ачаясь на ремешке, позвякивал о сталь японского карабина, а молодой
начальник, прислонившись к плечу соседа, тихонько посапывал, словно дул в
камышинку.

4

Как разгадать намерения преступника, если о них ничего не известно? Володя
знал, что отвечает на этот вопрос теория и практика розыска: нужно
поставить себя на место преступника.

Что сделал бы он, Володя, на месте Красавчика? Длинная цепь логических
умозаключений привела Володю к выводу, что на месте Красавчика он заехал бы
на ночевку в какой-нибудь постоялый двор на окраине Одессы.

Володя решил переночевать в Одессе, а рано утром тщaтeльнo осмотреть
подозрительные постоялые дворы на Балковской улице. Таков был план, который
он составил, жуя грищенковский кныш. Кстати, на завтра у него была
назначена в Одессе встреча с агентом второго разряда Шестаковым по очень
важному и совершенно секретному делу.

Если Грищенко в глазах Володи являлся олицетворением фронтовой доблести, то
новый агент второго разряда Виктор Прокофьевич Шестаков, прибывший в
Севериновку на неделю позже Володи, представлял собой зрелище более чем
невзрачное. В Грищенко все говорило о подвиге; и короткая австрийская
шинель, и тяжелый манлихер, который он носил на ремне прикладом вверх, И
серьга в ухе, и знаменитая двупалая рука. Володя уважал Грищенко за зрение,
за слух, за обоняние, за осязание. Он уважал его за ботинки - знаменитые
английские военные ботинки на шипах, весом по два с половиной кило каждый,
ботинки героя.

А Шестаков, немолодой, болезненный человек, ходил по улице в деревянных
сандалиях, дома же - босиком. Деревянные сандалии, называвшиеся в Одессе,
стукалками, при ходьбе щелкали, как кастаньеты, и по этому шуму за километр
можно было узнать о приближении детектива. Володя не раз с неудовольствием
спрашивал Шестакова:

"Ну, а что вы будете делать со своими стукалками, Виктор Прокофьевич, если
вам придется подкрадываться?"

И Виктор Прокофьевич смущенно отвечал:

"Тогда я их сниму и буду подкрадываться босиком".

В общем, сначала Володя недолюбливал Виктора Прокофьевича за стукалки, за
седенькую проперченную эспаньолку, которая помешала бы ему загримироваться,
если бы этого потребовала служба, за покатые плечи, которые делали его
заведомо негодным для джиу-джитсу. Эгоизм восемнадцатилетнего здоровяка
мешал Володе проникнуться сочувствием к болезням пожилого человека. Он не
верил в существование катара желудка, диабета и камней в почках. Лицо
Виктора Прокофьевича носило на себе следы всех болезней, свойственных его
возрасту. Покрытое мешочками, припухлостями, складочками и извилинами, оно
рассказывало о них, как оглавление о содержании книги. Одно веко у него
часто подмигивало, и Володя думал сначала, что Виктор Прокофьевич
подмигивает нарочно. Все свои болезни Виктор Прокофьевич разделял на
внутренние и хирургические. Однако он не лечил ни те ни другие. Не
признавая официальной медицины, он являлся последователем универсальной
системы траволечения. Он применял ее много лет и главным аргументом в ее
пользу считал тяжелое состояние своего здоровья. Чем хуже ему становилось,
тем больше крепла его вера в систему траволечения. "Какова должна быть ее
целебная сила, - говорил он, - если даже столь серьезные болезни не в
состоянии ее победить?" Разруха лишила Виктора Прокофьевича необходимых ему
лекарственных трав и снадобий. Но с прекращением траволечения здоровье его
не ухудшилось. Объяснение этому нужно искать в явлении, отмеченном многими
наблюдательными людьми: болезни, лишенные в суровую эпоху войны и голода
того внимания, забот и ухода, которыми их обычно окружают, зачахли,
захирели и потеряли былую власть над человеком. Верно это или нет, но
Виктор Прокофьевич, скрипя и перемогаясь, нес службу. Он не был мнительным.
Наоборот, он находил злорадное удовольствие в пренебрежении к своим
болезням. Он не хотел их нежить в постели. Он заставлял их прозябать. И
только катар желудка иногда брал над ним верх. Тогда он присаживался на
корточки и, считая, что это ему помогает, пребывал в этой позе часами, пока
не проходил приступ. Лицо его становилось беспомощным и немного виноватым.
Все мешочки, припухлости и складочки выступали на нем еще более рельефно,
чем обычно. "Забирает, собака!" - говорил он, как бы оправдываясь в своей
слабости. С нетерпимостью первого ученика Володя осуждал и то, что можно
назвать научными заблуждениями Виктора Прокофьевича. Не получив никакого
образования, взявшись за чтение уже в пожилом возрасте, Виктор Прокофьевич
пронес через всю жизнь бремя некоторых научных заблуждений, от которых ни
за что не хотел отказываться.

