л курносенький грузовичок "фиат" на твердых шинах, битком
набитый людьми. Машина круто завернула, и начальник оперативного отдела с
ходу копчиком упал на бандитов. За ним посыпались агенты и менее чем в две
секунды бандиты были обысканы с головы до ног.

- Городская работа, а? - подмигнул начальник оперативного отдела Володе,
намекая на превосходство городского угрозыска над уездным.

Расшитая золотом кубанка начоперота, алая черкеска, окрыленная пришпиленным
к спине башлыком, желтые сапоги с подколенными ремешками и маленьким
раструбом вверху голенища, обритая со всех сторон бородка котлеткой,
напудренное лицо, наконец бомба-фонарка особенно редкостного, не известного
Володе образца - все это производило такое сильное впечатление, что
всякому, кто видел этого человека, хотелось ему немедленно сдаться.

Еще через секунду бандиты, подгоняемые агентами, как овцы, толкаясь, лезли
в грузовик. Они рассаживались в нем, ворча друг на друга, зло пиная женщин
и стараясь захватить лучшие места. Только что потеряв свободу, они хотели
тем не менее с удобством ехать в грузовике. Утратив преимущества, которые
дает человеку свобода, они сейчас же стали заботиться о мелких выгодах,
которые могло дать им заключение. Когда бандиты уселись, начальник
оперативного отдела, освещая путь фонариком, устремился в коридорчик. За
ним двинулись агенты, целясь в темноту из револьверов.

Первым вынесли Виктора Прокофьевича.

- Сажай, сажай его под стенку, не клади, чтобы юшка через голову не
вытекла, - распоряжался начолерот.

Виктора Прокофьевича посадили под стенку, он тихо застонал. Седенькая
эспаньолка его потемнела от крови. стекавшей по лицу.

- Кроме черепа, все в порядке, - сказал начоперот, ощупав опытной рукой
раненого и с трудом отгибая его пальцы, все еще сжимавшие два нагана
солдатского образца. - Вот пример доблести! - добавил он, - Без памяти,
голова пробита, а наганов отдавать не хочет.

- Что с ним, как вы думаете? - спросил Володя в тревоге.

- Что я, доктор? - пожал плечами начоперот. - Думаю, добрая жменя стекла в
черепе. Один кусок торчит из лба, как рог.

Рядом с Виктором Прокофьевичем положили еще двух: один был без памяти,
другой мертв.

Начоперот осветил его лицо электрическим фонариком.

- Червень, - сказал он. - Наповал. - И, посмотрев на Володю с уважением,
добавил: - Вам повезло. Поздравляю. Приложив руку к груди, он отвесил
Володе легкий поклон. - Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним.

Затем он поднял кусок старого толя, валявшийся у водосточной трубы, и,
стряхнув с него песок, накрыл лицо бандита.

В это время во двор въехала машина "скорой помощи". За ней, гремя
шестернями, вкатился нарядный штабной "берлиэ" на высоких колесах; его
широкий, выпуклый радиатор, обильно украшенный бронзой и эмалью, сверкал,
словно осыпанная звездами, лентами и орденскими знаками грудь императора. В
"берлиэ" сидел товарищ Цинципер.

Три пары автомобильных фар осветили необычную сцену: тела, вытянувшиеся на
земле, кучу арестованных под дулами наведенных на них наганов, белый халат
доктора, склонившегося над Виктором Прокофьевичем, и в центре - Володю,
потного, измазанного, с упавшими на глаза волосами. Он все еще держал в
вытянутых руках пистолет и бомбу, как скипетр и державу.

- Володя! - крикнул товарищ Цинципер, соскакивая с машины. - Уездный розыск
гордится тобой!

Он хотел пожать Володе руку, но увидев пистолет и бомбу, бросился к
начопероту, по дороге едва не наступив на тело Червня. Близоруко поглядев
на его поднятые колени и черную лужу, вытекшую из-под куска толя, товарищ
Цинципер, непривычный к подобным картинам, заметно позеленел.

Володя разыскал взглядом Грищенко, который терся где-то в задних рядах.

- Грищенко, дай на минуточку твой манлихер, - сказал он.

Грищенко вышел вперед. Все великолепие его куда-то исчезло, и он казался
невзрачным, как сибирский кот, только что вытащенный из воды.

Взяв у Грищенко винтовку, Володя обратился к товарищу Цинциперу:

- Товарищ начальник, разрешите доложить: младший милиционер Грищенко
арестован мной за измену долгу.

- Пожалуйста, пожалуйста, я не возражаю, - замахал руками товарищ Цинципер,
с некоторой робостью взирая на своего неукротимого агента.

- Занимайте места согласно купленному билету, - изысканно вежливо обратился
начоперот к Грищенко, сложив ладони лодочками, и указывая ими в сторону
грузовика, в котором уже сидели, понурившись, бандиты.

