ия Петлюры и
Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.

Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за
три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана
Григорьева и галичан за отдельную власть, другие - пет. Кроме того, бывали
периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало
счет.

В один из таких периодов произошло событие, окончательно определившее
мировоззрение Володиного отца.

Половиной города владело войско украинской директории и половиной -
Добровольческая армия генерала Деникина. Границей добровольческой зоны была
Ланжероновская улица, границей петлюровской - параллельная ей
Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были
обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц. Квартал между Ланжероновской
и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной
зоной и не имел государственного строя.

За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга
прямой наводкой.

Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной
гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь
лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую
минуту. Однажды и Володин отец, покидая деникинскую зону, занес ногу над
шпагатом, чтобы перешагнуть через него. Но, будучи человеком немолодым и
неловким, он зацепился за веревочку каблуком и оборвал государственную
границу. Стоявший поблизости молодой безусый офицер с тонким интеллигентным
лицом не сказал ни слова, но, сунув папироску в зубы, размахнулся и ударил
Володиного отца по лицу. Это была первая оплеуха, полученная доцентом
медицинского факультета Новороссийского университета за всю его
пятидесятилетнюю жизнь.

Почти ослепленный, прижимая ладонь к горящей щеке. держась другой рукой за
стену, он побрел, согнувшись, к Дерибасовской и здесь, наткнувшись на
другую веревочку, оборвал и ее. Молодой безусый петлюровский офицер с
довольно интеллигентным лицом развернулся и ударил нарушителя по лицу. Это
была уже вторая затрещина, полученная доцентом на исходе этой несчастной
минуты его жизни. Когда-то он считал себя левым октябристом, почти кадетом;
он заметно полевел после того, как познакомился с четырнадцатью или
восемнадцатью властями, побывавшими в Одессе; но, получив эти две оплеухи,
он качнулся влево так сильно, что оказался как раз на позициях своего
радикального друга Цинципера и сына Володи.

Город просыпался, когда Володя выбежал на улицу. Улицы были пустынны,
солнце еще пряталось за крышами домов, сыроватый воздух был по-ночному
свеж. Однако это не был нормальный утренний пейзаж мирного времени. Это не
было пробуждение города, который плотно поужинал, хорошо выспался, здоров,
спокоен и рад наступающему дню. Не было видно пожилых дворников в опрятных
фартуках, размахивающих метлами, как на сенокосе, и румяных молочниц,
несущих на коромыслах тяжелые бидоны с молоком; не гудел за поворотом улицы
первый утренний трамвай; подвалы пекарен не обдавали жаром ног прохожих, и
забытая электрическая лампочка не блестела бледным золотушным светом на
фоне наступившего дня. Никто не подметал Одессу, никто не поил ее молоком.
Уж год не ходили трамваи, давно не было в городе электричества, а в
пекарнях было пусто.

Но утро есть утро, и город есть город. И как ни скуден был пейзаж
просыпающейся Одессы, в нем были свои характерные черты. Заканчивая свои
ночные труды, молодые одесситы спиливали росшие вдоль тротуаров толстые
акации. Они занимались этим по ночам не столько из страха ответственности,
сколько из чувства приличия и почтения к родному городу. Когда любимые дети
обкрадывают родителей, они боятся не уголовного наказания, а общественного
мнения.

Стволы и ветки акации тут же, на тротуаре, распиливались на короткие
чурбанчики, которые складывались пирамидками на перекрестках. Через час
сюда придут домашние хозяйки и будут покупать дрова для своих очагов. Дрова
продавались на фунты, и каждый фунт стоил десятки тысяч рублей. В эти дни
погибла знаменитая эстакада в одесском порту. Одесситы гордились ею не
меньше, чем оперным театром, лестницей на Николаевском бульваре и домом
Попудова на Соборной площади. О длине и толщине дубовых брусьев, из которых
она была выстроена, в городе складывали легенды. Будь эти брусья потоньше и
похуже, эстакада, возможно, простояла бы еще десятки лет. Но в дни
топливного голода столь мощное деревянное сооружение не могло не погибнуть.
Эстакаду спилили на дрова. Еще несколько месяцев назад жители заменяли
дрова жмыхами, или, как их называли в Одессе, макухой. Теперь же макуха
заменяла им хлеб. Одесситы, гордившиеся всем, что имело отношение к их
городу, переносили это чувство даже на голод, который их истреблял,
утверждая, что подобного голода не знала ни одна губерния в России, за
исключением Поволжья.

