муки, кожуха и пары тощих коней, - догадки и
предположения, вводимые им в акты, отличались бесконечным разнообразием. В
одном и том же акте иногда содержалось несколько версий относительно
виновников и мотивов убийства, и каждая из этих версий была разработана
настолько блестяще, что следствие заходило в тупик, так как ни одной из них
нельзя было отдать предпочтения. В глазах начальства эти акты создали ему
репутацию агента необыкновенной проницательности. В уезде от него ожидали
многого.

Успехи нового начальника в этой области были тем более поразительны, что до
приезда в деревню он никогда не видел покойников. В семье его считали
юношей чрезмерно впечатлительным и поэтому всегда старались отстранить от
похорон. Но что были корректные, расфранченные городские покойники по
сравнению с этими степными трупами!

Грищенко был первым человеком в Севериновке, который разгадал характер
нового начальника. От зоркого глаза Грищенко не укрылось, что каждый раз,
когда молодому начальнику приходилось вступать в объяснения с Анной
Семеновной, на загорелом лице его проступает легкая краска. Вскоре после
этого Грищенко установил, что таинственные разъезды начальника на кобыле
Коханочке не имеют никакого другого повода, кроме болезненной
застенчивости, заставляющей его искать уединения, мучительно стесняться и
избегать людей малознакомых; Грищенко понял, что под грозной внешностью
начальника скрывается натура робкая, доверчивая и деликатная.

Недели через две все в Севериновке - и Грищенко, и Анна Семеновна, и
виднейшие самогонщики местечка, любившие посудачить в свободные часы на
крылечке уголовного розыска, - называли нового начальника по имени,
Володей. Севериновцы поняли, что на этот раз дело обойдется даже без желтых
сапог, которые они уже собирались справлять ему всем местечком. Самогонные
заводы, остановленные было на текущий ремонт до выяснения характера нового
начальника, задымили в Севериновке так, как они никогда еще не дымили.

2

Однажды Володя возвращался с Поташенкова хутора, куда его вызывали
до пустяковому делу о краже кур и гусей. Осмотр курятника не дал ничего
существенного. Картина деревенского преступления, как всегда, оказалась
скудной и невыразительной. В ней не было ни одной детали, которая могла бы
дать пищу воображению. Опустошенный сарайчик со следами недавнего
пребывания в нем кур и гусей, сломанная дверка да несколько перьев,
выпавших из петушиного хвоста в тот момент, когда злоумышленники извлекали
птицу из курятника, - вот и все, что увидел Володя на месте преступления.
Он составил протокол, приобщил перья к вещественным доказательствам и
покинул хутор.

В этот день в Севериновке был базар, и Грищенко усердно подгонял лошадей.
Грищенко очень любил базары. Лошади бежали проворной рысцой. Это была
особая порода лошадей: мелкие, узкогрудые, животастые коники гнедой масти,
они ничем не отличались бы от других лошадей, если бы не сургучные печати,
привешенные к их жидким хвостам. Гнедые коники являлись вещественными
доказательствами и в качестве таковых несли на себе номер дела и печати,
подтверждающие их особое юридическое состояние.

Вещественные доказательства лишены свойств обыкновенных вещей. Их нельзя ни
продавать, ни покупать, ни дарить, ни тем паче отчуждать в свою пользу.
Однако в первые месяцы существования севериновского уголовного розыска
вещественные доказательства как бы меняли свою юридическую природу.
Происходило это благодаря единственному свойству, которое еще связывало эти
предметы с круговоротом жизни: вещественные доказательства разрешалось
выдавать во временное пользование. Это был патриархальный обычай, свято
соблюдавшийся всеми предшественниками Володи. Такой порядок казался
совершенно естественным; Грищенко, например, даже был искренне убежден, что
вся деятельность севериновской милиции должна сводиться к добыванию
вещественных доказательств, что они - конечная цель всей работы уголовного
розыска и милиции. К тому же он считал, что все в жизни временно, и все,
чем мы располагаем в этом мире, по существу находится у нас во временном
пользовании. Володя был очень смущен, когда восемь младших милиционеров во
главе с Грищенко подали ему заявление:

"Просим выдать во временное пользование по одному фунту постного масла из
камеры вещественных доказательств".