Не человек произошел от обезьяны, а обезьяна от человека. Огурцы вредны.
Писатель Алексей Толстой - сын Льва Толстого. Лучший в мире пистолет -
наган солдатского образца. Арбузы чрезвычайно полезны. Евреи могут петь
только тенором. Характер мышления зависит от состава пищи и т. д.

Желая отметить свое пятидесятидвухлетие, Виктор Прокофьевич поехал в Одессу
и купил себе в подарок гипсового коня. Володя иронически отнесся к этому
поступку. С нечуткостью человека, никогда не знавшего, что такое
одиночество, избалованного привязанностью Друзей и родных, он осуждал
маленькие чудачества и странности этого старого, заброшенного холостяка.

Но однажды Виктор Прокофьевич прогремел на весь уезд; он разыскал и вернул
потерпевшему пару украденных лошадей. Обнаружение украденных лошадей в те
времена в уездном розыске считалось почти невозможным. Сам начальник уезда
товарищ Цинципер поддерживал эту теорию. Виктор Прокофьевич, работавший в
розыске всего лишь недели две, проявил в этом деле прямолинейность невежды.
Пренебрегая самой элементарной разработкой, как был в деревянных стукалках,
он поехал на ближайший конский рынок, где потерпевший и опознал своих
кобыл.

С этого дня Володя стал подозревать в Викторе Прокофьевиче талант
самородка, поселился с ним в одной комнате и в конце концов подружился со
стариком. Он понял, что все научные заблуждения Виктора Прокофьевича, все
его маленькие чудачества не могут заслонить двух его качеств: честности и
здравого смысла. В свою очередь, Шестаков привязался к Володе. Это не была
корыстная и насмешливая дружба Грищенко, а искренняя привязанность человека
добродушного и бесхитростного.

Шестаков был старым метранпажем. Всю жизнь он простоял за талером в одной
из типографий Рязани. Ровная и спокойная линия его судьбы под конец
изобразила неожиданную закорючку: типографию ликвидировали, а его
перебросили на работу в милицию. Как раз в это время в Рязани и уездных
городах - Пронске, Егорьевске, Сапожке, Спасске - набирали милиционеров для
посылки на Одесщину, только что освобожденную от белых. Шестаков, считавший
свои болезни действительными только при призывах в царскую армию, принял
мобилизацию без возражений. Как был, в черной сатиновой рубашечке с
перламутровыми пуговичками, подпоясанной шнурком, нацепив лишь большой
милицейский нагрудный знак, он погрузился в теплушку и после двухнедельного
путешествия вместе с тремястами пожилых рязанских милиционеров прибыл в
Одессу. Все это были члены профессиональных союзов, люди непризывных
возрастов, степенные и малоподвижные; в первое время им трудно было
тягаться с многоопытными одесситами, которых стесняли рамки законности. Два
качества, однако, делали их большой силой: верность и честность. Все знали:
раз рязанец - значит, ничего не возьмет и никого напрасно не обидит.

