тил фонариком босую ногу, пригнулся и присмотрелся  повнимательней.
Возле мизинца видны были два маленьких глубоких прокола, из которых сочилась
кровь.
   - Крыса! - сказал я. - Вас укусила крыса.
   - Да. - Девушку передернуло при воспоминании об испытанном ужасе, и глаза
ее потемнели. - О, как это было страшно! Черная крыса, громадная,  величиной
с кошку. Я пыталась ее стряхнуть, а она - как повисла, так и висела...
   -  Ладно,  все  ведь  уже  позади,  -  проговорил  я  резко,  потому  что
истерическая нотка вновь ощутилась в ее голосе. - Минутку!
   - Куда ж вы? - испуганно спросила она.
   - За пакетом первой помощи, что лежит в моем чемодане. - Я достал  пакет,
выдавил из ранок зараженную кровь, промокнул ее ваткой, смазал ранки йодом и
заклеил пластырем, после чего натянул на ногу носок. - Все будет в порядке.
   Я прикурил  для  нее  сигарету.  Отодрал  планку  от  одного  из  ящиков,
использовав ее в качестве рычага, отхватил планку от яшика и  наконец  с  ее
помощью вырвал из самого большого  ящика,  какой  только  сумел  высмотреть,
трехфутовую доску, один дюйм на три в  сечении.  На  ее  конце  торчали  три
гвоздя, по три  дюйма  каждый,  обращавшие  деревяшку  в  оружие,  способное
противостоять когтям любой крысы. "Величиной с кошку". Эти слова Мэри Гопман
я рассматривал как  гиперболу.  Длиной  с  кошку  -  еще  куда  ни  шло,  но
величиной... И все равно черные корабельные  крысы  очень  опасны,  особенно
когда их много. Я вернулся в камеру, огляделся в поисках неприятеля,  никого
не обнаружил, снял с койки подушки и одеяла, вышел, демонстративно вытряхнув
на глазах у Мэри одеяла: пусть видит, что  нет  там  в  складках  ни  единой
крысы. Потом туго обернул ее одеялами, щедро обложил  подушками.  Откопал  у
себя в чемоданах запасной жилет, заставил ее надеть еще и эту одежду,  а  уж
затем, уподобляясь художнику, завершившему шедевр, сделал шаг назад. Надо же
полюбоваться своей работой.
   - Недурственно! констатировал я. - У меня имеется искра Божия.  Я  думаю,
зеркало и гребешок не помешают? Говорят, нет лучших средств улучшить дамское
самочувствие.
   - Ничего подобного, - неуверенно заулыбалась она. - Чего не видишь, то не
волнует. Знаете, а вы оказывается не злой.
   Я улыбнулся ей в ответ, как мне показалось, весьма загадочно, после  чего
подвесил при помощи своего галстука фонарик к самому ее изголовью на  планку
возле перегородки. А сам подыскал себе ллатформу на ящиках по другую сторону
прохода.
   - Как вы там будете спать? - запротестовала она. - Очень  жестко...  и...
вы свалитесь отгуда. -  Это  было  ново.)  Мэри  Гопман  заботилась  о  моем
комфорте.
   - Я не собираюсь спать, - сообщил ей я. - Сон это для вас. А мой  удел  -
охота на крыс. Спокойно ночи.
   К этому времени мы, видимо, ушли довольно далек  от  суши.  Шхуну  начало
покачивать, еще не сильно,  но  уже  ощутимо.  Балки  поскрипывали,  фонарик
раскачи вался из стороны в сторону,  разбрасывая  вокруг  больши  движущиеся
черные тени,  и  теперь,  когда  смолкли  наш  голоса  и  прекратились  наши
хождения, мне стал  досаж  дать  монотонный  свистящий  шорох:  то  ли  наши
приятели грызуны выступили в поход, то ли батальон тараканов марширует.
   Сочетание скрипа с шорохом на фоне  зловеще  раскачивающихся  теней  было
плохим успокоительным средством, и я ничуть не удивился, услышав минут через
десять Мэри Гопман:
   - А вы... вы уже спите? У вас все в норме?
   - Конечно в норме, - как можно сердечнее произнес я. - Спокойной ночи.
   Прошло еще пять минут, потом снова:
   - Джон! - Впервые она обратилась ко мне по имени.  Если,  разумеется,  не
принимать  в  расчет  случаи,  когда  возникала  необходимость   имитировать
супружеские отношения.
   - Слушаю?
   - Ладно, черт с ним! - проговорила она с досадой, словно  бы  сердясь  на
себя, но в ее тоне преобладало волнение. - Сядьте рядом со мной.