Белинская улица, потерявшая за последние недели все свои великолепные
акации, казалась Володе просторной и пустой, как комната, из которой
вынесли мебель. Стекла в окнах домов были оклеены бумажными полосами. Опыт
показал домашним хозяйкам, что эти бумажки предохраняют стекла от
сотрясения воздуха во время артиллерийских обстрелов, бомбардировок с моря
и взрывов пороховых погребов.

Пробежав Белинскую улицу почти до конца, Володя вошел во двор большого
бедного дома на углу Базарной. Зесь остановился Шестаков.

6

Червень, которого сегодня собирался арестовать Виктор Прокофьевич, был не
менее знаменит, чем Красавчик, а во многих отношениях даже превосходил его.
Если мелких жуликов бывший метранпаж называл нонпарелью, то такие бандиты,
как Червень, заслуживали сравнения с афишным шрифтом самых крупных кеглей.

Бывший прапорщик Сашка Шварц, известный под кличкой Червень, что значит
июнь, был одним из опаснейших бандитов в уезде. Это ему принадлежал
знаменитейший афоризм: "Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним".

- Если вам захотелось выстрелить, - говорил Сашка Червень, - то делайте это
так, чтобы после вас уже не мог стрелять никто... А для этого советую
всегда стрелять первым. Никогда не сомневайтесь, нужно ли стрелять.
Сомнение есть повод для стрельбы. Не стреляйте в воздух. Не оставляйте
свидетелей. Не жалейте их, ибо и они вас не пожалеют. Живой свидетель -
дитя вашей тупости и легкомыслия.

Не кто иной, как Сашка Червень, изобрел знаменитый прием - стрелять сквозь
шинель. Руки его всегда были в карманах, в каждом кармане лежало по
пистолету, и у обоих пистолетов курки были на взводе.

Червень стрелял из карманов в живот врагу. Еще ни один человек не успел
сказать ему "руки вверх".

План поимки Чсрвня, разработанный Виктором Прокофьевичем, был очень прост.
Этот план не отличался тонкостью, в нем не было той прозорливости, которая
так нравилась товарищу Цинциперу в Володиных протоколах. Товарищ Цинципер
потирал руки от удовольствия, получая Володины протоколы, и не мог
оторваться от них, не дочитав до конца. Он не подозревал, что в Севериновке
у него сидит не Шерлок Холмс, а Конан Дойль.

Виктор Прокофьевич писал свои протоколы красивым косым, но мало
разработанным почерком, долго замахиваясь пером перед каждым нажимом; в его
дознаниях не было ничего, что могло бы обратить на себя внимание товарища
Цинципера. Простым и заурядным показался Володе и проект поимки Червня,
составленный Виктором Прокофьевичем.

Однажды в камеру арестованных севериновского розыска был заключен мелкий
вор Федька Бык, изобличенный в краже цепей с общественных водопоев в
Севериновке и Яновке. Бык был арестован на шляху. Он брел, сгибаясь под
тяжестью своей добычи, которую тщетно пытался продать в течение нескольких
дней. Бык даже обрадовался аресту, освободившему его от цепей, которые,
возможно, ему пришлось бы носить на себе еще долго. Однако, когда с
преступника сняли цепи, он отказался признать свою вину. Он отпирался
лениво и неубедительно, лишь отдавая дань традиции. Он утверждал, что нашел
цепи на дороге.

