коими  я  описал  ту  же  луну
несколькими минутами позднее.
   Я полз вперед на израненных коленях и локтях, голова -  дюймах  в  девяти
над землей, как вдруг заметил еще кое-что, тоже в девяти дюймах над  землей,
а от моих глаз примерно в футе. Это была проволока, протянутая поперек моего
маршрута. Держалась она на стальных  шпенечках  с  витыми  шляпками.  Черная
краска делала ее почти неразличимой  в  ночных  условиях.  Краска,  близость
проволоки к  грунту,  привольные  рейды  собаки  по  окрестностям,  а  также
отсутствие изоляторов - все это в совокупности убеждало,  что  ток  высокого
напряжения к цепи пока не подключен, поскольку наличие электрической цепи  в
данном  случае  сомнительно.  Скорее  всего,   это   старорежимная   система
предупреждения: коснешься проволоки - дернешь за колокольчик. Что-то в таком
роде.
   Двадцать минут я не шевелился, выжидал,  пока  луна  опять  спрячется  за
облака, с трудом распрямился, перешагнул через проволоку и снова пополз.
   Грунт сейчас настойчиво кренился вправо, к основанию горы. Рельсы  здесь,
учитывая капризы земной  поверхности,  взбирались  вверх.  А  почему  бы  не
воспользоваться насыпью как прикрытием? Если  луне  опять  вздумается  выйти
из-за облаков, буду в тени. Есть такая надежда!
   Еще полчаса того же занятия: на локтях и коленях. Полчаса без  зрительных
и  акустических  впечатлений.  Полчаса,  навеявшие  на   меня   возрастающее
преклонение перед слабыми мира сего существами, занимающими низшую ступень в
животном мире. Нелегкие, как выясняется, у них бытовые обстоятельства... Тут
наконец-то выглянула луна, и на сей раз я кое-что заметил.
   Ярдах в тридцати от меня я увидел  забор.  Такие  заборы  мне  доводилось
встречать и раньше. И тогда же я удостоверился  в  их  коренном  отличии  от
штакетников на английских лугах.  Встречал  я  такие  заборы  в  Корее,  они
отгораживали от внешнего  мира  лагеря  для  военнопленных.  Увитое  колючей
проволокой сооружение в шесть с  гаком  футов  высоты,  слегка  сдвинутое  в
верхней части на зрителя, оно как бы  продлевало  вертикальную  расселину  в
теле горы, после чего устремлялось вдоль побережья на юг.
   Десятью ярдами дальше я разглядел еще один забор, совершеннейшее  подобие
первого. Но в центре моего внимания оказались теперь не заборы, а люди - три
человека за вторым забором. Они разговаривали друг с  Другом,  впрочем,  так
тихо, что не только слова, даже голоса не  были  слышны.  Вот  один  из  них
закурил... Белые штаны, круглые головные уборы, гетры  и  патронташи  -  это
обмундирование вполне логично дополнялось ружьями, перекинутыми через плечо.
Вне всяких сомнений, моряки.
   Королевский флот.
   Ум у меня зашел за разум. Я почувствовал зверскую усталость.  Или  полное
изнеможение. Или то и другое вместе. Я ничего не соображал.
   Располагая запасом времени, я наверняка придумал бы подходящее объяснение
столь странному факту: с чего бы это вдруг  натыкаюсь  посреди  заброшенного
фиджийского острова На английских матросов.  Но  на  кой  черт  раздумывать,
Когда можно встать на ноги и спросить у них самих.
   Я перенес вес тела с локтей на ладони, намереваясь подняться.
   В трех ярдах от меня зашевелился  куст.  Шок  буквально  заморозил  меня,
подкосил на месте - и  тем  самым  спас.  Ни  одна  окаменелость  изо  всех,
найденных на этом  острове  профессором,  не  могла  сравниться  по  степени
окаменения со мной, каким я стал в этот  миг.  Куст  деликатно  склонился  к
другому кусту и что-то тихо сказал. В пяти футах я ничего не услышал.
   Но, конечно,  они  должны  слышать  меня.  Сердце  колотится  на  бешеной
скорости с грохотом кузнечного пресса. А  если  даже  этот  шум  до  них  не
доносится, все равно они узнают о моем присутствии по вибрации  моего  тела,
которая конечно же сотрясает почву с такой силой,  что  даже  сейсмографу  в
Суве ничего не стоит меня засечь. Тем более в непосредственной близости.  Но
они не видят ничего, не слышат  ничего.  Я  опускаюсь  на  землю,  испытывая
чувство игрока, поставившего все состояние  на  последнюю  карту.  Мимоходом
делаю научное открытие: тезис о том,  что  кислород  нужен  для  поддержания
жизни, - выдумка докторов. Я ведь совсем не дышу. Правая рука ноет. В лунном
свете костяшки пальцев, сжимающих  нож,  светятся,  словно  слоновая  кость.