   - Есть, - покладисто среагировал я. Затем спрыгнул на пол, перебрался  на
противоположную сторону разделявшего нас коридора и устроился с  минимальным
комфортом, притиснув ноги к жестким доскам ограждения.
   Она не пошевельнулась. А ведь могла бы столь скромным  способом  отметить
сам факт моего прибытия. Она даже не посмотрела на меня. Зато я посмотрел на
нее. Посмотрел и поразился, сколь  существенные  перемены  могут  учинить  в
человеческой жизни какие-нибудь  коротенькие  два-три  часа.  На  протяжении
всего нашего четырехэтапного  перелета  из  Лондона  в  Суву  она  едва-едва
воспринимала меня как личность. Разве что на регистрации  в  аэропортах  или
при бортпроводницах в самолете улыбалась мне, брала меня за руку, ворковала,
словом, вела себя, как и полагается молодой жене  со  стажем  супружества  в
десять недель. Но стоило нам оказаться друг с другом наедине,  на  приличной
дистанции от общества, и ее обычная рассеянная отчужденность  разделяла  нас
подобно железному занавесу. Очнувшись прошлым вечером,  после  перелета,  от
мимолетной дремоты, я в  полусонном  трансе  забыл,  что  на  нас  никто  не
смотрит, и бездумно взял ее за руку. Она в ответ правой рукой  схватила  мое
правое  запястье,  потом  медленно  (с   подчеркнутой,   кинематографической
медлительностью) высвободила свою левую руку, одарив меня ледяным взглядом -
одним из тех взглядов, которые запоминаются надолго. Будь у меня возможность
спрятаться от нее под сиденье, я бы спрятался, и притом  не  шутки  ради,  а
самым серьезным образом. Я дал зарок свой промах не  повторять.  И  все-таки
сейчас, сидя с ней рядом в сыром, холодном трюме мерно покачивающейся шхуны,
я забрал ее руку в свою.
   Рука эта, совершенно заледеневшая, мигом замерла, но тут  же  сжала  мою,
как  бы  выражая  сдержанную,  но   вместе   с   тем   вполне   определенную
признательность. Я сделал  вид,  будто  этого  не  замечаю.  Тем  более  что
замечать следовало в первую очередь другое: она была не  просто  перепугана,
она буквально  умирала  от  ужаса.  Ее  била  дрожь,  и  списать  эту  дрожь
исключительно  на  холод  было  невозможно.  Мэри   Гопман   изменилась   до
неузнаваемости.
   - Почему ты крикнул на меня в отеле? - спросила она с укоризной. - Совсем
забыл о приличиях!
   - Кричать не в моих правилах. Кричать и впрямь неприлично,  -  согласился
я. - Но в тот момент нельзя было действовать по-иному. Ты вот-вот начала  бы
каяться вслух, что уснула. - Ну конечно. Я же была виновата в...
   - И не подумала о том, что наш друг Флекк может удивиться: к чему бы  это
нормальные люди, которым нечего скрывать, несут круглосуточную вахту? В  тот
момент мною владела единственная мысль:  чем  меньше  Флекк  будет  озабочен
проблемой, кто мы - те, за кого себя  выдаем,  или  не  те?  -  тем  большую
свободу действий обретем впоследствии.
   - Я виновата, - повторила она.
   - Брось! Слава Богу, все обошлось! -  Пауза.  -  Послушай-ка,  ты  читала
"1984" Оруэлла?
   - "1984"? - Голос ее выразил удивление и настороженность одновременно.  -
Да, читала.
   - Помнишь, как власти преодолели в конце  концов  сопротивление  главного
героя?
   - Не надо! - Она прикрыла лицо,  предварительно  отняв  у  меня  руку.  -
Это... это страшно!
   - У разных людей разные фобии. Каждому свое, - вежливо заметил  я,  вновь
завладев ее рукой. - Ты, к примеру, боишься крыс...
   - Это... это не фобия! - защищалась она. - Если что-то не нравится, разве
это фобия? Крысы противны всяким людям, а женшинам - особенно.
   - И мыши тоже, - согласился  я.  -  Прекрасный  пол  орет,  и  визжит,  и
вытанцовывает, и лезет на шкафы. Но не падают же дамы  по  такому  случаю  в
обмороки, даже после укуса. И не трясутся через  полчаса  после  укуса,  как
сломанная матрасная пружина. Что с тобой?
   С полминуты она молчала. Потом рывком  убрала  с  шеи  спутанные  светлые
кудри. Даже в полутьме можно было различить шрам за гтравым ухом.
   - Представляю себе, что там было! - склонил я голову. - Крыса? Когда?
