онке.  Она  пристально
смотрела в желтоватые зрачки, которые видели маленького  юнгу.  Но  Маон  не
было дела до маленького  юнги,  она  предпочитала  миндаль.  Тогда  Туанелла
достала мешочек и кинула на стол несколько миндалин. И в то время, как  Маон
шелушила их, она обмыла ей щеки душистой водой.
   Потом Туанелла села и задумалась. У  нее  было  маленькое  сухое  личико,
сморщенное, с пятнышками у  губ,  с  твердым  подбородком  и  глазами  цвета
водорослей, стоячей воды и драгоценных камней.
   Комната была темная. Поблескивали  украшения,  глаза  обезьяны,  жестяные
кружки. В очаге два старых полена тлели без огня.  Стеклянная  бутылка  была
полна. В углу рейнские часы в оправе черного дерева с раскрашенным маятником
измеряли время, в ритме сердца.
   Туанелла встала со вздохом. Она распахнула окно. Вошло пасхальное солнце.
Снаружи колокола,  женщины,  деревья  пели.  Туанелла  стояла,  опершись  на
железные прутья. На улице под  окном  на  каменной  скамейке  шептались  две
девушки, розовая и голубая. Туанелла прислушалась: они говорили о женихах, о
двух юнгах, уплывших на "Мари-Галант". Голубая девушка говорила:
   - Ему семнадцать лет и у него белые руки. Он давит лунные ракушки, сердце
его порой бьется быстрее, чем часы.
   Розовая девушка говорила:
   - У него светлые усы. Он видел острова и Китай. Он прекрасен.
   Туанелла закрыла окно, чтобы  не  слышать.  Маон,  сожрав  весь  миндаль,
стонала от радости. Туанелла подошла к ней и шлепнула ее. На шее у Маон  был
ошейник "Святой Эстеллы"...
   Туанелла села. О чем бы она стала думать, кроме  как  о  Жоане?  Вот  уже
двадцать лет как Туанелла оплакивала сына. Каждый месяц она подправляла  его
портрет палитрой своей памяти. Сначала это просто был  набросок:  ребенок  с
глазами и сердцем. Потом из года в  год  на  доску  воспоминаний  заносились
новые подробности: блеск губ, звук голоса,  бородавка  на  руке.  Понемногу,
картина уточнялась, дополнялась, оживлялась.  Теперь  Туанелла  представляла
себе Жоана целиком во всех возрастах, со  всеми  мыслями.  И  как  мать  она
думала о женщине Китая.
   В этот миг дверь приоткрылась, и на пороге показался Бастард. Сначала  он
заглянул в комнату, потом неуверенно вошел, ибо глаза его были  слабы.  Шаги
звучали нервно. У него была одна нога, он опирался на ореховую трость.
   - Э, добрый день, Маон, добрый день, Экюрей.
   Бастард разрушался: щеки свисали, как паруса без  ветра.  Согнутый  стан,
тонкая шея, костлявое лицо говорили об упадке. У него уже  не  было  бороды,
только несколько льняных прядей возле ушей.
   Он подошел к обезьяне. Обычно он сначала здоровался с ней.  И  тотчас  же
Маон, как всегда, обернулась и поставила Бастарду тощий голый  зад.  Бастард
щелкал  ее  жалкие  голые  ляжки,  осыпая  ее  упреками,  ругательствами   и
насмешками. Он патетически напоминал ей все  ее  преступления,  красноречиво
требую назад свою ногу.
   Виновата была Маон. "Святая Эстелла", брошенная без снастей, без  экипажа
возвращалась во  французские  моря.  Припасы  кончились.  Дядя  Капиль  умер
первым. Обезьяна блуждала с палубы на реи и от  руля  к  бугшприту.  Иногда,
проходя, она бросала  сладострастный  взгляд  на  Бастарда  из  Э.  Однажды,
оголодав, обезьяна  кинулась  на  человека  и  укусила  его  в  ляжку.  Рана
засорилась, нога распухла, как дункерский бочонок. Когда  Бастард  прибыл  в
Дьепп, хирургу пришлось ампутировать ее.
   Маон смиренно выслушал выговор. Потом он  смягчился.  Обезьяна  вертелась
вокруг него, показывая язык и прыгая. Тогда  из  длинного  кармана  длинного
сюртука Бастард вынул кусок сахара и предложил Маон.
   Потом он пожелал счастливой пасхи Туанелле и  уселся  у  огня,  приставив
костыль к каменной скамье. И в то время как Туанелла по привычке, вязала  из
заморской шерсти матросскую фуфайку, фуфайку  для  юнги  -  какого  юнги?  -
Бастард в тысячу первый раз поведал поленьям приключения  "Святой  Эстелды".