зной  организацией
руководил, а был взрывником. Благодаря тебе на реактор поступали необходимые
тонны щебенки.
     -- Ладно, Люся, перестань шуметь! Мне бы сейчас полцентнера тротила,  и
я бы этот гадюшник с удовольствием стер с лица земли.
     Генка  тоскливым  взглядом  окинул  помещение  и  сильно  сжал кулаки и
челюсти.
     Однако  время  свидания  заканчивалось,  им  уже  дважды  напоминали  о
регламенте. А тут,  как  назло, на Люськином виске от  сквознячка шелохнулся
завиток.
     Помимо воли у него вырвался возглас:
     --  Люся, ты  помнишь,  как  над Припятью мы  устраивали вечера отдыха?
Костры, звездные ночи  и ядерная под боком жуть...А мы пели под гитару песни
и ничего не боялись...
     Но жена сбила его ностальгический всхлип неожиданным вопросом:
     -- Ген, а  может, нам стоит  найти  того парня,  которого ты в  детстве
вытащил из проруби? Это все-таки характеризует тебя с положительной стороны.
     -- Все, Люсек, "кусты черемухи завяли, сирень сгорела за окном"...
     Это были первые строки из  песни,  которую давнымдавно сочинил Генка  и
которую впервые сам исполнил в одну из звездных ночей над Припятью.
     Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кутузов проводил ее
взглядом  и  отправился  по  тем  же  переходам,  в  сопровождении  того  же
контролера, к себе в камеру. На душе у него было неспокойно -- не получил он
от встречи  с женой ожидаемой поддержки.  Как  будто  фильм,  который  вдруг
оборвался перед  самой развязкой. Он даже не мог  внятно определить для себя
причину смятения, но то, что она была, -- не сомневался.
     В  тот вечер в  камере  N36  состоялся  пир  имени  Геннадия  Кутузова.
Вспомнили Ящика с Осисом, в связи с чем Торф вытащил из своего целлофанового
кулька плоскую фляжку с  коньяком. Однако новичок-убийца от угощения наотрез
отказался. Создавалось впечатление, что он находится где угодно, только не в
камере, не в СИЗО и вообще не в этом земном мире.
     И Торф, как бы упорствуя в своих загадочных изречениях, сказал:
     -- Он жаждал счастья ножа. Оставим его в покое...
     * * *
     Неделя  прошла, словно в примелькавшемся кошмарном  сне.  Кутузов молил
всех богов, чтобы к чертовой матери полетела подстанция и наконец погасла бы
эта зловредная лампочка-палач.
     Ему до слез не хватало своего угла, книг, на ночь -- немного зарубежных
радиоголосов.  А главное, не хватало  Люськи. С ней явно что-то не то, думал
Генка,  и,  не   видя  четких   обоснований  своих  подозрений,  еще  больше
раздражался.
     Приходила   адвокатша,  потом  Шило  --  вместе   читали  обвинительное
заключение. В паузе между чтением следователь сказал:
     -- Я сделал  все  возможное, чтобы исключить  статью  "тяжкие  телесные
повреждения,   повлекшие   за  собой  смерть..."  Я   полагаю,   что  в  той
экстремальной  ситуации  вы  по-другому  поступить  просто  не  могли.  Хотя
обвинение и суд могут на это посмотреть совершенно другими глазами.
     --  А  что  --  суд  руководствуется  уголовным  кодексом или  "другими
глазами"? -- насмешливо спросил Генка.
     --  Су есть суд. Он учитывает все, и ему видней. Судьи недовольны нами,
следователями,  мы недовольны  судьями.  Это  нормальное явление.  Когда  мы
арестовываем серьезную  банду, которая занималась рэкетом и грабежами, а суд
ее  выпускает  под расписку о невыезде, мы этого понять не можем....Впрочем,
это  уже другая песня. О пропавшем  ноже  я  уже вам  рассказывал. Странная,
доложу я вам, история, у нас такого еще никогда не было.
     Генка  не  мог читать свое  обвинительное  заключение  без  отвращения.
Протоколы допросов чередовались  очными ставками, свидетельские показания --
запросами следователя в то  или иное  учреждение,  и все это  повторялось  и
повторялось в  разных вариациях. Казенная фразеология  навевала  смертельную
тоску.
