оро  совсем разоришь со
своими семейными недоразумениями.
     -- Последний раз позвоню, а потом плюну и разотру.
     Генка  вышел  из столярки и, уединившись за  штабелями  пиломатериалов,
стал набирать номер. Он боялся, что не дозвонится,  все-таки Рига  находится
неблизко....Однако с первой же попытки в  трубке послышался отчетливый голос
Люськи.
     -- Чего ты там, а не здесь? -- повел Генка атаку. -- Я жду, волнуюсь.
     Люська молчала, словно моментально превратилась в глухонемую.
     -- Ну? -- теребил он трубку. -- Чего молчишь или язык проглотила?
     -- Ген, я тебе письмо отправила,  -- тихо проговорила жена, и его будто
кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал
блекотать:
     -- Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?
     Как это у него выскочило, уму непостижимо!
     -- Оставь, Гена, свой  развязный тон. В письме все написано, -- холодом
потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.
     --  Значит, так? -- он  на что-то  еще надеялся, как  надеется  голова,
отсеченная гильотиной... Он слышал сигналы, но продолжал говорить: -- Значит
так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка...
     Видно,  по  выражению  Генкиного лица  Торф  понял, что где-то началась
пуническая  война.  Он вернул  трубку в  карман рабочего халата  и попытался
ободрить Кутузова.
     -- В  девяноста девяти случаях из ста жены в таких ситуациях уходят. Ты
пойми, Геныч, мы для них отрезанный ломоть.  Да и зачем  тебе  держать такую
молодую,  красивую женщину  на  поводке?  Это глупо и унизительно. Пусть она
хлебнет жизнь из своей посуды, сравнит  меню, и, может  быть, только тогда у
нее в мозгах что-то переустроится.
     -- Да  не в этом дело! У нас  же Юрка -- дитя Чернобыля. Атомной любви.
Да и как это возможно? Это же вероломное нападение из-за угла...
     -- Подожди с отходняком.  Еще  меморандума в письменном виде нет,  одни
только словесные декларации,  -- перешел на шутливый тон Торф. -- Может, она
о  другом, а ты о своем. Жди письма. И какое бы  оно ни было, тверди одно: я
зэк, я паршивый  зэк, я  сам виноват, что моя  Люська осталась одна, и я  не
вправе заставлять ее меня ждать.
     --  Да не  в  этом же дело, черт  возьми! Я ливером чувствую,  что  она
связалась с этим  коммерсантом Шорохом, о котором я тебе рассказывал. Такого
предательства я не могу переварить.

     --  Какие  дела,  Кутуз!  Этого фраера  на колесиках  мы  всегда  можем
поставить на место, правильно? А вот что ты будешь делать с Люськой?
     --  Ладно,  Семен, извини.  Это  слюни.  В гробу  я их  видал. Она  мне
противна.
     Торф смотрел на удаляющуюся прихрамывающую фигуру Кутузова и жалел его.
     Буквально   на  второй  день  Генка  получил   письмо.  Перед  тем  как
распечатать,  долго  глядел на  небо и слегка подрагивающими  руками  вертел
конверт. Знал, что там  приговор, и не спешил. И  вообще хотел, не раскрывая
конверта, сжечь письмо  в кочегарке. Но какая-то сила  заставила извлечь  на
свет Божий  Люськино  послание.  Оно  было короткое, как  любое  известие  о
капитуляции.
     "Гена, дорогой  мой человек,  жизнь оказалась  сложнее, чем  можно было
себе представить. Ты, надеюсь, не винишь меня в том, что  с тобой произошло?
Мы всегда были честны  друг перед  другом, и потому  я  не  хочу скрывать от
тебя,  какие  изменения произошли в моей жизни. Я  встретила  очень хорошего
человека, который  поможет нам с  Юрой  выжить в  этом  сумасшедшем мире. Ты
мужчина, и тебе  легче  переносить  жизненные неурядицы.Квартиру я  оставила
тебе и, если ты вышлешь мне доверенность, я приватизирую ее, и  когда оттуда
вернешься, будет где жить.
     Юра повзрослел и больше не верит в твою командировку в Чернобыль.Пацаны
все же рассказали ему, что ты осужден, и я, как могла, объяснила ему, что ты
попал в тюрьму по ошибке, за правду, и он больше не спрашивает.
     Мне  с тобой было всегда хорошо, но  в последние два  года что-то между
нами произошло. Ты стал другим,  и, соответственно, я тоже. Ты еще  довольно
молод и найдешь себе спутницу жизни.
     Не обижайся, пойми меня правильно. Твоя Люська".
     Он вытер  исписанным листком  глаза, потом  разгладил  его  и  еще  раз
перечитал.  "Все,  приговор  окончательный и  обжалованию  не подлежит,"  --
сказал вслух Генка и поплелся в свое учреждение.
     В душевых кто-то плескался и громко разговаривал. Он зашел в каптерку и
вытащил  из тайничка полбутылки спирта.  Размотал фляжку и позволил огненной
жидкости ввинтиться в  самое нутро.  Через пару минут он понял,  что нет  на
свете силы, которая могла бы его согнуть.