Но еще больше был смущен сам Грищенко, когда узнал о реформе, намеченной
Володей в отношении конфискованного самогона. Узнав от Володи о предстоящем
уничтожении самогона, он неправильно истолковал намерения нового начальника
и поэтому спросил, плотоядно хихикая:

- А закуска, товарищ начальник, е?.. Но ему пришлось увидеть небывалое:
ароматная желтоватая струя лилась на землю; обертываясь в пыль, она
растекалась длинными языками, орошая облюбованное милиционерами местечко в
глубине двора, за сарайчиком, точно это не высокосортный первач, а бог
знает что. И Грищенко, едва сдерживая стоны, должен был расписаться на
"акте уничтожения". Затем наступила очередь самогонных баков и змеевиков,
из которых многие поражали своим техническим совершенством. Это было
воспринято в местечке как гибель культуры. Весть о необычайном событии
разнеслась по району; вся округа погрузилась в горестное недоумение.
Самогонщики были вне себя. Это ставило на голову всю их политику.

Обрадовался только местный доктор. Он сейчас же пришел к Володе и стал
просить, чтобы конфискованный самогон передали в больницу, где давно уже не
было спирта. С этого дня весь самогон шел в больницу.

Влекомая вещественными доказательствами, бричка уже въезжала в местечко,
когда со стороны базарной площади послышалась стрельба. Через минуту мимо
Володи и Грищенко промчался новый открытый зеленый фургон. Молодой парень
стоял на нем во весь рост, широко расставив ноги в залатанных штанах.
Балансируя на ухабах, он нахлестывал разъяренных вороных жеребцов. Едва
Володя успел позавидовать этому умению жителя степи - сам он не смог бы
устоять и на подводе, едущей шагом, - как зеленый фургон скрылся в клубах
пыли. Грищенко задумчиво посмотрел ему вслед и, не ожидая распоряжений,
погнал гнедых к базару.

Через минуту бричка выехала на площадь.

Базар был завален арбузами всех сортов - херсонскими, монастырскими,
днепровскими, - венками репчатого лука, синими баклажанами, нежно-розовыми
глиняными глечиками, в которых вода остается прохладной в самый жаркий
день, новыми просяными вениками и другими малопитательными и недефицитными
предметами. Это был, так сказать, видимый базар. Внутри этого видимого
базара существовал другой базар - невидимый, который и являлся главным. На
невидимом базаре торговали салом, сахаром, кожей. Это был нервный базар, с
торговлей из-под полы, вспышками паники, конфискациями и неожиданной
стрельбой, - базар тысяча девятьсот двадцатого года.

У въезда в постоялый двор гудела большая толпа. Из толпы навстречу бричке
выскочил волостной милиционер Кондрат Жменя, запихивая на ходу новую обойму
в свою трехлинейную винтовку.

Кондрат Жменя оглашал воздух бранью. Она сотрясала все его существо, мешая
бежать, стрелять и говорить. Тем не менее, хотя и с помощью одних только
ругательств, Жменя быстро и точно описал Володе происшедшее.

Только что, на глазах у всего народа, под носом у него, волостного
милиционера Кондрата Жмени, в двух шагах от районной милиции и уголовного
розыска, известный всему району дерзкий вор Красавчик угнал фургон и пару
лошадей.

Володе не надо было объяснять, кто такой Красавчик. О поимке Красавчика он
мечтал со дня своего приезда в Севериновку. Едва услышав это имя, Володя
выскочил из брички.

- Где стоял фургон? - спросил он взволнованно.

Он бросился к месту, указанному Жменей, упал на колени и стал разглядывать
дорожную пыль сквозь увеличительное стекло. Толпа затихла и с уважением
следила за его действиями. Вокруг стояли немцы в черных чиновничьих
фуражках и двубортных твинчиках, из-под которых виднелись бархатные
фиолетовые нагрудники; молдаване в длинных рубашках, расшитых красным и
зеленым; украинские дивчины, замотанные белыми платочками по самые глаза;
чинные местечковые самогонщики, одетые по-городскому. Володя видел только
их сапоги, попадавшие иногда в фокус его двояковыпуклой линзы. Грищенко
куда-то исчез. Володя ползал уже минуты две, но успел разглядеть только
несколько непереваренных конскими желудками овсинок. От этого занятия его
отвлек протиснувшийся сквозь толпу Грищенко.

