ал выступать...
     --  Куманьков, выбирайте,  пожалуйста, выражения! Так в чем выражалось,
как вы говорите, выступление кутузова?
     -- Он слонялся по залу, толкал людей, потом подошел к Валерию Ивановичу
и стал ему угрожать.
     -- Вы это сами слышали?
     --  Нет,  я сам не слышал, но у меня  нет оснований  не доверять своему
руководителю. Потом  Кутузов  взял со стола  пиво  и бросил банку в  сторону
оркестра.
     -- И что потом?
     Шило строчил "шариком", словно помешаный.
     -- Потом он вытащил из кармана нож и полоснул Витька по горлу.
     Затем слово дали Кутузову.
     --  Когда они  рассаживались  за  столом,  этот  Витек  мне  специально
наступил  на  ногу, а когда я ему вежливо сделал замечание,  что,  мол, надо
быть немного  осторожнее, он мне  ответил: "Сидишь, петух, вот и сиди,  а то
ляжешь". Я  смолчал.  Потом этот  Валерий Иванович,  выпив  несколько  рюмок
коньяка,  вслух сказал:  "Такой  товар -- и до сих пор невостребован", --  и
указал вилкой на  мою жену. Я хотел достойно ответить, но Люська велела  мне
заткнуться и не  портить вечер. И  когда этот Шорох пригласил ее  танцевать,
она  наотрез отказалась. Потом  они  пили и отпускали разные сальности в наш
адрес.
     -- Что вы имеете в виду?
     --  Например, вот  этот парень... Куманьков все время жевал резинку и в
один  момент выдул  из  нее пузырь, после  чего,  обращаясь ко  мне, сказал:
"Тебе,  случайно, сегодня гондон не понадобится?" Люська, чтобы не обострять
ситуацию,  пошла с  Шорохом танцевать.  Виктор  Бычков  после  отказа Люськи
цинично сказал: "Ломается, как целка". И когда он выходил из-за стола, пепел
со своей сигареты специально стряхнул в мою тарелку, прямо в торт.
     -- Какова была ваша реакция?
     --  Я взял  его за мошонку  и  как следует даванул.  В  воспитательных,
разумеется, целях.  Он мне  пригрозил,  и когда возвращался  на место, опять
скинул с сигареты пепел, но  теперь уже в  фужер с вином. Но меня это уже не
волновало -- я видел, как моя Люська приклеилась к этому долдону Шороху. Мне
это показалось циничным издевательством.
     -- И вы пошли разбираться?
     -- Никакой ваш протокол не может отразить той обстановки и тех нюансов,
которые возникли в той ситуации... Я вышел на  улицу и  хотел уйти домой, но
вернулся  и еще раз попытался увести свою жену. К сожалению, она  и  на этот
раз  ответила  отказом. Вернувшись  за  стол,  я,  чтобы  дать  выход  своим
чувствам,  бросил  проклятую банку  с  пивом. Если бы  была  противотанковая
граната, я бы и ее запустил...
     -- Вам стало  легче от этого? -- наверное, уже не для протокола спросил
следователь.
     --  Конечно, легче! Я даже  пошел  в туалет,  чтобы смыть с лица  и рук
грязь. Мне казалось,  что я побывал в  сточной  канаве. Но пока я  умывался,
пришли  эти...Бычков  с  Куманьковым. Этот,  -- Генка  зырнул на визави,  --
сделал мне  подножку, а Бычков дважды ударил меня вот  сюда...в  пах...Но им
кто-то  помешал и они оставили меня в покое. Я вернулся за стол,  Люська еще
танцевала, и  я решил ждать ее до упора. Я  вытащил сигарету, но не успел ее
зажечь, как получил удар в челюсть. Бычкова работа... Я насилу удержался, но
когда  он ударил второй  раз, я, естественно,  упал на пол  и,  кажется,  на
мгновение потерял сознание. Не помню, как  официанты меня  подняли и усадили
на стул.  Кем надо быть, господин следователь, чтобы после этого  продолжать
сидеть и делать вид, что ничего не произошло? У Бычкова было такое выражение
лица, будто он на охоте и подкарауливает дичь. Я заметил, что правый кулак у
него постоянно был сжат и  что он только  и  ждет подходящего момента, чтобы
своротить мне скулу.
     -- И тогда вы решились... -- следователь поднял голову и с любопытством
посмотрел на Генку.