     Когда,  наконец,  наступил судный  день,  его  посадили  в  "воронок" и
повезли  в  здание  суда.  Он понял: жизнь делает еще  один зигзаг,  который
неизвестно  куда  выведет  --  то ли на  ровную дорогу,  то  ли в еще  более
непролазные дебри.
     Преодолевая  пространство между "воронком" и  дверью,  ведущей в здание
суда, он  успел повернуть  голову  и  разглядеть гуляющих по улице свободных
людей. Краем глаза ухитрился ухватить непередаваемую голубизну неба.
     Перед порогом он задержался, чтобы испить лишний глоток свободы, но его
грубо подтолкнули и он  шагнул в помещение, где  пахло клеем и ацетоном. Шел
ремонт нижнего этажа.
     Его  поместили  в  маленькую,  до предела  обшарпанную комнатушку,  так
называемый "предбанник", откуда обычно выводят в коридор, а оттуда  -- в зал
заседаний. Он слышал, как в соседнем предбаннике, оставляя от русского языка
одни  руины,  шла  словесная разборка  мужского и  женского голосов. Женщина
кому-то пеняла с таким надрывом, и тот, некто, отвечал ей так  надсадно, что
у Генки стала подкатывать к горлу тошнота. Это была до невозможности грязная
пикировка.  Жора  Ящик  по  сравнению  с  этими  двумя  "трибунами"  мог  бы
показаться рафинированным интеллигентом.
     Когда подошло время, с него сняли наручники  и повели  на Голгофу. И не
было для него более сильного удара, чем ощущение, что ты вовсе не человек, а
лютый зверь, которого сажают  за решетку.  Ее толстые прутья отделяли его от
зала, от знакомых лиц -- сестер, их мужей, Люськиных родственников.
     Справа, у окна -- Куманьков с Рубероидом. Хари помятые, похмельные.
     Кутузов смотрел  на Люську, а  она  не  сводила глаз с  занимающих свои
места судей.
     Примерно  через  десять  минут  после начала  процесса все вошло в свое
рутинное русло и вскоре в зале воцарилась какая-то порочно объединяющая всех
атмосфера.
     Когда было  зачитано обвинительное заключение, начался допрос Кутузова.
Стараясь быть точным и отбросив произвольные версии, которыми  он  делился с
Шило, Генка поведал суду правду и только правду. Однако он об  этом пожалел,
когда  дело  дошло  до  опроса  свидетелей.  Оба  официанта,  стараясь  быть
добропорядочными  слугами  законности  и  послушания,  заявили,  что  "этого
человека", то есть Кутузова, они вообще в глаза не видели...
     Цыган, вызванный  в  качестве  свидетеля,  заметно  нервничал и,  когда
расписывался под обещанием говорить правду и только правду, так волновался и
дрожал,  словно  вот-вот должен  был кончиться от болезни Паркинсона. И хотя
цыган не отрицал, что двадцать пятого января он был в ресторане "Ориент", но
горячо клялся и божился в  том, что подсудимого Кутузова он ни на том, ни на
этом свете не встречал. При этом глаза его отражали бесконечную блудливость,
смешанную с изрядной порцией страха.
     Слово взяла адвокат Кутузова.
     -- Господин судья, прошу вас обратить  внимание  на  показания  другого
свидетеля -- швейцара Романовского, который в тот вечер видел, как свидетель
Бабкин  Роман заходил в туалет  как раз  в  тот момент,  когда там  избивали
Кутузова.
     Однако швейцар заболел и на суд не явился.
     Когда начали давать показания Куманьков с Рубероидом, Генка  понял: его
со всех сторон обложили красными флажками, из-за которых ему не выбраться.
     Куманьков,  не моргнув глазом,  врал  напропалую.  И  выходило, что  не
Бычков, а Кутузов стряхивал пепел в его бокал, и это Кутузов ему сказал, что
если он, Бычков, не уберется из-за стола, то он, Кутузов, выколет ему глаз.
     Рубероид пошел еще  дальше:  это Кутузов,  утверждал он, трижды наливал
себе  коньяк из их бутылки. И  когда Бычков хотел  его  остановить,  Кутузов
вытащил тесак и ударил им Бычкова.
     Адвокат -- судье:
     -- Я  хотела бы, чтобы  суду было предъявлено орудие покушения, которое
инкриминировано моему подзащитному.
     Последовало легкое  замешательство. Судья  сперва  наклонился к  одному
заседателю и что-то тому сказал, затем -- к другому.