   - Мои родители утонули на пути в Англию. Воспитывалась я на ферме у  дяди
с теткой. - В голосе ее не чувствовалось душевного трепета.  -  У  них  была
дочь года на четыре старше меня. Милая девочка. И мама у нее милая, то есть,
значит, моя тетя.
   - Зато дядюшка оказался злым?
   - Не смейся. Здесь нет ничего смешного. Сперва он был в порядке. А потом,
лет через восемь после моего приезда, тетя умерла. Он запил, лишился  фермы,
вьщужден был перебраться  в  другой  дом,  поменьше.  Мне  пришлось  жить  в
чердачной комнатенке над амбаром.
   - Ладно, хватит, - оборвал я ее. - Остальное я в силах домыслить.
   - По ночам мне приходилось бодрствовать с фонариком в руках, - прошептала
она. - А вокруг, кольцом, глаза - красные, розовые, белесые - стерегут меня,
стерегут меня без устали. Я стала зажигать свечку перед сном. Однажды  ночью
свеча погасла, а когда я проснулась, эта... она запуталась в моих волосах  и
кусалась, а было темно, и я начала кричать...
   - Я  ведь  сказал:  хватит,  -  отрезал  я.  -  Тебе  приятно  заниматься
самоистязанием? - Не очень вежливо, но - что поделаешь! - надо, так надо.
   - Прости меня, - тихо сказала она. - Болыпе не буду.  Добавлю  только:  я
пролежала три недели в больнице. Не из-за шеи - у пациентки  слегка  поехала
крыша. Ну, а потом меня выписали. - Все это она проговорила весьма деловито.
Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.
   Я попытался подавить горячей волной  набежавшую  жалость.  Впутываться  в
сантименты? Подобной роскоши я  не  мог  себе  позволить.  И  все  же  я  не
удержался от вопроса:
   - Твои неприятности были связаны не только с крысами?
   Она обернулась, посмотрела на меня, потом проговорила:
   - Ты проницательней, чем я предполагала.
   - Не преувеличивай. И без всякой  проницательности  ясно:  когда  женщина
задирает нос выше крыши, значит, она воображает, что надменность  -  признак
превосходства. Либо ей  кажется,  будто  такая  поза  ее  красит.  Либо  она
провоцирует окружающих на агрессивные поступки. Либо  она  прикрывает  таким
образом печальный факт, а именно отсутствие элементарной культуры и здравого
смысла, словом, привычки вести себя с людьми по-человечески.
   Учти; о присутствующих разговор не идет. Но мы забыли о злом дяде...!
   - Он и на самом деле оказался злым. Моя кузина однажды сбежала: не  могла
больше его терпеть. Через неделю я последовала ее примеру, правда, по другой
причине. Соседи отыскали  меня  ночью  в  лесу  плачущую.  Меня  положили  в
какой-то институт, потом отдали под опеку. - Ей этот рассказ не доставлял ни
малейшего удовольствия. Как, впрочем, и мне. - У моего опекуна были  больная
жена и взрослый сын. Они  стали  ссориться  из-за  меня.  И  опять  лечебное
заведение, и  опять,  и  опять...  Юная,  одинокая,  безденежная  -  да  еще
иностранка... Некоторые считают, что такое сочетание дает им право на...
   - Ладно, - сказал я. - Ты не любишь крыс... и мужчин.
   - У меня до сих пор не было оснований изменить к ним свое отношение -  ни
к тем, ни к другим.
   Избежать с ее лицом и фигурой заинтересованного внимания окружающих  было
нереально.  Разве  может  магнит  сохранить  свои  притягивающие   свойства,
проползая сквозь кордон железных стружек? Но говорить сейчас об этом было не
время. И я, откашлявшись, констатировал:
   - А я-то тоже мужчина.
   -  Правильно.  Я  совсем  забыла.  -  Слова  ничего  не  значили,  но  их
сопровождала чуть заметная улыбка, которая сразу футов на пять увеличила мой
рост. Чтоб не превозносить меня до небес, она добавила:
   - Держу пари, ты не лучше других.
   - Хуже, - заверил ее  я.  -  Хищник  -  недостаточно  сильное  слово  для
характеристики персонажа.
   - Очень хорошо, - прошептала она. - Обними меня.
   Я вытаращился на нее.
   - Взойдет заря, и ты осудишь собственную слабость.
   - Пускай заря занимается своими делами, -  спокойно  заявила  она.  -  Ты
пробудешь здесь всю ночь?..
   - Скажем так: ее остаток.
   - Ты меня не бросишь? - продолжала она с детской настойчивостью. - Ни  на
минутку?