В Одессе Шестакова перевели из милиции в уголовный розыск. Так старый
метранпаж стал агентом уголовного розыска, так он променял Рязань, в
которой прожил всю жизнь, на Одессу, и все это случилось раньше, чем
типографская краска вымылась из-под его ногтей. Товарищ Цинципер
внимательно отнесся к новому агенту, решил не бросаться им зря и поэтому
направил его в Севериновку, так как считал, что именно здесь под
руководством Володи тот приобретет наиболее глубокие знания в наиболее
короткий срок.

Володя усердно занялся повышением квалификации Виктора Прокофьевича. Он
заставил его прочитать учебник судебной медицины, ознакомиться с основами
химии и даже проштудировать курс дактилоскопии, хотя севериновский
уголовный розыск и не располагал еще ни дактилоскопическим кабинетом, ни
преступниками, которые могли бы оставлять в нем отпечатки своих пальцев. С
присущим ему уважением к книгам Виктор Прокофьевич читал все, что ему давал
Володя; он внимательно выслушивал историю о баскервильской собаке и с
интересом разглядывал сквозь лупу строение текстильных тканей, эпидермис
кожи и человеческие волосы различных групп, добываемые Володей у младших
милиционеров. При этом он думал то, что должен был думать старый,
благоразумный типограф, знающий и видящий многое такое, чего нельзя
разглядеть в самую сильную лупу. Однажды вечером, сидя по обыкновению на
корточках у стены и дымя козьей ножкой, он сказал Володе:

- Как хотите, Володя, а мое мнение такое: главное в нашем деле - не
ползанье на четвереньках с увеличительным стеклом, а поддержка населения.
Кого больше - честных людей или жуликов? Если все честные люди возьмутся
нам помогать, мы скоро останемся без работы.

Он стал разъезжать по комитетам незаможников, деревенским ячейкам
комсомола, всеобучам, делал доклады в волостных ревкомах и тихо и
незаметно, без шума и стрельбы, изрядно почистил за месяц несколько
деревень вокруг Севериновки.

Благодаря Виктору Прокофьевичу в камере арестованных севериновского
уголовного розыска наконец затеплилась жизнь. Он обнаружил преступников
там, где Володе никогда не пришло бы в голову их искать: в самой
севериновской раймилиции. Он извлек оттуда целую плеяду взяточников и даже,
невзирая на протесты Володи, стал подбираться к Грищенко.

Отрицать успехи Виктора Прокофьевича Володя не мог, но применяемые им
методы он считал кустарными. "Это все равно, что красивое пение без школы",
- говорил он. Шестаков между тем, ободренный удачами, поставил перед собой
задачу, которую Володя считал непосильной даже для себя. Он решил поймать
знаменитого бандита Сашку Червня. Поимка Червня и была тем важным и
совершенно секретным делом, ради которого у Володи было назначено свидание
в Одессе с Виктором Прокофьевичем.

5

Володя приехал домой поздно ночью, бросился в чистую постель, приказал,
чтобы его разбудили ровно без двадцати минут шесть, и моментально уснул.

Ровно без двадцати шесть мать разбудила Володю. За годы его ученья она
приучила себя просыпаться в заказанное сыном время с точностью до одной
минуты. Если бы это понадобилось Володе, она могла бы проснуться в шесть
минут пятого или без семнадцати три.

Проснувшись, Володя, по старой привычке, нежился минут пятнадцать в
постели, хотя и сознавал, что каждая минута промедления может оказаться
гибельной для дела.

Эти пятнадцать минут были наполнены приятными размышлениями. Володя
вспомнил, что отвечает за пять волостей, и эта мысль доставила ему
удовольствие. Он повторил про себя названия своих волостей: Севериновская,
Бельчанская, Фестеровская, Куртовская, Буялыкская. Он представил себе их
очертания на географической карте. Фестеровская волость была похожа на
маленькую Италию, а весь район - на распластанную телячью кожу. Володя
вспомнил улицы, площади, рощи и баштаны знакомых сел, помечтал о
неизвестных землях и неисследованных хуторах на окраине района, где он еще
не успел побывать.