Грищенко пошел, сутулясь, к грузовику, и его спина, еще недавно такая
бравая, сразу стала похожей на спину заключенного.

- Это все? Или еще не все? - Начоперот выразительно покосился на
председателя домкома.

- Пока все, - ответил Володя.

- Тогда поехали! - крикнул начоперот и, взмахнув полами черкески, взлетел
на грузовик.

Володя подошел к Шестакову. Рядом с ним на коленях стоял врач. Белый бинт
летал вокруг головы раненого. Из-под марли были видны только его глаза.

- Как раненый? - спросил Володя у врача.

- Рана не опасна, но месяц продержим, - ответил тот, ловко перебрасывая
бинт из руки в руку.

- Подлечите его, пожалуйста, и от хронического катара, - сказал Володя. -
И, когда он придет в себя, передайте ему от меня записочку.

Он вынул из кармана клочок бумаги - это был их план на сегодняшний день - и
написал на обороте:

"Виктор Прокофьевич! Красавчик пойман. Червень убит. Грищенко я посадил.
Завтра утром приду к вам в больницу. Володя".

Первой выехала на улицу "скорая помощь". За ней тронулась летучка. Бандиты
сидели на дне грузовика, агенты - на бортах. Двое лежали на крыльях, целясь
из винтовок в Ставки, притаившиеся в ночном мраке.

Долговязая фигура Красавчика раскачивалась над головами урканов. Красавчик
стоял, широко расставив ноги, балансируя на ухабах и хватаясь иногда за
голову Грищенко, сидевшего у его ног.

- Гражданин начальник, манлихер! Не забудьте манлихер! - кричал Красавчик
Володе.

Тяжело переваливаясь, грузовик вполз в сводчатую подворотню.

- Манлихер! - прогремело из подворотни в последний раз.

На улице бандиты приободрились - в конце концов то, что случилось с ними,
было в порядке вещей - и затянули воровскую "дорожную". Ветер забросил во
дворик ее бойкий напев и веселые слова.

Майдан несется полным ходом...

Последними выехали со двора товарищ Цинципер и Володя на "берлиэ". Худая
серая собака со стерляжьей головой бросилась за машиной, чтобы укусить ее в
заднее колесо, но раздумала и отбежала. Двор опустел. Только часовые стояли
у дверей разгромленной "малины".

- Володя, - сказал товарищ Цинципер, закрывая рот ладонью от встречного
ветра, - я завтра же ставлю вопрос перед начальником губернского розыска,
чтобы вас обоих - тебя и Шестакова - наградили именными золотыми часами с
надписью: "За успешную борьбу с бандитизмом".

Они догнали летучку. Клубы пыли окутали "берлиэ", и воровская частушка
заглушила приятные речи, с которыми товарищ Ципципер обращался к своему
агенту.


Едва Владимир Степанович Бойченко закончил чтение, едва члены клуба
перенеслись мыслью из знойной Одессы в суровые Гагры, как несколько рук
потянулось к увесистым золотым часам, лежавшим на тумбочке у изголовья
кровати доктора. Все хорошо знали эти часы и безукоризненную точность их
хода.

Самым проворным оказался юрисконсульт. Он схватил часы и нажал пружинку.
Толстая крышка со звоном отскочила, и под ней, как в сейфе, оказалась
другая, точно такая же крышка. Юрисконсульт поднес часы к керосиновой лампе
и громко прочитал надпись, выгравированную на внутренней стороне крышки:

Владимиру Алексеевичу Патрикееву за успешную борьбу с бандитизмом от
Одесского уездного уголовного розыска 25 августа 1920 года.

На минуту все онемели от изумления.

- Позвольте! - закричал наконец юрисконсульт. - Вы нарушили условие,
доктор! Вы должны были написать из собственной жизни... Значит, сыщик
Володя не вы, Владимир Степанович, а вы, Владимир Алексеевич!

И он недоуменно повернулся к Патрикееву.

- Вы меня, кажется, разоблачили, - ответил тот, чуть-чуть смутившись. -
Отпираться бесполезно. Володя - это я.

- И вы ездили на кобыле Коханочке? - спросил старик Пфайфер.

- И я ездил на кобыле Коханочке.

- И вы бросали лимонки?

- И я бросал лимонки.

- И вы поймали Красавчика?

- И я поймал Красавчика.

Члены клуба недоумевали. Все уже создали в своем воображении образ Володи,
и это был образ молодого доктора Бойченко. Теперь нужно было этот образ
менять. Нужно было на место Бойченко ставить Патрикеева. Это было трудно.
Трудно было поверить, что солидный, уверенный в себе Патрикеев был когда-то
робким, застенчивым, смешным мальчиком - таким, каким он был описан в
рассказе доктора.