   - Ни на минутку. - Я пристукнул своей дубинкой по доскам. -  Буду  сидеть
здесь, не смыкая глаз, и устрашать все тихоокеанское крысиное  поголовье.  И
мужское, если понадобится, тоже.
   - Не сомневаюсь, - миролюбиво подытожила она. Через минуту она спала.
 
Глава 2 
 
Вторник 7.30 утра - 7 вечера 
 
   Спала она безмятежно, мертвецким сном часа три кряду.  Дышала  тихо-тихо,
почти совсем неслышно. Но время  шло,  качка  становилась  все  ощутимей,  и
наконец очередной особенно сильный толчок судна заставил ее проснуться.  Она
приподнялась и уставилась на меня, в глазах ее отразилось смущение, а  может
быть, и  страх.  Потом  к  ней  вернулось  ощущение  реальности,  она  села,
освободив мою, честно говоря, уставшую за эти часы руку.
   - Привет, странствующий рыцарь! - сказала она.
   - Доброе утро. Тебе лучше?
   - М-м-м... - Тут как раз судно совершило следующий отчаянный  вираж,  так
что ей пришлось ухватиться за дощатую перекладину.  А  толчок  был  сильный:
незакрепленные ящики отправились гулять с грохотом по трюму. - Долго я такое
переносить не смогу. Обуза я для тебя? Что  поделаешь!  А  который  час,  не
скажешь?
   Я попытался взглянуть на часы, но левая  рука  не  подчинялась,  до  того
онемела.  Пришлось  подцержать  ее   правой.   Кровообращение   возвращалось
медленно, давая знать о своих  трудностях  острыми  покалываниями  несчетных
булавок да иголок, но я и бровью не повел. А она нахмурилась:
   - Что случилось?
   - Ты ведь велела не шевелиться всю ночь напролет, - объяснил я. - Вот я и
не шевелился. А вы, милая леди, прямо скажем, не пушинка.
   - Сознаю свою  вину!  -  быстро  среагировала  она.  Посмотрела  на  меня
плутовато, покраснела, но в улыбке ее не было и тени смущения. - Что ж, заря
тут как тут, а я о проявлении слабости по-прежнему не сожалею... У  тебя  на
часах полвосьмого. Значит, солнце светит вовсю. Интересно,  куда  нас  черти
несут?
   - Либо на север, либо на  юг.  Из  стороны  в  сторону  нас  не  болтает,
штопором не закручиваемся, значит, идем поперек волны. Географию я подзабыл,
но одно помню твердо: дующие здесь в это время года восточные ветры  создают
как раз такую навигационную ситуацию. Стало быть, повторяю: либо  на  север,
либо на юг. - Я спрыгнул на пол, прошел коридором посреди  трюма  вперед,  к
вентиляционным отверстиям. Поднес руку сперва к  одному,  у  правого  борта,
потом к другому, у левого. Левый  теплее  правого.  Следовательно,  курс  мы
держали на юг. Разумеется, с теми или иными поправками. Ближайшая суша, если
идти в этом направлении, Новая Зеландия, - в тысяче миль отсюда.
   Молча переварив эти соображения, я хотел было вернуться к Мэри, но  вдруг
услышал голоса. Там, наверху. Явственные, хотя и слабые голоса.
   Отодвинув планку, подтащил к себе ящик, встал на  этот  импровизированный
пьедестал, прижался ухом к вентиляционному отверстию.
   Вентиляционная система была,  по-видимому,  расположена  по  соседству  с
радиорубкой, причем обращена к ней раструбом, который превращал устройство в
великолепные наушники, собиравшие и концентрировавшие звук.
   Я четко различал ритмичное стрекотание морзянки и на ее фоне голоса  двух
мужчин, такие внятные, словно разговаривали в трех футах от меня. Но  о  чем
разговаривали, установить я не мог по простой причине: такого языка не  знал
и никогда раньше не слыхивал. Словом, через несколько  минут  я  спрыгнул  с
ящика и отправился к Мэри.
   - Почему ты так задержался? - спросила она меня с укором. Она знала,  что
округа кишит крысами. А фобии, между прочим, за одну ночь не вылечиваются.
   - Виноват. И однако же достоин прощения. Задержка помогла  мне  раздобыть
кой-какую информацию. Во-первых, что мы плывем на юг, а во-вторых, -  и  это
куда важнее, - что у  нас  имеется  возможность  подслушивать  разговоры  на
палубе. - Я рассказал ей о своем открытии.
   - Может, это нам пригодится, - согласилась она.