Усилием воли за-,  ставляю  себя  слегка  расслабиться.  Но  и  теперь  рука
цепляется за нож как за последнюю соломинку.
   Проходит целая  вечность,  и  еще  одна,  и  еще.  Моряки,  столь  вольно
интерпретирующие устав караульной службы, удаляются. Во всяком  случае,  так
мне кажется, пока не осознаю, что темное пятно на  заднем  плане  -  хибара.
Через минуту до меня долетает бряцанье  металла.  Какое-то  шипение...  Ага,
накачивают примус. Куст рядом со мной шевелится. Я  перевожу  нож  в  боевую
позицию, лезвием вверх. Но куст полз в противоположную сторону,  параллельно
проволоке направляясь к другому кусту, ярдах в тридцати. Тот  в  свой  черед
трогается с места.  Местность  буквально  кишит  движущимся  кустарником.  Я
отменяю свое первоначальное намерение задавать охранникам  вопрос.  Задам  в
другой раз. Умные люди нынешней ночью мирно почивают в своих кроватях. Решаю
последовать их примеру; что мне собаки, готовые разодрать человека в клочья,
что мне китайцы Хьюэлла с их хищными ножами.
   Домой я добираюсь единым рывком. За девяносто минут, из которых  половину
отнимают первые пятьдесят ярдов. Так или иначе, я возвращаюсь.
   Было около пяти утра, когда, подняв штору, я  ввалился  в  комнату.  Мэри
спала, и будить ее было незачем,. Дурные вести подождут. В тазу близ  стенки
я отмыл от краски лицо. А перебинтовывать  руку  не  стал:  усталость  брала
свое. Не было даже сил обдумать ситуацию. Я забрался в кровать. О  том,  как
щека моя коснулась подушки, помню крайне смутно. Имей я и десять рук, каждую
с такой же раной, вряд ли это помешало бы мне уснуть в эту ночь.
 
Глава 6 
 
Полдень 1.30 ночи. Четверг - пятница 
 
   Проснулся я за  полдень.  Лишь  одна  стенка-штора  была  поднята  -  что
смотрела на лагуну. Я созерцал зеленое  мерцание  воды,  сверкающую  белизну
песка, размытые пастельные тона коралла, там,  за  лагуной,  темнеющую  даль
горизонта и  безоблачное  синее  небо  над  всей  этой  картиной.  При  трех
опущенных шторах в комнате царила непереносимая духота. Зато  наличествовало
хотя бы минимальное уединение. Левая моя рука неистово  пульсировала.  Но  я
продолжал жить. И никакой водобоязни - она же бешенство - не испытывал.
   На стуле у моего ложа сидела Мэри Гопман. В белых шортах, в белой блузке,
ясноглазая и отдохнувшая, она блистала румянцем, и  одного  взгляда  на  нее
хватило, чтоб я по контрасту почувствовал  себя  очень  плохо-Она  улыбалась
мне, и стало ясно: принято решение больше на меня не сердиться.
   - Ты прекрасно выглядишь, - заметил я. - Как чувствуешь  себя?  -  Ничего
более оригинального не придумал.
   - Прекрасно себя чувствую. Температура нормальная. Извини, что  разбудила
тебя. Обстоятельства вынуждают. Через полчаса ленч. Профессор передал тебе с
посыльным вон те штуки, чтоб ты не отказывался. - К  стулу  была  прислонена
пара превосходно сработанных костылей. - Можешь, впрочем,  перекусить  прямо
здесь. Ты, верно, голоден, но я тебя пожалела, не разбудила к завтраку.
   - Да я ведь и возвратился-то эдак к шести.
   - Тогда все понятно. - Я мысленно снял перед ней шляпу:  какая  выдержка,
сколь успешно борется она со своим любопытством. - Как ты себя чувствуешь?
   - Ужасно.
   - Соответственно и выглядишь, - откровенно высказалась она. - Немощным.
   - Разваливаюсь на составные части. Чем занималась поутру?
   - Принимала профессорские ухаживания. Сперва он пригласил меня поплавать.
Кажется, профессору нравится плавать со мной. А после  завтрака  он  показал
мне   окрестности   и   шахту.   -   Ее   слегка    передернуло,    и    она
полушутя-полусерьезно добавила:
   - Шахтами я, честно говоря, не слишком увлеклась.