Володя полюбил деревню так, как может полюбить ее только закоренелый
горожанин в семнадцать лет. Поездка в незнакомое село радовала его, как
географическое открытие. Володю влекло туда, где не ступала еще его нога.
За каждым горбочком, за каждой рощей перед ним открывались неизвестные
страны. В бричке он становился путешественником. Ему нравился самый процесс
езды: в бричках ездили ответственные работники. В пути разморенный зноем и
монотонным покачиванием, Володя любил наблюдать, как мелькает заклепка на
ободе колеса, как вздрагивает на ухабах проеденное ржой крыло брички, как
подпрыгивает съехавший на спину наган Грищенко, сидящего на козлах. Он с
гордостью думал, что все это движение совершается ради него. От него
зависит, куда ехать. Везут его, Володю. Ради него, Володи, вертятся колеса,
семенят гнедые коники и Грищенко размахивает кнутом.

Тщеславие, простительное в человеке, который еще не привык быть взрослым,
иногда побеждало врожденную Володину скромность. В глубине души он
сознавал, что носит кольт обнаженным не потому, что это удобно, а потому,
что это приятно. Не менее приятно было ставить на бумаге круглую печать.
Иногда он оттискивал ее и на тех бумагах, где достаточно было углового
штампа. В протоколах допроса ему нравилась заключительная фраза: "Больше
ничего показать не имею, в чем и расписываюсь". Ему импонировала и общая
конструкция фразы и особенно глагол "не имею". Ему казалось, что это слово
превосходно отражает ту крайнюю степень опустошенности, какую являет собой
обвиняемый в результате искусного допроса - обессиленный, дрожащий,
открывший все свои мрачные тайны, раздавленный неумолимой логикой
следователя.

Но больше всего Володя любил расхаживать по базару меж возов и ловить на
себе почтительные взгляды приезжих хозяев. Иногда он подходил к ним и
проверял их документы и конские карточки. Дядьки были большей частью
совершенно мирные, и документы их оказывались в полном порядке. Володя
уходил от возов, чувствуя свою вину перед дядьками; он был молод и не
догадывался, что дядьки им весьма довольны. Довольны же они были потому,
что испытывали радостное ощущение миновавшей опасности. Сохраняя
монументальную неподвижность, которая позволяла догадываться о том, что они
сидят на продуктах, привезенных для продажи и спрятанных где-то в глубине
фургонов, под мешками с сечкой, под овчинами, ряднами и соломенной трухой,
хозяева еще долго смаковали воспоминание о неприятностях, которые могли с
ними произойти, но не произошли; а Володя в это время шагал в другом конце
базара, пристально вглядываясь в лица дядьков и чувствуя на себе их
почтительные взгляды.

Володя гордился не только своей работой, но и своими друзьями: верным
Шестаковым и смельчаком Грищенко. Но его очень огорчала неприязнь, которую
питали друг к другу эти превосходные люди. Действительно, им трудно было
сойтись - уж очень они были различны. Шестаков был совершенно равнодушен к
вещественным доказательствам, Грищенко обожал обыски и конфискации.
Шестаков был близорук, кособок и немного смешон; Грищенко был строен, могуч
и ловок, как Кожаный Чулок. Только один раз мелькнула надежда, что они
сойдутся во взглядах: совершенно случайно выяснилось, что Грищенко так же,
как Шестаков, является горячим сторонником траволечения. Увы! Грищенко
считал, что все травы нужно настаивать на водке. Он даже рассматривал
последнюю как главный ингредиент целебного настоя. Это вызвало, конечно,
горячие возражения со стороны Виктора Прокофьевича и в конце концов еще
более отдалило друг от друга Володиных друзей.

Итак, Володя нежился в постели, но, вспомнив о Балковской, он вскочил на
ноги. Он одевался, умывался и завтракал с такой стремительностью, что уже
через десять минут был совершенно готов. Нацепив на себя кольт и торопливо
чмокнув мать, он побежал к Шестакову.

Володя избегал приподнимать завесу над своим прошлым. Биография была его
больным местом.