   - Мало сказать,  пригодится,  -  подхватил  я,  наблюдая,  как  осторожно
переносит она ножки через  край  ящика.  Коснувшись  ее  правой  коленки,  я
вежливо спросил:
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Опухает нога. Но болит несильно.
   Я снял с нее носки, отодрал краешек  пластыря.  Ничего  страшного.  Ранка
чистая. Слегка припухла по периферии, слегка  приукрасилась  синевой.  Но  в
рамках допустимого.
   - Все будет хорошо, - сказал я. - Проголодалась?
   - Как тебе объяснить? - Она скорчила гримасу и прижала руку к животу.
   - Я, конечно, не великий моряк, но дело в другом. Здесь ужасно пахнет.
   - Эти треклятые вентиляторы абсолютно бесполезны, - согласился я. - А чаю
все-таки выпей. - Я прошел в каморку, зажигая на  всякий  случай  спичку  за
спичкой: шныряют ли там крысы по-прежнему, а может, уже успокоились, смылись
в подполье. Кстати, о подполье: не пора  ли  нам  подать  наверх  сигнал  из
преисподней? И я, как несколько часов  назад,  забарабанил  по  перегородке.
Через минуту крышка люка поднялась.  Пришлось  зажмуриться:  в  трюм  хлынул
ослепительный свет. По лестнице спускался человек, тощий, со впалыми щеками,
мрачный. Я посторонился, давая ему дорогу.
   - Что за шум? - устало спросил Генри.
   - Вы посулили нам завтрак, - напомнил ему я.
   - В общем-то, да. - Он глянул на меня с любопытством:
   - Ну, как провели ночь?
   - Могли бы предупредить нас насчет крыс.
   - Мог бы. Да понадеялся на их тихий нрав... Мешали спать?
   - Крыса укусила мою жену, сильно поранив ей ногу. - Я понизил голос, чтоб
Мэри нас не слышала. - Крысы - разносчики чумы, верно?
   Он покачал головой.
   - Крысы разносят блох, а уж блохи разносят чуму. Но трюм  обработан  ДДТ,
так что... Завтрак будет через десять минут, - с этими словами он  удалился,
захлопнув за собой крышку.
   Еще  раныие,  чем  было  обещано,  крышка  люка  поднялась.  Худой  юнец,
курчавый, темноволосый, проворно спускался по  лестнице,  держа  на  весу  в
одной руке старенький деревянный поднос. Весело ухмыльнувшись мне в лицо, он
в два счета миновал проход, водрузил поднос на ящики возле Мэри и сдернул  с
него покрывало  залихватским  жестом  великого  скульптора,  представляющего
публике свое последнее творение. На блюде лежала  липкая  коричневая  масса,
мешанина из риса и кокосового ореха.
   - Что это? - спросил я. - Прошлогодние помои?
   - Пудинг! Славный пудинг, сэр! - Он кивнул на  облупленную  эмалированную
кастрюльку. - А здесь кофе. Очень славный кофе! - Он поклонился Мэри и исчез
так же скоро, как и появился. Стоит ли добавлять, что  крышка  люка  за  ним
захлопнулась.
   Пудинг представлял собой неудобоваримое студенистое вещество,  запахом  и
вкусом напоминавшее столярный клей. Употреблять этот  пудинг  в  пищу  можно
было разве что под  дулом  пистолета.  И  все-таки  кофе  был  еще  ужасней.
Тепловатая протухшая водица, процеженная через мешки из-под цемента.  Другие
сравнения как-то не идут в голову.
   - Они, наверное, хотят нас отравить? - спросила Мэри.
   - Исключено. Во-первых, никто не  станет  есть  такую  дрянь.  Во  всяком
случае, ни один европеец. По полинезийским меркам, это блюдо, впрочем, может
считаться деликатесом вроде икры. Но мы постараемся обеспечить себе  завтрак
на свой вкус. - Я замолчал, присматриваясь к ящику, нависшему над  подносом.
- Черт меня побери! Зря, что ли, я мозолил  себе  этим  ящиком  спину  целую
ночь.
   - Можно подумать, у тебя глаза на затылке, - рассудительно заметила она.
   Я не отвечал. Я включил фонарик и принялся инспектировать  дюймовые  щеди
ящика.
   - По-моему, это лимонадные бутылки.
   - И по-моему, тоже. Но как насчет совести? Не замучит она тебя?
   Как-никак  покушение  на   имущество   капитана   Флекка,   -   деликатно
поинтересовалась она.
   Я ухмыльнулся, пустил в ход свою дубинку "смерть крысам", отодрал верхнюю
планку, извлек из ящика буылку и галантно вручил ее Мэри.
   - Отведай. Наверное, кон