Цепи были переданы в камеру вещественных доказательств, а расследование
дела поручено Виктору Прокофьевичу. Заметив отвращение, которое оставило в
Быке его последнее преступление, Виктор Прокофьевич не ограничился снятием
обычных показаний, но стал уговаривать вора вернуться к честной жизни. Он
подолгу сидел с Быком в камере арестованных - маленьком глинобитном домике
в глубине двора, где помещалась милиция. Он убеждал его порвать с
преступным миром и стать честным человеком. Бык был польщен вниманием,
которое ему оказывали, и проникся глубоким уважением к Виктору
Прокофьевичу. Он согласился не столько из любви к свободе - часто попадаясь
на мелких кражах, он был к ней довольно равнодушен, - сколько из уважения к
Виктору Прокофьевичу. Даже в те короткие промежутки времени, когда Бык
пользовался свободой, мысли его были в тюрьме. Стоило ему во время прогулки
немного призадуматься, как ноги его сами сворачивали на мостовую, по
которой он привык передвигаться, сопровождаемый стражей. Привычка к конвою
так укоренилась в нем, что чувство какой-то пустоты вокруг не покидало его
все время, пока он вынужден был путешествовать в одиночестве.

Склонный, как все воры, к широкому жесту, к поступкам эффектным и
сентиментальным. Бык предложил ознаменовать свой разрыв с преступным миром
выдачей Сашки Червня, которого часто встречал на Ставках, в пригороде
Одессы.

Для зтого нужно было выпустить Быка на свободу. Однако Володя воспротивился
этому. Во-первых, он не хотел прощать Быку колодезных цепей; во-вторых, он
дорожил каждой единицей, населявшей маленькую и часто пустовавшую камеру
арестованных севериновского уголовного розыска. Но Виктор Прокофьевич с
такой энергией защищал этот план, что Володя сдался, и Бык был освобожден.

Прошло недели три, и вот накануне того дня, когда Красавчик угнал из Яновки
зеленый фургон, в Севериновку прибыло известие от Федьки Быка. Он сообщал
Шестакову, что через два дня Червень встретится в "малине" на Ставках с
одним из своих друзей. Было решено, что в аресте Червня примут участие все
силы севериновского уголовного розыска: Володя, Виктор Прокофьевич и
Грищенко. Виктор Прокофьевич готовился к операции особенно тщательно: долго
изучал план дома, двора и прилегающих к "малине" улиц, нарисованный Быком,
занял у начальника милиции, в добавление к собственному, наган солдатского
образца, насобирал у сотрудников полшапки патронов к нему и даже обулся в
новые черные ботинки, которые обычно лежали у него в чемоданчике. За день
до встречи Володи с Красавчиком Шестаков отправился в Одессу. Виктор
Прокофьевич был уже одет, когда к нему постучался Володя. Выслушав его
взволнованный рассказ о неудачной погоне за Красавчиком, Шестаков сказал
неодобрительно:

- Зачем же поехали на вещественных? Надо было запрячь Коханочку и
начмиловского Горобца. Ох, доберусь я до вашего Грищенко!

Защищать Грищенко у Володи не было времени. Им предстояло обсудить два
важных вопроса: о розыске Красавчика и засаде на Червня.

Виктор Прокофьевич развернул план Одессы. Жирной карандашной линией,
пересекавшей весь город, на нем была обозначена дорога на Ставки. Самих
Ставков на карте не было - они не вмещались в ней, ибо были дальше самых
далеких окраин. Однако Виктор Прокофьевич успел за вчерашний день побывать
на Ставках и поглядеть издали на "малину" Червня. Затем он показал Володе
подробный план двора и дома, где помещалась эта "малина"; на длинной
стороне прямоугольника, изображавшего дворовый флигель, немного левее ее
середины, был нарисован жирный крест. В этом месте, у стены" Бык должен был
поставить лопату - знак того, что Червень здесь. Отсутствие лопаты должно
было обозначать, что Червень почему-либо не пришел или опоздал. Однако, по
словам Быка, Червень должен был явиться сегодня непременно.

Володя пробыл у Виктора Прокофьевича не более пяти минут, но за этот
короткий срок, как это бывает у людей, хорошо сработавшихся и понимающих
друг друга с полуслова, они успели обсудить все, что нужно. В результате
этого обсуждения Володя набросал на клочке бумаги план на сегодняшний день.
В нем было два пункта и два примечания:

1. С утра Володя идет на Балковскую осматривать постоялые дворы; Виктор
Прокофьевич беседует у себя с Федькой Быком.