   - А где твой ухажер сейчас?
   - Отправился  искать  собаку.  Никак;  не  найдут  ее.  Профессор  весьма
огорчен. Собака - его любимица. Он к ней очень привязан.
   - Ха! Любимица! Я повстречался с этой любимицей, и она  выказала  большой
интерес ко мне. Такие как привяжутся -  не  отвяжешься.  -  Я  вытащил  руку
из-под одеяла, сорвал окровавленные бинты. - Полюбуйся:  вот  следы  собачей
привязанности.
   - О Боже! - Глаза ее округлились, кровь  отхлынула  от  лица.  -  Страшно
смотреть!
   Я глянул на свою руку с этакой сочувственной гордостью и понял, что  Мэри
ничуть не преувеличивает: смотреть было действительно страшно. От  плеча  до
локтя рука переливалась сложными сочетаниями синего,  багрового  и  черного.
Распухла, на пятьдесят процентов перекрыв привычные объемы.
   Несколько треугольных разрывов кожи, пара из них все еще кровоточит.  Что
с остальными участками моей драгоценной конечности, не поймешь. Кожа покрыта
коркой запекшейся крови. Словом, бывают зрелища куда приятней.
   - Что случилось с собакой? - шепотом спросила она.
   - Я убил ее. - Я достал из-под подушки  окровавленный  нож.  -  Вот  этой
штукой.
   - Откуда у тебя нож? Откуда?.. Расскажи-ка мне все по порядку.
   И я ей все рассказал, а она за это  время  промыла  и  перебинтовала  мне
руку. Чувствовалось, что труд фельдшерицы ей не по душе,  но  проделала  она
его с предельной добросовестностью.
   Когда я завершил повествование, она спросила:
   - Что же ты обнаружил на другом конце острова?
   - Не знаю, - честно признался я, - Строю всяческие  гипотезы,  и,  честно
говоря, ни одна мне не улыбается.
   Она ничего не сказала. Закончила бинтовать руку. Помогла мне облачиться в
рубаху с длинными  рукавами.  Восстановила  швы  и  пластырные  нашлепки  на
щиколотке, прошла к шкафчику и вернулась с сумочкой.
   - Собираешься пудрить носик на радость своему ухажеру?
   - Твой, а не мой.
   Я и опомниться не успел, как она принялась  натирать  мне  лицо  каким-то
кремом, присыпая его пудрой. Чуть погодя,  она  откинула  голову,  оглядывая
результат своей работы.
   - Ты неотразим, - молвила она, вручая мне зеркальце.
   Выглядел я ужасно. Любой страховой агент, бросив на меня испуганный взор,
тотчас ускакал бы верхом прочь на своей авторучке. Осунувшееся лицо, налитые
кровью глаза, а под ними синяки были всецело на моей совести, благородная же
бледность кожи, не вызывающая особых подозрений, являлась заслугой Мэри.
   - Чудесно, - согласился я. - А если профессор принюхается к  этой  пудре?
Что тогда?
   Она вынула из сумочки крохотный пульверизатор.
   - Я вылила на себя пару унций "Ночной тайны". В пределах  двадцати  ярдов
ни один запах теперь не привлечет его внимания.
   - Твоя убежденность мне понятна. -  Я  наморщил  лоб.  "Ночная  тайна"  и
впрямь оказалась сильной штукой.  Быть  может,  благодаря  количествам,  кои
пошли в работу. - А если я вспотею? Не потекут эти кремы вместе с пудрой  по
лицу ручьями?
   - Есть гарантия, - улыбнулась она. -  Если  что  не  так,  предъявим  иск
изготовителю.
   - Еще бы, - невесело отозвался я. - Интересная возникнет ситуация.
   "Тени покойных Дж. Бентолла и М. Гопман намерены возбудить дело..."
   - Прекрати! - сказала она зло. - Немедленно прекрати!
   И я оставил этот тон. В некоторых отношениях она была чувствительна, даже
ранима до крайности. А может, я был слишком бестактен и легкомыслен.
   - Полчаса еще не прошло? - сменил я пластинку. - Да,  -  кивнула  она.  -
Пожалуй, пора идти.
   Мы спустились вниз по ступенькам и сделали шагов пять на солнцепеке.
   Этого маршрута хватило на аннулирование всех ее гримерских  ухищрений.  Я
чувствовал, что выгляжу безобразно. Функционирует лишь  одна  нога,  вторая,
разутая, волочится по земле.  Приходится  всю  свою  тяжесть  переносить  на
костыли. И каждое соприкосновение левого костыля с горячей землей отзывается
яростной болью в руке. От пальцев - к плечу, там - поперек  спины  и  аж  до
самой макушки. Не понимаю, каким  образом  израненная  рука  может  вызывать
головную боль. Но вот ведь факт, вызывает. Есть над чем подумать докторам.