     -- Я сначала хотел  схватить со  стола нож или  вилку, но вспомнил, что
они  тупые,  и  понял  к  тому же, что  мне их взять  не  позволят. Тогда  я
незаметно вытащил из кармана нож и под скатертью его  раскрыл. Я чувствовал,
что Бычков снова меня ударит, и решил защищаться, действовать на опережение.
И как только он размахнулся, я тут же навстречу ему протянул руку...
     -- Вместе с ножом?
     -- Ну а с чем же еще?
     -- Это  бред!  --  тотчас же отреагировал Куманьков. -- Подследственный
вел себя,  как  кровожадный террорист-басаевец. Ничего  такого, о чем он тут
говорит, не было и в помине. Спросите у моего шефа, он не даст соврать.
     -- Разумеется, спрошу.
     Шило закончил очную ставку  и,  разрешив Кутузову перекусить, вызвал  в
камеру Шороха.
     Тот  был в  темном длиннополом плаще, в тупоносых на  рантах коричневых
штиблетах,  на  которые ниспадалы манжеты  серых  штанин. Статен, подумалось
Генке, чернобров, с симетричными чертами лица. Зная вкусы своей жены,  Генка
понимал, что она нашла в этом деятеле.
     Они  сидели  друг  против   друга,   и  от   одного  из  них  струились
ароматические запахи дорогой  парфюмерии, а  от другого -- кислая казенщина.
Генка взглянул на свои  замусоленные  спортивные брюки, на  сбитые  ботинки,
вспомнил еще раз Люську и приготовился к очной ставке. Она была недолгой.
     -- Господин Кутузов, вы  утверждаете, что Шорох отпускал в адрес  вашей
жены скабрезные двусмысленности и вообще вел себя вызывающе?
     -- Категорически утверждаю. Этот напомаженный харек издевался над  моей
женой,  и  та пошла  с ним танцевать  исключительно для того, чтобы избежать
публичного скандала. Когда к  нему подошел вот этот, -- Кутузов указательным
пальцем уперся в лоб  Шороха и сделал сверлящее движение,  -- послал меня  к
такой-то матери.  Когда произошел  конфликт с  Бычковым, они меня втроем, то
есть  Шорох, Куманьков и Рубероид,  как хотели, волтузили в туалете.  И моим
лицом, словно половой  тряпкой, вытирали пол и  все три писуара. Когда я уже
был на полу, именно Шорох несколько раз  ногой  ударил меня в пах и два раза
по голове.
     -- Вы это подтверждаете? -- спросил Шило у Шороха.
     Однако вопрос  повис  в  воздухе, поскольку  в этот момент  Генка ловко
вырвал из  рук  следователя шариковую  ручку  и,  зажав  ее  между пальцами,
вознамерился тыкнуть острым концом в своего собеседника.
     -- Я тебе сейчас, бизнесмен, выколю глаз и скажу, что так и было.  -- У
Кутузова от злости волосы на загривке встали торчком. -- Из-за тебя я  здесь
сижу,  и если бы  не твоя  хореография, мы с Люськой как  люди ушли бы домой
своим ходом...
     Следователь перехватил его руку и наотмашь ударил ею  о стол.  Вышиб из
Генкиных пальцев "холодное оружие"...
     -- А  вот за это,  Кутузов, вы можете схлопотать карцер. Вы же солидный
человек, ликвидатор, семьянин, а вести себя не умеет.
     -- Я от очной ставки  отказываюсь, -- решительно  заявил  коммерсант  и
встал со стула. -- Тут, я вижу, все идет в одну калитку.
     Когда они со следователем остались наедине, Шило попенял:
     --   Создается  такое  впечатление,   буто  вы,   Кутузов,   специально
разыгрываете  какой-то  театр абсурда,  смысл которого  мне  пока непонятен.
Скажите,   зачем  вы  без  конца  меняете  показания?  Что  подумает  суд  и
обвинитель, когда сравнят то, что вы говорили вначале, с тем, что насочиняли
теперь?
     -- А мне это  в высшей степени  безразлично, господин следователь,  что
они подумают. С первой и до последней  минуты банда  Шороха подвергала нас с
Люськой  моральному  террору.  Вы еще не все знаете. Этот  Бычков, когда они
уселись за наш стол,  громко, чтобы я слышал, сказал  Рубероиду: "Эту  телку
хорошо бы кинуть на хор". Вы думаете, это эсперанто мне непонятно? Вот я его
и кинул туда, где его будет отпевать хор ангелов в белых распашонках.