Примечание: Грищенко до обеда отдыхает.

2. После обеда, независимо от того, удастся поймать Красавчика или нет, они
отправляются на Ставки - ловить Червня.

Примечание: Грищенко сопровождает их на Ставки.

Покончив с планом, Володя попросил у Виктора Прокофьевича пальто. Он брал у
него пальто всякий раз, когда собирался переодеться, чтобы остаться
неузнанным. В нем было жарко и тесно; это было воскресное пальто пожилого
рабочего - черное с бархатным воротником. Но служебное рвение не раз
заставляло Володю прибегать к такой маскировке в самые знойные июльские
дни. Севериновские самогонщики, любившие посудачить в свободное время на
завалинке у входа в угрозыск, видя начальника в пальто Виктора
Прокофьевича, из вежливости не здоровались с ним - они притворялись, что не
узнают Володю. "Пошел на операцию", - шептали они друг другу, глядя вслед
молодому начальнику.

Володя попрощался с Виктором Прокофьевичем и уже был на площадке лестницы,
когда тот снова окликнул его. Прикрыв за собой дверь, он близко подошел к
Володе.

- Не забудь взять на Ставки свои лимонки, - сказал он тихо и очень
серьезно.

7

Подняв узкий бархатный воротничок пальто и тщетно стараясь спрятать в нем
свое лицо, Володя вышел на улицу. Чтобы попасть на Балковскую, ему нужно
было пройти через весь город.

Володя опасался встреч со знакомыми. Его девизом было: агент знает и видит
все, но никто не знает и не видит агента. Особенно опасен был район
гимназии, где он еще недавно учился. Этот район буквально кишел знакомыми.
Мужская гимназия помещалась в конце Успенской улицы; ее можно было обойти,
но тогда Володе пришлось бы приблизиться к женской гимназии Бален-де-Балю,
что на Канатной. Район женской гимназии был для Володи не менее опасен.

Володя решил проскользнуть меж двух гимназий, пройдя по Маразлиевской
улице. Это была однобокая улица; дома вытянулись по левой ее стороне, а
справа раскинулся Александровский парк. Маразлиевская была улицей богачей;
перемены военного счастья на фронтах революции рождали в ней то радость, то
горе, то отчаяние, то надежду, и в этом она была подобна улицам бедняков.
Сейчас Маразлиевская с ее особняками и домами дорогих квартир казалась
самой заброшенной, безлюдной и печальной улицей в городе.

Оглядываясь по сторонам, Володя быстро шел по Маразлиевской, задавая себе
все тот же вопрос, который диктовали ему теория и практика розыска: что
делал бы он сейчас, если бы оказался на месте Красавчика? Он старался
представить себе все, что способен родить порок и преступление. Однако то,
что рисовало его воображение, было бесцветным и неопределенным.

Володя уже миновал опасную зону гимназий, когда с ним поравнялся высокий
парень лет восемнадцати. На нем были щегольские брюки "колокол", которые
отличались от родственных им брюк клеш тем, что были еще шире внизу и еще
уже вверху, и короткая черная куртка, которая могла сойти и за матросский
бушлат и за твинчик немецкого колониста. Несмотря на жаркий день, воротник
его куртки был поднят и он старался спрятать в нем свое лицо. Он шел, глядя
прямо перед собой и не обращая внимания на прохожих.

Его бронзовая твердая скула показалась Володе знакомой. Если бы парень
случайно не покосился на Володю, эта встреча не имела бы последствий и
Володе, вероятно, удалось бы сохранить свое инкогнито до самой Балковской.
Но, поймав на себе быстрый, рассеянный взгляд малознакомого молодого
человека, Володя с торопливостью, свойственной застенчивым людям,
поклонился ему.

- Ваша карточка мне знакома, - сказал парень учтиво, прикасаясь двумя
пальцами к кепке. - Не запомню только, из какого она альбома.