   То ли он, этот Визерспун, стоял в дверях, дожидаясь нашего прихода, то ли
услышал тяжкую поступь костылей, так или иначе, дверь распахнулась, и старик
ринулся по ступенькам вниз - нам навстречу.
   Сиявшее на его физиономии гостеприимство при виде  моего  лица  сменилось
огорчением.
   - Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!  -  Он,  озабоченно
суетясь, подбежал ко мне, схватил за руку. - Ваш вид... Я хочу сказать,  это
потрясение сильно на  вас  сказалось,  мой  мальчик.  Боже  милосердный,  вы
обливаетесь потом!
   Он не преувеличивал. Пот действительно струился по моему лицу, начиная  с
той минуты, как он схватил меня за левую руку  повыше  локтя.  Он  в  полном
смысле слова выворачивал мне руку, воображая, будто помогает ноге.
   - Все будет нормально. - Я поприветствовал его тусклой улыбкой. -  Просто
спускаясь с крыльца, подвернул ногу. В остальном - полный порядок.
   - Вам не следовало выходить, - наставлял он меня. - Какая глупость!
   Какая глупость! Мы бы прислали вам еду! Однако раз уж вы пришли...  Боже,
меня не оставляет чувство вины...
   - Да ни в чем вы не виноваты, - утешал я  его;  он  перехватил  мою  руку
повыше, чтоб помочь мне взойти  на  крыльцо,  и  я  с  некоторым  удивлением
заметил: домик-то покачивается. - Откуда вам было знать про дефекты пола.
   - Но я ведь знал. Я ведь знал, вот что угнетает меня превыше всего!
   Непростительно!  Непростительно!  -  Он  усадил  меня  на  стул   посреди
гостиной. - О Господи, вы очень плохо выглядите. Может, коньячку? Как насчет
коньячка?
   - Ничего лучшего не придумать! - признался я честно.
   Он снова вложил всю свою разрушительную энергию в колокольчик.
   Принесли бренди. Пациент ожил.
   Он выждал, когда я выцежу половину порции, после чего спросил:
   - Может быть, мне следовало бы вновь осмотреть вашу щиколотку?
   - Спасибо, но кажется, в этом нет необходимости, - беззаботно откликнулся
я. - Мэри ее врачевала  нынче  утром.  Мне  выпало  счастье  стать  супругом
квалифицированной сестры милосердия. Кстати, говорят  у  вас  беда.  Нашлась
ваша  собака?  -  Пропала  -  и  никаких  следов.  Очень   печально,   очень
огорчительно!  Доберман  -  я  так  к  нему  привык.  Да,  так  привык.   Не
представляю, что с ним могло при ключиться. - Он беспокойно затряс  головой,
налил себе и Мэри по чуточке шерри, присел рядом с ней на кушет ку. - Боюсь,
произошло  несчастье.  -  Несчастье?!  -  Мэри  уставилась  на  него  широко
от-крытыми глазами. - На этом мирном милом острове? j - Боюсь, змея. Здешние
гадюки весьма ядовиты, южная часть острова ими буквально  кишит.  Попадаются
они и среди скал у подножия горы...  Карла  -  моего  пса  -  могла  укусить
гадюка. Между прочим, я хотел  вас  предупредить...  ни  в  коем  случае  не
забредайте в те края. Чрезвычайно опасно! Чрезвычайно опасно!
   - Гадюки!.. - Мэри вздрогнула.  -  Скажите,  а  сюда,  к  домам,  они  не
подбираются?
   - Упаси Боже. Вроде бы нет. - Профессор  как  бы  по  рассеянности  нежно
погладил ее руку. - Нет надобности волноваться, моя  милая.  Они  испытывают
отвращение к фосфатной пыли. Так что примите за  правило  ограничивать  свои
прогулки близлежащей территорией.
   -  Разумеется,  -  торопливо  изъявила  согласие  Мэри.  -  Но   скажите,
профессор, если гадюки расправились с собакой, ее труп ведь отыщется?
   - Не обязательно, если, например, беда случилась среди скал в предгорьях.
Там такое нагромождение камней! Хаос! И потом пес, возможно, еще вернется.
   - А не мог он уплыть? - высказал я предположение.
   - Уплыть? - профессор наморщил лоб. - Ваша мысль от меня ускользает,  мой
мальчик.
   - Любил он воду?