     Шило  проникновенно  заглянул  в глаза  Кутузову.  Тот напрягся и  ждал
какого-то откровения. Надеялся  и  боялся, что ему сейчас что-то откроют про
Люську.
     -- Сугубо между  нами,  -- заговорщицки  проговорил следователь. --  По
дороге из криминологического центра, после экспертизы,  исчез ваш перочинный
нож. Стажер  из  академии полиции  вез  его  в папке  вместе  с  заключением
эксперта. Когда входил в  электричку, кто-то у него вырвал папку и скрылся в
толпе.
     -- Какое это для меня имеет значение?
     -- Идет служебное расследование  --  не был  ли  этот  стажер с  вами в
сговоре.  Возможно,  он это  сделал  из корыстных побуждений,  чтобы  лишить
следствие главного вещдока.
     -- Но ведь это ничего не меняет.
     -- Как сказать. Это будет зависеть от того,  что вы еще  изобретете  до
суда. Например,  по  законам США  отсутствие главной улики, каковой является
орудие убийства, ведет к пересмотру дела, которое  может затянуться на  годы
или вообще рассыпаться. Правда, многое зависит от адвоката.
     --  Значит,  дело может затянуться, а я буду здесь сидеть  и до второго
пришествия куковать?
     -- Мы не в Америке. Вас все  равно осудят и дадут срок. Все дело  в том
-- какой срок? Но психологически вы со своим  адвокатом будете в выигрыше. В
небольшом, но в выигрыше.
     -- Скажите, вы  видели мою жену? Генка хотел сразу об этом спросить, но
не представлялось возможности.
     -- Да, несколько раз с ней встречался, и она как свидетель твердо стоит
на  том,  что вас  спровоцировали. И  очень кается,  что не  послушала  вас.
Говорит, что на нее нашло какое-то  помутнение, сумасшедший миг, чего она  и
сама  толком не может объяснить. По-моему, Кутузов, у  вас прекрасная жена и
верная подруга.
     Генке хотелось крикнуть: верная подруга по ночам сидит дома! Но он тихо
спросил:
     --  Какая  статья,  кроме преднамеренного убийства,  может быть  ко мне
применена?
     -- Злостное хулиганство, но с  натяжкой.  Если бы  Бычков не отдал Богу
душу,  так  бы  и  было. И, если  честно сказать,  я не хотел  бы,  чтобы вы
получили большой срок. Вы заслуживаете  снисхождения хотя бы уже потому, что
избавили  общество от одного  подонка. Разумеется,  это не официальная точка
зрения,  а  моя  личная.  За  Бычковым  тянется  длинный  хвост  разбоев   и
недоказанное в суде  убийство старой  женщины. Он залез к ней в квартиру  и,
чтобы избавиться от  свидетеля, задушил  поясом от  ее  же  халата.  Но  суд
свершился -- и это сделали вы, Кутузов.
     --  Спасибо, конечно,  за  моральную поддержку. Мне  этот Бычков снится
почти каждую ночь, и  я  бы его,  представься такой случай, снова убил бы...
Скажите,  господин  следователь,  где   приводятся   в  исполнение  смертные
приговоры?
     Шило от неожиданности плюхнулся на стул.
     -- Да никак вы, Кутузов, очумели?! Об этом пока нет и речи.
     --  Дело  не  во  мне.  У  нас  в  камере  сидел парень, убивший своего
напарника,  и  еще три трупа на него повесили. Два дня назад  его увели  без
вещей, и мы думаем, что его уже казнили...
     -- Приговоренные к исключительной мере наказания никогда  не содержатся
в  общей  камере.  Во  всяком  случае,  так  должно  быть. Возможно,  вашего
сокамерника определили в одиночную камеру -- такова незыблемая традиция всех
тюремных режимов. А  где казнят? -- Шило пожал  узкими плечами.  -- Лучше об
этом не знать. Забудьте и подумайте о себе. И дам вам абсолютно бескорыстный
совет: не нагромождайте с таким энтузиазмом домыслы, они вас рано или поздно
подведут под монастырь. Вы же не Мюнхгаузен, вы же русский человек,  широкая
натура, славянская душа...
     * * *
     Кутузову  было  неловко  надоедать   Торфу,  но  его  просто  подмывало
позвонить  домой. Про  себя он  назначил контрольное  время  --  одиннадцать
вечера.  Если  Люську и  на  этот  раз  дома не застанет, значит, его Люська
скурвилась...Ему было все противно. Его раздражал Ящик  -- что-то, наверное,
сломалось в его мочевом пузыре, и он без  конца бегал на  "дырку". В одну из
таких ходок Жора пожаловался:
     --  Рот-фронт,  все клапана  заклинило,  наверное,  дает о  себе  знать
тяжелое детство.