     -- Перочинный нож, которым был ранен Бычков, к сожалению, утрачен, что,
однако, не исключает доказательности его использования.
     --  Я  так  не  думаю,  господин  судья,  --  возразила  адвокатша.  --
Отсутствие в деле главной улики свидетельствует об  одностороннем и неполном
расследовании данного  уголовного дела. В деле также  нет протокола  изъятия
упомянутого ножа, а это уже наводит на мысль, что его вообще не существует в
природе.
     Генка смотрел на бритоголовых Куманькова и Рубероида и понимал, что это
только начало. И он решил  их  завиральным показаниям противопоставить свои,
не менее завиральные. Поэтому, собравшись, он твердо отчеканил:
     --  В тот  вечер, когда  меня ни с того  ни с сего забрали в полицию, я
готов  был  признаться  даже  в  том,  что  всю  прошлую   неделю  по  моему
распоряжению шел в Латвии дождь... Мне сказали: если я признаюсь, что у меня
был  нож,  меня отпустят  домой.  На  самом  деле у  меня  не было  никакого
перочинного ножа.
     В зале наступила напряженная тишина.
     Генка взглянул  на адвоката  и  в ее черных  глазах  прочел недоуменное
одобрение.
     -- Тогда разрешите  поинтересоваться, с  помощью  какого предмета и кем
был смертельно ранен Бычков? -- спросил Кутузова обвинитель.
     Генка наивно пожал плечами.
     Потом показания давал Шорох.
     --  Когда я танцевал с госпожой Кутузовой, к нам подошел этот человек и
начал угрожать. Спросите об этом Людмилу Кутузову.
     И Люська... Его бесподобная Люська, на  которую он  так надеялся как на
Бога, вдруг опять заюлила задницей.  Она бледнела, краснела и несла какую-то
невнятицу.
     Генке хотелось крикнуть ей: "Ну что же ты,  Люся, не скажешь уважаемому
суду  правду?  Или  ты  забыла, как эти  подонки над нами измывались,  какие
гадости  они  тебе  говорили, как  этот Шорох послал  меня за  частокол трех
букв?"
     А Люська между тем что-то мямлила насчет того, что ее муж очень  добрый
человек,  герой,  ликвидатор  и  что,  если  на то  пошло,  то  он не только
человека,  но и  букашки не обидит... "Я ничего  плохого не могу  сказать  о
господине Шорохе, но сидящие с нами за столом парни вели себя вызывающе..."
     "Ага,  Люсек, значит, про Шороха ты ничего плохого сказать не  можешь?"
-- кипел от возмущения  Кутузов.  Он готов был вцепиться в решетку руками  и
зубами,  только бы  снять  с  души  боль. "Выгораживает  ведь  этого  хряка,
выгораживает",  -- психовал он и, словно школьник, тянул  вверх руку,  прося
слова. Но его проигнорировали.
     И шансы Кутузова на спасение стали таять, как весенний снег. Его защита
вдруг  попросила  слова.  Адвокат  назвала  имя  свидетеля,  который  в  тот
злополучный вечр находился в ресторане "Ориент".
     В  зал вошел солидный человек с шикарной шевелюрой, в которой уже вовсю
цвела седина. Представился: Артур Ацалянц. Он говорил с сильным акцентом, но
ударения ставил правильные.
     -- Я здесь ни в чем не заинтересованный человек,  поскольку приезжий  и
ни самого подсудимого, ни потерпевшую сторону не знаю...
     -- Свидетель, говорите конкретно, -- попросил судья.
     -- Я  коротко... Когда я, справив небольшую  нужду, мыл руки,  в туалет
вошел  этот  человек,  которого теперь  все  называют  Кутузовым  и  который
является  подсудимым.  В туалет зашли еще  двое, --  Адалянц указал рукой на
рядом сидящих Куманькова и Рубероида. -- Эти  молодые люди  без  слов начали
избивать Кутузова. Один из них  его держал, а другой  бил, как бьют  боксеры
боксерскую грушу. Потом они бросили Кутузова на пол и несколько  раз ударили
его в  пах и по  голове. Один из нападавших, схватив подсудимого  за волосы,
стал лицом возить  по  полу, а потом -- по писсуару. Я им сказал,  чтобы они
это дело бросили, но они у меня спросили  -- давно ли меня не трахали в одну
место?