   - Вообще говоря,  любил.  О  Господи,  кажется,  вашими  устами  глаголет
истина. Лагуна кишмя кишит тигровыми акулами. Настоящие чудовища. Длина иных
- целых восемнадцать футов. Причем по ночам они подплывают поближе  к  суше,
видимо, так и случилось! Видимо, так и случилось! Бедный Карл!
   Чудовище наверняка перекусило его пополам! Что за печальная  кончина  для
пса! Что за кончина! - Визерспун трагически покачал головой и откашлялся.  -
Боже, как мне будет его не хватать! Он ведь был мне не просто  верным  псом.
Он был мне другом! Настоящим, добрым другом.
   Несколько минут мы просидели молча, в траурной тишине, воздавая последние
почести этому рухнувшему столпу собачьей преданности. А потом  принялись  за
ленч.
   День еще не завершился,  но  солнце  уже  перевалило  за  гору,  когда  я
проснулся. Проснулся свеженьким, отдохнувшим. Рука,  правда,  еще  болела  и
ныла, но пульсирующая мука нынешнего утра отпустила меня. Если я  лежал  без
движения, дискомфорт практически не ощущался.
   Мэри еще не вернулась. Они с профессором после ленча  отправились  ловить
тревалли в сопровождении двух парней-фиджийцев. Я пошел досыпать.
   Профессор  удостоил  и  меня  приглашения,  но  акция   эта   явно   была
вынужденной: дипломатический жест вежливости, не более. У меня в полдень  не
хватило бы сил вытащить из воды сардину. И они ушли без меня.
   Профессор  Визерспун  разразился  извинениями  и   сожалениями,   выражая
надежду, что я не против его прогулки  с  моей  женой.  Я  попросил  его  не
волноваться, пожелал им  веселого  времяпрепровождения.  А  он  одарил  меня
странным взглядом, скрытая суть которого до меня так и не  дошла.  И  теперь
меня мучило тревожное чувство, будто я оступился, шагнул не туда и  не  так.
Но разобраться в обстановке я не  успел.  Очень  уж  он  интересовался  этой
тревалли, если умолчать о Мэри.
   Я   умылся,   побрился,   стараясь   стать   к   их   возвращению   более
респектабельным, чем в первой половине Дня. Видимо, нынче тревалли плохо шла
на наживку. Но, кажется, они нимало не огорчались по сему поводу.
   Профессор в этот вечер продемонстрировал отличную форму: доброжелательный
интеллектуал хозяин, располагающий огромным запасом  занимательных  историй.
Он и впрямь превзошел  самого  себя,  и  не  требовалось  сверхъестественных
дедуктивных усилий, чтобы понять: старается  он  отнюдь  не  ради  меня  или
Хьюэлла, сидевшего напротив меня в мрачном расположении духа. Мэри смеялась,
улыбалась,  болтала.  По  говорливости  она  сейчас  вполне   сравнялась   с
профессором. Она  могла  послужить  живым  доказательством  того,  насколько
заразительны его обаяние и хорошее настроение. Что до меня, то перед дневным
сном я проделал серьезную мыслительную работу и пришел к весьма  устрашающим
выводам.
   Меня нелегко испугать,  но  я  точно  знаю,  когда  следует  пугаться.  А
наиболее подходящее для этого время - когда  вы  узнаете,  что  вам  вынесен
смертный приговор. Так вот, мне был вынесен смертный приговор. На сей счет у
меня не оставалось ни малейших сомнений.
   Обед  завершался.  Я  изобразил  попытку  встать  на  ноги.  Потянулся  к
костылям, поблагодарил профессора за угощение, сказал,  что  мы  в  вечерние
часы вряд ли рискнем злоупотреблять  его  добротой  и  гостеприимством,  что
человек  он  занятой.  Он  запротестовал,   но   не   слишком   яростно,   и
поинтересовался, не прислать ли  нам  на  квартиру  каких-нибудь  книжек.  Я
выразил ему признательность,  но  сказал,  что  предпочел  бы  перво-наперво
пройтись по берегу. Он зацокал языком: не переборщу ли  я,  не  чересчур  ли
большую взваливаю на себя нагрузку. Я ответил, что, глянув на меня мимоходом
из окна, он сможет удостовериться, сколь бережно я  отношусь  к  собственной
персоне. Тогда он, поколебавшись, изъявил согласие. Мы пожелали им спокойной
ночи и удалились.
   Кое-какие трудности у меня возникли на крутом спуске, а дальше все  пошло
нормально. Сухой слежавшийся песок давление костылей выдерживал.
   Мы проделали ярдов сто и достигли лагуны. Там мы  присели.  Лун