- Как это на вас не похоже! - всплеснула руками Нечестивцева. - Вы - и эти
степные трупы...

- Позвольте! - перебил ее юрисконсульт. - Одного я все-таки не понимаю:
почему же часы у Владимира Степановича? При чем здесь доктор?

- Ну, это просто, - ответил Патрикеев, ухмыльнувшись не без лукавства. - Мы
с ним старые приятели, и я давно подарил ему эти часы на память о юности,
проведенной вместе.

- Сидели небось за одной партой?

- Нет, мы учились в разных учебных заведениях.

Юрисконсульт еще долго не мог успокоиться.

- Кто бы мог подумать, - говорил он, обращаясь к Пфайферу и Нечестивцевой,
- что известный литератор десять лет назад был мелким агентом деревенского
уголовного розыска...

Все согласились с тем, что подобные превращения возможны только в наши дни,
и каждый привел несколько примеров быстрого роста людей в Советской стране.
Оказалось, что доктор Нечестивцева была когда-то медицинской сестрой, а
интендант Сдобнов - почтальоном; и даже сам Пфайфер, знаменитый хлебопек,
до семнадцатого года всего-навсего управлял большой частной пекарней в
Кременчуге. Только юрисконсульт Котик со смущением признал, что всегда был
юрисконсультом и его отец тоже был юрисконсультом.

- Скажите, - спохватился вдруг Котик, - а куда девался ваш Красавчик?

- Красавчик попал, разумеется, в допр, - ответил Патрикеев. - В те годы над
воротами одесского допра висела надпись, сочиненная его начальником, бывшим
политкаторжанином, полжизни просидевшим в царских тюрьмах: "Допр не тюрьма,
не грусти, входящий". Всякий, кто попадал в допр, мог стать человеком, если
только хотел этого. Красавчик сидел года четыре и все четыре года работал и
учился. Он вышел на волю довольно образованным молодым человеком, спокойным
и скромным. То, что произошло с ним дальше, никого в наши дни не может
удивить; он продолжал учиться и кончил вуз. Кстати, и я кончил все-таки вуз
- филологический факультет бывшего Новороссийского университета. То были
трудные годы для юношей, и многие из нас занимались не тем, чем надо.
Советская власть помогла нам найти место в жизни. Она занялась нами, как
только у нее немножко освободились руки. С одними она обошлась сурово, как
с Красавчиком, с другими - поласковее. Кто дождался этого времени, кто
захотел, тот стал человеком... Теперь Красавчик, - продолжал Патрикеев, -
редко вспоминает о своих степных похождениях, о "кукурузной армии", о том
времени, когда он не выходил из дому без уздечки за пазухой. Теперь вы
можете совершенно спокойно доверить ему пару лучших своих лошадей. Я не
терял его из виду, и в конце концов мы подружились; каждый из нас считает
себя очень обязанным другому: я - за то, что он не выстрелил в меня
когда-то из манлихера, а он - за то, что я вовремя его посадил.

Патрикеев швырнул в камин чурбанчики, на которых сидел, и подошел к окну.
Посредине гагринской бухты, прямо перед дворцом, возвышалась пирамида огня.
Это был теплоход. Он был иллюминирован с такой пышностью, будто его
рубильниками управляли огнепоклонники. Патрикеев распахнул балконную дверь.
Непривычная тишина почти оглушила его. Прибоя не было. Молодой синеватый
месяц мирно сиял в звездном небе, а под ним поперек спокойного моря тек к
берегу светлый лунный ручей. С высокого берега свергались в море потоки
талой воды. Было тепло, снег быстро таял. И, как бы извещая о первых
глотках воды, вернувших жизнь гидростанции, в электрической лампочке над
верандой порозовела и затрепетала тонкая нить.

Торжественный аккорд потряс воздух. Он был всеобъемлющ. Все тона сплелись в
нем и все звучало вместе с ним - горы, море, стекло в оконной раме. Он
наполнял собой все. Он был так низок, что казался подземным. Это гудел
теплоход.

- Товарищи, - крикнул Патрикеев, - шторм утих!

Но никто не обратил внимания на его слова. Все смотрели на доктора
Бойченко. Тот сидел молча, опустив голову и приблизив лицо к огню, как
будто немного обиженный тем, что никто не сказал ни слова о литературных
достоинствах его рассказа. Доктор молчал, и члены клуба продолжали смотреть
на него немигающим, изумленным взглядом.

Общее внимание смутило доктора. Он поднялся со стула, расправил широкие
плечи, потянулся, и все увидели его долговязую фигуру, твердые бронзовые
скулы и веселые глаза цвета ячменного пива.

                                                   Январь - апрель 1938 года

                      --------------------------------

[1] Манлихер - австрийская винтовка.
[2] Нарытник - шлея.