     -- Достаточно! --  взмахнул рукой судья. -- Ответьте, свидетель,  в том
эпизоде, о котором  вы только что рассказали, кто, по-вашему, был нападавшей
стороной?
     -- Однозначно, агрессорами были эти двое, -- жест в  сторону Куманькова
и Рубероида. --  Я, господин судья, пережил землетрясение в Спитаке  и с тех
пор ничего и никого не боюсь... Будь я на месте Кутузова, я бы этим молодцам
устроил бы маленький геноцид...
     --  Остановитесь! Довольно! --  судья  вытянул  руку.  В  своей широкой
мантии он походил на римского трибуна, выступающего в сенате.

     Когда Генку выводили из зала заседаний, чтобы после небольшого перерыва
зачитать ему  приговор,  он увидел свою Люську,  стоящую  в коридоре рядом с
Шорохом. Ему показалось, что  они о чем-то любезничают. Однако, заметив его,
она встрепенулась и направилась в его сторону.
     -- Ген, я хочу тебе передать сигареты...
     Но  Кутузов  уже  был  в  конце  коридорчика,  откуда его  втолкнули  в
"предбанник". Там уже было тихо. Конфликтующие голоса куда-то исчезли.
     Генка был  возбужден и вместе  с тем доволен. Он  понимал,  что у  него
появился брильянтовый свидетель, которому не верить просто нельзя.
     Ему принесли супчик,  и он  хлебал  его  и слушал,  как  за дверью один
полицейский  рассказывал   байку  другому   полицейскому:  "Идем  с  братом,
навстречу  -- с фотоаппаратом, думаем: снимут... Сняли: с брата часы, с меня
шапку. Идем дальше. Навстречу автомобиль, думаем, свернет. Свернул: брату --
шею,  мне -- ноги... Лежим  в  больнице:  думаем -- выпишут.  Выписали:  мне
костыли, брату -- гроб..."
     Однако полицейский фольклор не отвлек его от тревожных мыслей о Люське.
Ему не  нравилась  ее податливость.  Понемногу, в  мыслях,  он  перенесся  в
какие-то заоблачные выси, далеко улетев от облупленных, смердящих казенщиной
стен и голосов полицейских.
     Судья  долго и нудно читал  приговор, повторяя и повторяя одни и  те же
фамилии,  одни и те же даты, пересказывая бесконечные показания свидетелей и
делая  это  в  таком заупокойном тоне, что  Генка, не выдержав такой  пытки,
закрыл глаза и отключился. Очнулся, когда приговор подходил к концу. И он не
знал  -- радоваться ему или плакать: его приговорили к четырем годам лишения
свободы. Но было  крохотное утешение: судья, зачитав соответствующую статью,
объявил:  за   дачу  ложных   показаний  в  суде  свидетель   Роман   Бабкин
приговаривается к шестимесячному  заключению.  Цыган  был  арестован прямо в
зале суда,  что вызвало неадекватную реакцию  присутствующей  публики:  люди
вдруг дружно зааплодировали,  словно перед ними  предстал ансамбль "Ромэн" в
полном составе.
     Когда  Кутузова выводили  из  зала,  кто-то  из  компании Шороха громко
бросил ему вслед: "Жить, парень, будешь, но недолго".
     ...Торф,  когда  узнал,  на  какие "мучительные  муки"  обрекли  Генку,
искренне ему посочувствовал.
     --  Я тебе,  однократка,  говорил: если  будешь  твердо держаться одной
линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары,
а там, смотришь, и мы подгребемся... Отдохнем от забот, ибо нет спасения для
того, кто так страдает от  самого себя, кроме быстрой  смерти, -- снова Торф
понес какую-то заумь.
     Кутузов устал и потому,  улегшись на кровать,  моментально отключился и
поплыл в сновидениях. Ему снилась  синяя река с  желтым плотиком, на котором
сидели  двое  -- Люська  и  Шорох. Тот обнял ее за плечи и  что-то на ухо ей
говорил, говорил, говорил...
     Они  были  далеко внизу,  а Генка парил  в  поднебесье среди  лохматых,
пронизанных лучами солнца облаков.
     * * *
     Оказавшись  в  исправительно-трудовой  колонии,  Кутузов определился  в
банно-прачечный  комплекс.  Правда,  слово  "комплекс"  применительно к двум
затрапезным сараюхам и  примыкающим к  ним  скобоченным  подсобкам подходило
весьма условно.