- Що вы тут шукаете, товарищ начальник? Це ж одно смиття! - сказал он
по-украински. Со всеми Грищенко разговаривал по-русски, а с Володей
почему-то только по-украински. - Чи, може, вы шукаете тут вещественные
доказательства? - добавил он.

В его словах звучал льстивый оптимизм, с помощью которого он старался
отвлечь внимание начальника от зажатого под мышкой круглого румяного кныша;
происхождение кныша не оставляло сомнений, а быстрота, с которой он
появился, была почти сверхъестественной.

Но Володя как зачарованный продолжал разглядывать землю, на которой
запечатлелся невидимый след преступления.

- Прямо счастье, что толпа не затоптала следы, - сказал он. - Они нам
расскажут, куда скрылся Красавчик.

- Красавчик? - удивился Грищенко. - Да мы ж его бачили. До Одессы подался
Красавчик.

- То есть, как - бачили? Почему до Одессы? - уставился на него Володя.

- Зеленый фургон у криницы мы бачили? Бачили. Хлопця на том фургоне мы
бачили? Бачили. Так то ж Красавчик и був.

От изумления Володя чуть было не выронил увеличительное стекло.

- В погоню! - крикнул он и бросился к бричке.

- В каку погоню? - холодно спросил Грищенко, не трогаясь с места. - А коней
напувать?

- Да ты же их напувал на хуторе? - удивился Володя.

Гнедые стояли понурившись. Их обвислые, старческие губы едва не касались
широких, плоских копыт, рыжеватая шерсть была как бы побита молью, вместо
хвостов торчали черные резиновые репки, почти лишенные волос. Понятие
погони было чуждо их опыту и их физической организации. Гнедые занимали
такое же место среди лошадей, как маневровый паровоз серии "фита" среди
курьерских паровозов.

- Грищенко, - сказал Володя, сильно покраснев, - я приказываю тебе
немедленно отправиться со мной в погоню.

Грищенко понял, что погоня неизбежна. Он засунул кныш в козлы, под сиденье,
где хранились уздечки, цепной тормоз для спуска с крутого косогора и
запасной шкворень; влез на сиденье и, глухо чертыхаясь, вытянул гнедых по
бокам кнутовищем.

Через минуту бричка выкатилась на шлях, по которому они только что въезжали
в местечко.

3

Грищенко безжалостно хлестал гнедых. Кнутовище с глухим стуком ударяло по
их бугристым хребтам. Кони скакали тем вялым галопом, глядя на который
встречные лошади не могут прийти в себя от изумления. Столь медленный
галоп, несомненно, находился на грани невозможного. Высоко вскидывая то
головы, то крестцы, гнедые колыхались над дорогой, и со стороны никак
нельзя было понять, мчатся они во весь карьер или плетутся шагом. Их тянуло
назад, к камере вещественных доказательств, к овсу.

- Но-о, милицейская худоба! - кричал Грищенко, хлопая гнедых кнутовищем по
угловатым крупам, по частоколу ребер и даже по черепам, издававшим
кувшинный звон.

Но ему не удавалось выколотить из лошадей ничего, кроме пыли. Равнодушно
отмахиваясь сургучными печатями, гнедые продолжали симулировать галоп.
Грищенко стоял на передке в позе Красавчика; балансируя на ухабах, он
широко замахивался на гнедых, гикал, свистел. Всем своим видом он изображал
лихую погоню. Была ли в этом шуме и свисте какая-то фальшивая нота,
понятная лошадям, или, быть может, между энергичным причмокиванием,
поддергиванием вожжей и взмахами кнута существовал какой-то разнобой,
приводивший к тому, что каждое из этих действий как бы отменяло предыдущее,
но скорости не прибавлялось.

Грищенко тянуло назад, в местечко, к туго набитым мужицким возам, к
маленьким базарным радостям и удачам, от которых его так бессмысленно
оторвали.