- Мы знакомы по Черном морю, - ответил Володя. Они были знакомы не по тому
Черному морю, которое омывает полуостров Крым, побережье Кавказа, Малую
Азию, Болгарию, Румынию и южный край украинской степи, а по тому "Черному
морю", которое находилось в ста шагах от Маразлиевской, за низеньким,
уступчатым заборчиком Александровского парка и представляло собой большую,
почти круглую яму с пологими склонами и ровным, сухим дном. "Черным морем"
с незапамятных времен владела команда футболистов, именовавших себя
черноморцами. Как футбольное поле "Черное море" было необыкновенно
комфортабельным: окруженное пологими склонами, оно само возвращало игрокам
мяч, вылетевший за его пределы. В команде черноморцев играли портовые
парни, молодые рыбаки с Ланжерона и жители старой таможни. Они выходили на
поле в полосатых матросских тельниках и длинных, достигавших колен,
старомодных трусиках, которые, впрочем, назывались тогда в Одессе не
трусиками, а штанчиками. В своем натиске черноморцы не знали преград.
Свирепая слава, добытая ими на заре футбола, в боях с командами английских
пароходов, устрашала футболистов других одесских команд. Никто из
цивилизованных футболистов Одессы не решался ставить на карту спортивное
счастье, здоровье, а может быть, и жизнь, защищая свои ворота против
черноморцев. Поэтому с той поры, как в одесский порт перестали заходить
английские пароходы, черноморцы играли главным образом друг с другом.

Володя был из "Азовского моря". Рядом с "Черным морем" была яма поменьше,
которую одесские мальчики называли "Азовским морем". Здесь тренировалась
команда гимназистов. Как это ни странно, черноморцы иногда приглашали на
товарищеский матч команду из соседнего "моря" и гимназисты принимали вызов.
Это была игра львов с котятами. Если гимназистам не откусывали в игре ни
ног, ни голов, то они были обязаны этим той деликатности, которая присуща
сильному в обращении со слабым и беспомощным.

Володя был левым инсайтом у гимназистов, а высокий парень - голкипером у
черноморцев. В те времена высокие голкиперы ценились еще больше, чем
сейчас. Обычно ворота обозначались кучками одежды, сброшенной с себя
футболистами перед игрой, и верхняя граница ворот являлась воображаемой;
естественно, что, чем выше мог достать своей пятерней голкипер, тем
спокойнее чувствовала себя команда. Парень в брюках "колокол" был самым
высоким голкипером в командах "обоих морей".

Но уже давно не летал футбольный мяч над "Черным морем" и примыкающим к
нему "Азовским". Обезлюдело славное племя черноморцев, и некому было
вспоминать о боях с командами английских пароходов. Раньше, когда старшие
черноморцы уходили учиться в мореходку или поступали в торговый флот, их
места в команде занимали молодые черноморцы, их младшие братья, ребята с
Ланжерона, из старой таможни и портовых улиц, такие же загорелые и
веснушчатые, такие же свирепые в нападении, защите и полузащите. Поколение
футболистов становилось моряками, но за ними уже шло новое поколение
футболистов, тоже будущих моряков.

Война разбросала черноморцев, уничтожила футбол, мореходку и торговый флот.
Опустело "Черное море". Засохшая грязь на дне его потрескалась и покрылась
чешуйками, как кожа на руке старика.

Володя с трудом узнал голкипера, которого не видел года два. Тот возмужал,
похудел и стал еще выше. Между ними никогда не было ни дружбы, ни
знакомства. Он знал лишь, что черноморец - сын таможенного сторожа. Однажды
Володя дал очень красивый шут по воротам, в которых стоял черноморец: он
взял мяч с воздуха на подъем и ударил шагов с двадцати; мяч пошел между
двух беков, но, к сожалению, прямо в руки голкиперу. Кроме этого памятного
шута, их ничто не связывало. Однако почтение, которое питали гимназисты к
черноморцам, было таким глубоким и неизменным, что Володя, невзирая на свое
солидное положение, увидев голкипера, ощутил подобострастную радость
котенка, повстречавшего доброго льва.

Они пошли рядом, задавая друг другу обычные вопросы: как живешь, где достал
та