     В его обязанности входило  расшуровать  кочегарку и нагреть два бойлера
воды.  В банные дни  он должен  был раздать  зэкам по двадцать пять  граммов
хозяйственного  мыла,  тазики и  березовые веники.  Правда, только тем,  кто
ходил в больших авторитетах.
     Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце.
К  нему  приходили  такие  же  зэки,  чтобы  постираться  или  после  работы
освежиться под холодным душем.
     Вскоре,  после вынесения ему приговора, в колонию  прибыл Торф.  Он был
как  всегда  убедительным  в  движениях,  ходил по  зоне  с мобильником, и у
Кутузова порой создавалось  впечатление, что это  главный  прораб на главной
стройке  коммунизма. Однажды он заявился в БПК поболтать с Генкой. Огляделся
и вытащил из кармана плоскую бутылку смирновской водки. Протянул Генке.
     -- Давай, однократка, выпьем за  новый  поворот  в нашей жизни. Помянем
Ящика с Осисом, их темную житуху, -- и снова торф, словно в бреду,  произнес
одну из своих фраз: -- Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.
     Генка  узнал,   что  осудили  Торфа   только   за   незаконное  ношение
огнестрельного оружия.
     -- Сколько ты заплатил защитнику? -- наивно спросил Кутузов.
     --  Лично  я -- ни копейки!  Но, разумеется, за меня  платили другие, и
платили убойно. Хватило на всех -- и на адвокатов и на судей...

     Генка  заметил, что  большинство публики в колонии  околачивало  хреном
груши.  Раздевшись до  пояса, зэки гоняли  целыми  днями  мяч,  жонглировали
гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей
проволокой, а в престижном пионерлагере.
     Охрана ходила полупьяная,  разгильдяйски  продажная, и  дело  дошло  до
того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные
даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из  ближнего  и дальнего
зарубежья.
     Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного  количества
контрабандной нефти, приехал "братан" из  далекой Калифорнии.  Он  привез  с
собой два  баула  спиртного, вследствие  чего три  дня  зэки гудели,  словно
запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.
     Однажды какой-то  хлебосольный  лагерник  попер на  колючую  проволоку,
чтобы  добраться  до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник,
солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а
потом, как того  требовал  устав,  дал затяжную  очередь по  запутавшемуся в
проволоке  пьяному  придурку. Но пули ушли в  пространство, а зэк радовался,
брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.
     Его освободили другие  зэки, отвели к Генке  в  прачечную, положили  на
скамейку и в назидание хорошенько выпороли крапивой.
     Генка постоянно ждал Люську и готовился к встрече, как обычно готовился
к  каждой  годовщине  аварии на Чернобыльской  АЭС. Из красного  кирпича  он
выточил сердечко-кулон, выгравировал на  нем розу и  вязью --  слова "помню,
люблю".  Покрыл сердечко  лаком,  приделал  к  нему  самодельную  цепочку  и
припрятал до поры до времени. Но  каково же было его разочарование...Нет, не
разочарование -- трагедия, когда в назначенный день она не приехала. Он даже
попросил  одного вольняшку  сходить  в администраторскую  и  разузнать -- не
произошла ли какая ошибка. Но ошибки не было, просто не было Люськи.
     В расстроенных  чувствах он  отправился искать  Торфа.  Генка шел  мимо
здоровенных загорающих на солнцепеке заключенных, чувствуя себя распоследним
неудачником.  У  него захватило дух,  когда он увидел,  как один  накачанный
молодец, обритый  под нулек,  одной рукой выжимал две двухпудовые гири.  Пот
обильно  тек  с  его  загорелого до  черноты лица,  грудь  блестела,  словно
латунная ручка,  а  зеваки  --  голова  вниз-вверх,  вверх-вниз,  --  затаив
дыхание, наблюдали за его каторжной работой.
     Торфа он нашел в столярном цехе  -- его только что назначили бригадиром
пилорамщиков, и там он закрывал наряды.
     Увидев Кутузова, Торф обрадовался и участливо поинтересовался:
     -- Ну что, однократка, у тебя опять стряслось?
     -- Люська не приехала, хотя обещала сегодня быть.
     -- От  души  сочувствую,  --  Торф  вытащил  из  кармана свою волшебную
мобильную трубку и протянул  Кутузову. --  Ты меня ск