Когда бричка взобралась на бугор, Грищенко обернулся к Володе и показал
вперед кнутовищем. По противоположному склону балки двигался зеленый
фургон. Возница его нахлестывал лошадей. Володе страшно захотелось
соскочить с брички, сбросить с плеча японский карабин, упасть на колено и
пустить меткую пулю вдогонку беглецу. Но он постеснялся Грищенко; как-никак
до фургона было километра два, и этот выстрел мог показаться Грищенко
недостаточно солидным. Пока Володя боролся с сомнениями, зеленый фургон
перевалил через бугор и исчез из глаз. Падать на колено было поздно.

Когда они взобрались на второй бугор, впереди уже никого не было видно.

Володя начал опрашивать встречных.

- Будьте любезны, скажите, пожалуйста, - вежливо обращался он к проезжему
дядьку, - вы зеленый фургон и вороных жеребчиков по дороге бачили?

- Бачили, бачили, - отвечал дядько - вон за тим горбочком.

Дядько долго стоял на месте и смотрел вслед бричке. А погоня скакала
дальше, пока не встречала другого дядька, и тот тоже после разговора с
Володей застывал на месте и глядел ему вслед.

Уже много дядьков стояли как зачарованные на пыльном шляху, а Володя все
продолжал расспросы.

- Простите, не побачили ли вы зеленый фургон с вороными жеребчиками? -
спрашивал он, и все отвечали ему, что бачили.

Грищенко мрачно молчал, не желая облегчать переговоры с дядьками.

Чем ниже опускалось солнце, тем меньше дядьков попадалось им навстречу.
Когда же бричка взобралась в на третий горбочек, Володя и Грищенко уже
ничего не увидели впереди, так как стало темно.

Из темноты навстречу бричке выехал длинный обоз.

В те времена люди по шляхам ночью не ездили. Селяне, купцы,
извозчики-балагулы старались попасть на постоялый двор засветло. Если же
сумерки настигали проезжего в пути, он останавливался и ждал попутчиков.
Подъезжала одна подвода, потом другая, третья. И когда их собиралось много,
они двигались шумным обозом. Так во время войны ходили по морям караванами
торговые суда союзных держав, спасаясь от подводных лодок.

Лиц дядьков не было видно, только цигарки вспыхивали в темноте и сквозь
скрип колес были слышны слова - то украинские, то болгарские, то немецкие.
Володя опрашивал невидимых дядьков. Они тоже встречали одинокий фургон, но
не могли сказать, был ли он зеленым.

Еще полчаса ехали Володя и Грищенко, никого не встречая. Проехав
Ильинку, Грищенко остановил бричку, чтобы посвистать гнедым.

- Чуете? - спросил он, прислушиваясь к чему-то.

- Чую, - ответил Володя, думая, что вопрос относится к поведению лошадей.

Но Грищенко продолжал вслушиваться в степную тишину. Где-то звенели втулки
фургона. Звук то усиливался, то замирал, окраска его менялась: то он был
похож на шум струи, льющейся из крана, то на комариное пение.

- Красавчик, - сказал Грищенко, ткнув в темноту кнутовищем.

Не раз удивлял он Володю своим необыкновенным слухом. По звону втулок он за
три версты мог определить, едет ли фургон, или рессорный молочник, или
арба, или бричка, или мажара. А в своей деревне, слыша далекий звон втулок,
он мог даже сказать, чей фургон едет, чья арба, чей молочник.

Ильинка и Куяльницкий лиман, блеснувший где-то внизу, остались слева.
Бричка спускалась в балку, к тому месту, где в нескольких саженях от дороги
стоял остов сожженного грузовика. На всем шляху - от Одессы до самой Балты
- не было места хуже. Придорожная верба у Ангелова хутора, гребля за
Яновкой, погорелая Петроверовская экономия, могила у Ширяева и еще одна
могила, поближе к Одессе - все эти опаснейшие места степного фарватера,
известные всякому, кто ездил тогда по Балтскому шляху, не могли сравниться
с этим зловещим грузовиком в балочке за Ильинкой.

Кругом зияли выходы из каменоломен. Неподалеку вытянулись нехорошие села
Кубанка и Малый Буялык.

Грищенко остановил бричку и, громыхнув затвором, вогнал в ствол патрон.
Володя торопливо сделал то же.

- Но, милицейская худоба! - сказал Грищенко негромко, и они двинулись
вперед.