     -- Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. -- Торф, надев
очки,  читал какую-то бумагу -- Мочевой пузырь  одного  моего знакомого чуть
было не замучил до смерти.
     --  А  что  мне  теперь  делать?   Может,  однократку  трахнуть,  чтобы
прочистить все каналы?
     Генка не  обиделся.  Он  думал о  другом  --  о времени, которое  очень
медленно тянется к вечеру.
     Принесли  еду --  щи, лишь  отдаленно  напоминающие человеческую  пищу.
Похлебал  их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией
ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
     -- Давай  сыграем в буру, --  неизвестно  к кому  обращаясь,  предложил
Ящик.
     Торф  куда-то стал названивать,  и Генка, совершенно  не вникая в смысл
его  разговоров,  смотрел  на  иконку  и про  себя читал молитву "Отче наш".
Однако он знал  из нее только фрагмент и, когда дошел до места "И остави нам
долги  наша,  якоже и мы  оставляем  должником  нашим", вдруг  засомневался.
Правильно ли он сказал: "грехи" или "долги"? Не удовлетворенный обращением к
Всевышнему, он обратился к Торфу:
     -- Сеня, как насчет позвонить?
     --  Нет  проблем!  Все мое  --  ваше, все ваше -- не  мое... Трубка под
одеялом.
     -- Не сейчас, попозже...
     --  Хочешь  ей  устроить  вечернюю  поверку?  Я  же тебе уже  объяснил:
красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
     -- Не будет! -- заявил решительно Кутузов. -- Мне без нее  будет всегда
плохо, но в данном случае  позвонить надо для  дела. Я ей должен дать "цеу",
как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет
зависеть многое.
     -- Иди сюда, -- позвал Торф Кутузова.
     Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
     -- Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
     Ящик хлопнул в ладоши.
     -- Да у однократки все  проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве
смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
     -- Закрой свою форточку! -- крикнул Торф Ящику. -- Садись, Кутуз, рядом
и как на духу рассказывай.
     -- В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
     -- Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
     -- Интрига, в общем, приблизительно  такая, как  сказал  Жора.  Подвело
смутное чувство.
     -- Во хмелю?
     -- Если неполные двести граммов сухача -- хмель, значит, во хмелю.
     -- А это уже что-то. Пацан,  которого  ты замочил, из  гладиаторов, или
так себе, серебристый хек?
     --  Скорее  подлещик.  Тянул  срок...Следователь  сказал,  что  у  него
недоказанное убийство старухи.
     -- Выходит, родственная  в чем-то  душа. Говори, Кутуз,  без гонки, как
будто жить нам с тобой осталось, как минимум, два стольника.
     Генка, оберегая  больное бедро, уселся  возле Торфа. Ему  не  нужен был
этот допрос, он  не считал  такую  исповедь  полезной,  а уж  тем  более  --
облегчающей душу. Но, начав тягуче, к середине разогрелся, а к финишу у него
блестели глаза и слова вылетали, словно стреляные гильзы из револьвера.

     -- Так, -- сказал Торф, -- дело на первый  взгляд кажется проще  яичной
скорлупы, но на второй -- для Кутуза неподъемное.
     -- Как это? -- подскочил на своем месте Ящик.
     --  В  его  деле  столько  брызг, что без хорошего адвоката  тут делать
нечего. Это  дело можно вертеть и так и эдак, словно курву под одеялом. Надо
учитывать, что пострадавшая сторона тоже будет давить на психику судьям -- и
рублем и дубьем. Понял, о чем я?
     Генка кивнул.
     --  Они  мне  могут предъявить непредумышленное убийство,  ведь  смерть
Бычкова наступила  после нанесения телесных повреждений. И не сразу, а через
какое-то  время.  Может,  там,  в  больнице,  куда  его  отвезли,  произошла
врачебная ошибка.
     Торф,  видно,  для  солидности  снова  надел  очки  и  стал внимательно
рассматривать свои холеные пальцы.
     --  А  это,  учти,  тоже  от  пяти  до  пятнадцати  лет с  конфискацией
имущества. Нет, ты  у меня, парень, пойдешь  по другой дороге.  Того цыгана,
который заходил в туалет, когда тобой там мыли пол, найти можно?
     -- Не иголка ведь, я с ним встречался на дискотеке лет двадцать назад.