В каждом гвоздике грищенковских ботинок, в каждой рябине его изрытого оспой
лица было больше героизма, чем во всем Володином прошлом. Кто бы мог
подумать, что за спиной начальника севериновского уголовного розыска нет
ничего, кроме гимназии! Что человек, приводивший в трепет целое местечко,
еще два месяца назад был гимназистом седьмого класса? Но это было так. По
молодости лет Володя еще ни с кем не воевал: ни с белыми, ни с
петлюровцами, ни с махновцами, ни с григорьевцами. Он не был ни на одном из
фронтов и две собственные бомбы-лимонки, привезенные им с собой в
Севериновку, он выменял у знакомого пятиклассника на фотоаппарат,
полученный от папы в день рождения.

Он попал в уголовный розыск по знакомству. Друг отца, помощник присяжного
поверенного Цинципер, подвергавшийся репрессиям при царизме, был назначен
Советской властью начальником уездного уголовного розыска. Товарищ
Цинципер, человек городской, гуманитарного воспитания, никогда до этого
назначения в деревне не бывал, если не считать выездов на дачу в Гниляково.
Из крестьян он знал только молочниц. Вероятно, ему никогда не приходилось
видеть и преступников. Он не встречал их даже в качестве подзащитных, ибо
из-за радикальных убеждений при старом строе был лишен практики. Однако
назначение товарища Цинципера не было ошибкой. Дело в том, что у Советской
власти совершенно не было специалистов по уголовному розыску. Специалисты
были лишь из старого сыскного отделения, но их не только нельзя было
привлекать к работе, но, наоборот, полагалось разыскивать и сажать. И
получилось почему-то так, что больше всего в уездном уголовном розыске
оказалось присяжных поверенных; на втором месте были гимназисты, затем шли
педагоги, зубные врачи и прочие лица, отбившиеся от своих профессий, лица
совсем без определенных занятий и, наконец, просто лица, искавшие случая
поехать в деревню за продуктами. Среди них затерялась кучка пожилых
рязанских милиционеров и несколько рабочих-коммунистов, присланных укомом
партии. Таков был уголовный розыск, которому предстояло победить
преступность на родине Мишки Япончика.

Володин отец не был в восторге от того, что товарищ Цинципер принял на
службу его сына. Отец всегда мечтал о том, что Володя пойдет на
филологический факультет Новороссийского университета. Мальчик лучше всех в
классе писал сочинения и редактировал гимназический журнал "Следопыт".
Правда, могло быть еще хуже. Конечно, уголовный розыск - это не
филологический факультет. Но каково было одному из его знакомых, чей сынок
пошел в воры?

Три с лишним года Одессу окружала линия фронта. Фронт стал географическим
понятием. Казалось законным и естественным, что где-то к северу от Одессы
существуют степь, леса Подолии, юго-западная железная дорога, станция
Раздельная и станция Перекрестово, река Днестр, река Буг и - фронт. Фронт
мог быть к северу от Раздельной или к югу от нее, под Бирзулой или за
Бирзулой, но он был всегда. Иногда он уходил к северу, иногда придвигался к
самому городу и рассекал его пополам. Война вливалась в русла улиц. Каждая
улица имела свое стратегическое лицо.

Улицы давали названия битвам. Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек
и улицы больших сражений - улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было
принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская
пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто
не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не оставалось ни
одной непростреленной афишной тумбы. Карантинная не видела боев - она
видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к
трапам отходящих судов.

У вокзала и вокзального скверика война принимала неизменно позиционный
характер. Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного
штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра.
Одесситы очень гордились своими часами, лишь только стихал шум боя, они
спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий
циферблат. Но мир длился недолго; проходило два-три месяца, снова часы
становились приманкой для артиллеристов; стреляя по вокзалу, они между
делом посылали снаряд и в эту заманчивую мишень. Снова на фасаде зияла
огромная дыра, и снова одесситы поспешно втаскивали под крышу вокзала новый
механизм и новый циферблат. Много циферблатов сменилось на фронтоне
одесского вокзала в те дни.

Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта,
пока они пробивались к Одессе, городом владели армии австро-германские,
армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовтоблакитная арм