Володя сжимал карабин, едва сдерживая радость. Он убеждался, что храбр. Он
склонялся к этой мысли и раньше, но, желая быть честным и требовательным к
себе, откладывал окончательный вывод до проверки на деле. Володя спокойно
вглядывался в темноту, и, хотя очертания грузовика казались ему более
уродливыми и зловещими, чем обычно, рука его, ощущавшая влажное от вечерней
сырости ложе карабина, была тверда.

Он даже почувствовал некоторое разочарование, когда убедился, что бандиты,
по-видимому, решили не появляться этой ночью у грузовика. Но едва он
подумал об этом, как Грищенко так резко осадил коней, что Володя, державший
указательный палец на курке своего карабина, едва не выстрелил ему в спину.

Грищенко соскочил с козел и показал вперед дулом своего манлихера[1].
Володя тоже соскочил и, выставив вперед свой карабин, стал рядом с
Грищенко.

- Бачите? - спросил тот Володю замороженным голосом.

- Ни, - ответил Володя почему-то по-украински. Грищенко присел на корточки.
Володя присел рядом с ним и почти приник щекой к земле: так ночью в степи
лучше видно - очертания предметов вырисовываются на светлом фоне неба.

- Якась зараза там на дороге качается, - прохрипел Грищенко.

Наконец и Володя увидел впереди что-то большое, черное. Черное пятно
бесшумно двигалось то в сторону, то навстречу, угрожающе шевелилось. Иногда
оно приподнималось над дорогой и несколько мгновений висело в воздухе,
иногда застывало на месте. Они сидели на корточках довольно долго, но
черное пятно не уступало дороги. Ничто не нарушало тишины. Наконец Грищенко
встал, и они начали медленно продвигаться вперед.

Вдруг слабый, едва уловимый запах долетел до них. Грищенко выпрямился и
матюкнулся. Они быстро пошли вперед, и чем ближе подходили к черному пятну,
тем удушливее становился запах. Ночной мираж исчез. Пятно перестало
качаться в воздухе и приняло определенные очертания. У обочины лежала
дохлая лошадь с огромным вздувшимся животом. В тот год у дорог валялось
много дохлых лошадей.

Они вернулись к бричке. Грищенко, растерев на ладони щепоть доморослого
"самограя", свернул толстую цигарку. Желтое пламя зажигалки на секунду
осветило ухабы и выбоины его щербатого лица.

- Чуете? - спросил он, затягиваясь. Где-то тонкой свирелью звенели втулки.

- Хоть бы какой-нибудь отпечаток, какой-нибудь след, какая-нибудь примета!
- грустно сказал Володя.

Но у следствия не осталось ничего. Все следы, все отпечатки остались на
месте преступления и погибли безвозвратно.

- Приметы? - сказал Грищенко. - Приметы я вси бачив.

Он приставил палец к ноздре и звучно высморкался в степь; затем приставил
палец к другой ноздре и высморкался еще раз.

- Заднее левое колесо новое, - сказал он наконец, - спицы не крашены. На
задку - розочки... Жеребцы вороные, два аршина, два вершка, белые лысины,
хвосты стрижены... Нарытники[2] немецкой работы, с бляшками... Ще що? Кони
не кованы.

Володя оторопел. Он знал, что Грищенко обладает поразительным зрением, но
то, что он сейчас услышал, превзошло все его ожидания. Сколько важных вещей
сумел увидеть и запомнить этот человек, взглянув мельком на мчавшийся
зеленый фургон, который пронесся мимо них и скрылся в клубах пыли, раньше
чем он, Володя, успел заметить лицо преступника!

Догнать Красавчика не было никакой надежды. Грищенко сел на сиденье рядом с
Володей, вынул из козел кныш и, разломив его пополам, угостил начальника.

Володя рассеянно принял угощение. В голове у него зрел план.

- Правь на Одессу, - сказал он после долгого раздумья.

Грищенко чмокнул. Усталые гнедые поплелись к Одессе.

Кныш оказался с гречневой кашей, печенкой и шкварками. Съев кныш, Володя и
Грищенко задремали, зная, что гнедые сами найдут дорогу в город. Долго еще
слышалось Володе далекое верещание, но он уже не знал, верещат это втулки
Красавчика, или у него самого звенит в ушах. Бричка вздрагивала на ухабах,
чокались друг о друга германские бомбы-лимонки, черный американский кольт,
к