять выразились неточно. Семантика - важная наука, Джонс.  Говорю
вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается  из  полного
крушения надежд. Большинство людей не способны пережить  крушение  надежд,
сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого  слишком
мелки. Когда ты презираешь, это  похоже  на  глубокую,  неизлечимую  рану,
преддверие смерти. И пока  у  тебя  еще  есть  время,  надо  за  эту  рану
отомстить. Когда тот, кто эту рану тебе нанес, умер, надо  мстить  другим.
Если бы я верил в бога, я, вероятно, захотел бы отомстить ему за  то,  что
он сделал меня способным чувствовать разочарование.  Кстати  -  это  чисто
философский вопрос, -  как  можно  отомстить  богу?  Христиане,  наверное,
скажут: заставить страдать его сына.
   - Быть может, вы и правы, Фишер. Быть может,  мне  даже  не  стоит  вас
ненавидеть. По-моему вы сумасшедший.
   - Ах нет же, нет, я не сумасшедший, -  сказал  он  с  этой  невыносимой
улыбочкой, полной несказанного превосходства.  -  Вы  человек  не  слишком
большого ума, Джонс, не то в ваши годы  не  переводили  бы  для  заработка
письма о шоколадках. Но иногда  у  меня  возникает  желание  поговорить  с
человеком, даже если это и выше  его  понимания.  На  меня  такое  желание
находит порой и когда я сижу с одним из - как их называла моя  дочь?  -  с
одной из жаб. Забавно следить за их восприятием. Никто из них не осмелится
назвать меня сумасшедшим, как это сделали вы. Это  ведь  может  лишить  их
приглашения на мой следующий ужин.
   - И лишить тарелки каши?
   - Нет, подарка, Джонс. Они не вынесут, если их  лишат  подарка.  Миссис
Монтгомери притворяется, что меня понимает. "Ох,  до  чего  же  я  с  вами
согласна, доктор Фишер", - говорит она. Дин злится: он не переносит, когда
что-нибудь недоступно его пониманию. Говорит, что даже "Король Лир" -  это
полная чепуха, потому что знает: он сыграть его не способен даже  в  кино.
Бельмон внимательно слушает и сразу же меняет тему  разговора.  Подоходные
налоги научили его увертливости.  Дивизионный...  Я  только  раз  при  нем
сорвался, когда не мог больше вынести глупости этого старика. А он на  это
только хмыкнул и сказал: "Шагом марш  под  грохот  орудий".  Он,  конечно,
никогда не слышал орудийного  залпа  -  разве  что  ружейные  выстрелы  на
учебном полигоне. Кипс - самый  лучший  слушатель...  Думаю,  он  надеется
извлечь хоть зернышко  здравого  смысла  из  того,  что  я  говорю,  авось
пригодится.  Ах  да,  Кипс...  он  мне  напомнил,  зачем  я  вас   вызвал.
Наследство.
   - Какое наследство?
   - Вы знаете, а может, и не знаете, что  моя  жена  оставила  доходы  от
своего маленького капитала дочери, но  только  пожизненно.  Потом  капитал
должен был отойти к ребенку, который мог у нее родиться, но, так как  дочь
умерла бездетной, деньги возвращаются ко мне. Чтобы показать, что она меня
"прощает" - как нагло указано в завещании. Будто  мне  не  плевать  на  ее
прощение - прощение за что? Если я приму эти деньги, я  как  бы  соглашусь
принять  и  ее  прощение  -  прощение  женщины,  которая  изменила  мне  с
конторщиком мистера Кипса.
   - Вы уверены, что она с ним спала?
   - Спала? Возможно, что она просто дремала рядом с ним под  какую-нибудь
мяукающую пластинку. Если вы спрашиваете, совокуплялась ли она  с  ним,  -
нет, в этом я не уверен. Возможно, но я в этом не уверен. Да я и не придал
бы этому большого значения. Животный инстинкт. Я бы мог выбросить  это  из
головы; но она предпочитала его общество моему. Конторщика мистера Кипса с
нищенским жалованьем!
   - Весь вопрос в деньгах, а, доктор Фишер? Он  был  недостаточно  богат,
чтобы наставлять вам рога.
   - Да, деньги, конечно, имеют  значение.  Есть  люди,  которые  даже  на
смерть пойдут ради денег. А из-за любви не умирает никто, Джонс, разве что
в романах.
   Я подумал,  что  пытался  сделать  именно  это,  но  не  сумел.  Однако
предпринял ли я эту попытку из-за любви или из страха  перед  непоправимым
одиночеством?
   Я перестал его слушать, и мое внимание привлекли только  по