     -- Звони своей Люське. -- Торф нащупал под одеялом трубку и протянул ее
Генке.  --  Звони и помни, что цыган сейчас  твой главный свидетель. Если не
докажешь, что  они тебя мордовали первыми, ни за что не выпутаешься. Попомни
мои слова -- сядешь клином.
     Кутузов набрал  домашний номер. В голове от разговоров что-то закипало.
И чем дольше длились в трубке  гудки,  тем жарче закипало. Однако на  другом
конце провода что-то проклюнулось.
     -- Юрик, сынок, это я,  папка.  Не узнал? Ну чего молчишь? Зови  скорей
маму.
     Генка прикрыл рукой трубку.
     -- Сынишка... Не узнает, чертенок...Алло, Юра, маму позовии. А где она?
Так, и  ты  там  один кукуешь? Ну брось. Не  хнычь,  иди  в кровать...Слышь,
сынок, скажи  маме, чтобы она...передай ей...Ладно,  сам позвоню.  А  ты иди
спать.
     -- Я  же  вам  говорил,  что всех  баб-блядей  надо вешать на  фонарных
столбах. --  Ящик при  этих  словах даже похорошел лицом. Вдохновение так  и
играло в его бараньих глазах.
     Торф забрал назад трубку и засунул ее под одеяло.
     -- Тебе проводили, Кутуз, психологическую экспертизу?
     -- Психиатрическую? Проводили.
     -- Не то говоришь.  Настаивай на психологической экспертизе. У  тебя на
это есть веские причины. Ревность, а это  то, что рождается и умирает вместе
с  человеком. Понял? Ты же не можешь  отказаться от своей руки  или ноги? Не
можешь! А почему ты  должен отказываться от принадлежащей тебе и только тебе
твоей ревности? Вот потому и нужен психолог. Он как дважды два  докажет, что
тебя  спровоцировали, разбудили самые темные, дремучие инстинкты  и при этом
усугубили их физической расправой.  Налицо нравственный и физический террор.
Честно скажу,  -- продолжал Торф, -- будь такое  со мной,  ни один  из  этих
пикадоров  оттуда свои ходом не ушел  бы.  Если смотреть  правде в глаза, ты
просто ветошь на ветру. Не обижайся,  Гена,  но те фраера правильно сделали,
когда тебя размазывали соплей по кафелю.
     -- Да  ладно тебе, заладил  свое... Если  ты  такой ушлый, какого хрена
кантуешься вместе с нами на досках, а не лежишь на  своей кушетке дома?  Все
мы умные задним умом.
     Торф вмиг преобразился.  Левая бровь, как томагавк, взлетела вверх, а в
глазах взъярился зверь.
     -- Да ты так не газуй, Кутуз! Я бы тут ни в жизнь не был, не свали меня
приступ. Я,  как малый ребенок, скопытился, когда выходил из одной  конторы.
Приехала  "скорая",  пока укладывали на носилки... Чего тут говорить, трудно
что ли, заметить под полой "дуру"? Я, собственно, жертва слепого случая...
     -- А я жертва аборта, -- весело подхватил Жора. -- А ты, ликвидатор, --
жертва победившего, но  недоразвитого  социализма и  атомного  реактора. Во,
бля, подобрались экземпляры!
     Пытаясь заснуть,  Кутузов  через  флер  дремоты профильтровывал дневные
впечатления.  Его  жгли ревность и  беспомощность, а где-то  в  глубинах его
существа оживал росток отчаянного спокойствия: "Как будет, так и будет".
     Он  не посмел тревожить уже похрапывающего Торфа. Апатия, словно липкий
лейкопластырь, окутала его и без того парализзованное неволей существо.
     У Ящика, судя по всему,  был отгул: вторую ночь подряд  он не занимался
онанизмом.
     Лампочка  в  проволочном  колпаке  по-прежнему   терзала   веки   сухим
назойливым светом.
     Когда камера досматривала десятый сон, клацнули затворы и в распахнутую
до предела  дверь влетели голоса, грохот, топот  сапог.  На пороге появилась
фигура контролера, а через мгновение, откуда-то из-за его спины, в помещение
ворвались вооруженные автоматами полицейские.
     -- Подъем, урки! Шмон,  мать вашу разэтак! -- крикнул усатый контролер,
один из тех, которые недавно волтузили узников Зб-й.
     Кутузов  не хотел  просыпаться, потому  что во сне  он был дома, они  с
Люськой на кухне пили чай из голубых чашек.
     Ящик  прос