     * * *
     Он сидел  на  сбитых  досках  и читал Есенина:  "Дорогая, сядем  рядом,
поглядим в глаза друг другу..."
     Где-то  поблизости слышались шаги  и говорок  зэков, но  это  его  мало
интересовало.  Мир,  открывшийся  перед  ним, был полнозвучный, красочный  и
очень гармоничный.
     Он  сходил за сувениром-сердечком, зажал его в руке, погрел и с размаху
саданул об стол. На ладони осталось красное пятно, напоминавшее бутон розы.
     Зато ночь прошла с "тематическими" сновидениями. Ему мерещилась Люська,
а  точнее  --  ее  выдающаяся  грудь  под  черным  кружевным   лифчиком.  Он
допытывался,  отчего это  она надела именно  эту  запчасть, а не другую?  И,
сорвав  с  нее  бюстгальтер, принялся хлестать им ее по лицу. И кровь так же
обильно фонтанировала, как  тогда,  в ресторане,  когда  он чиркнул по горлу
Бычкова...
     Потом он лежал с  ней рядом и  гладил по ее  главному месту. И было так
хорошо и  отрадно, что  он,  не  просыпаясь, взвыл, чем  вызвал живой отклик
соседа по нарам.
     Генка  проснулся и увидел свесившуюся  с верхних нар голову товарища по
несчастью Алика Булычева.
     И снова заснул,  но ненадолго. Его  растормошил зэк из  третьего ряда и
попросил  ключи от  душа. Не понял  Кутузов столь несвоевременной  просьбы и
поначалу отказал. Однако его довольно бесцеремонно тряхнули  за плечо, и  он
чуть было не упал на пол.
     -- Зачем вам так поздно в баню? -- полюбопытствовал он, протирая глаза.
     -- Надо душ холодный принять. Бешусь, бля, страшно бабу захотелось.
     Причина  -- уважительнее  не бывает.  Генка  сунул под подушку  руку  и
достал связку ключей.
     -- Желтый с колечком от душевой, -- сказал он и снова упал на подушку.
     Сон был  сильнее логики, и  вскоре он  вновь  увиделся  с Люськой --  в
неразборчивом,  быстротающем сновидении. Так и проторчал с ней  на  каком-то
холме, вокруг которого -- белый туман и неясные пейзажи.
     Ключи от  бани  ему  вернули  уже  под утро. Придя  на  работу, заметил
необычный  след:  ручеек  из белого  песка тянулся из  банного  помещения  в
сторону инженерной траншеи.  Генка пошел по следу и вскоре открыл то, о  чем
лучше бы ему не знать. Под  профильной жестью, которой была накрыта траншея,
он обнаружил порядочную гривку песка. Свежего, еще не слежавшегося. Не  стал
долго ломать голову: и ослу понятно, с какой стати этот песок тут оказался.
     Он  вошел в  баню и  осмотрелся.  За душевой, в самом  темном углу,  он
увидел кусок фанеры. Когда он ее приподнял и посветил зажигалкой, все понял:
вниз  уходила рукотворная нора  диаметром не менее восьмидесяти сантиметров.
Его забил нервный озноб, ибо сразу прикинул, во что ему может обойтись побег
с вверенного ему трудового поля деятельности.
     Но он не закричал  "караул", не стал ломать себе руки, он просто бросил
фанеру на  место,  замел  метлой  ручеек песка и  сделал вид, что ничего  не
знает. Про себя, однако, решил: никому ни за какие коврижки ключей больше не
давать. Наивный Однократка: да никто больше и не собирался у него спрашивать
ключей.  С них уже  были  сделаны слепки,  а по ним -- новые безукоризненные
копии.
     По утрам, приходя на работу, он сразу же брал метлу и тщательно заметал
оставленные  следы песка.  И тем  самым как  бы  становился  чьим-то  тайным
пособником.
     Иногда  он заглядывал в траншею и не без  злорадства констатировал, что
фронт подпольно-подземных работ  на  глазах растет и ширится. Однажды,  взяв
двухметровый шест, попытался промерить глубину лаза, но мерки не хватило. По
его  расчетам,  подкоп  шел в сторону  КПП, к  которому примыкала  березовая
рощица и часть старого города.
     Жизнь для Кутузова осложнилась, но  повеселела. Словно  игра  в рулетку
или в очко. Хоть и не выигаешь, но зато вволю потешишься.
     Поначалу он хотел своей  тайной поделиться с  Торфом, но  вспомнив, что
молчание дороже золота, затаился, продолжая, однако, по утрам инспектировать
строительство  "туннеля  под Ла-Маншем".  Так он обозначил для себя  то, что
творилось у него под носом.
     Однажды к  нему  заявилась  делегация,  которую  возглавлял заместитель
начальника  колонии Цирулис  -- кривоногий, довольно  шустрый пьяница. Возле
его  тонких, вечно  слюнявых  губ  легли  две  поперечные  складки,  которые
расправллялись только тогда, когда он подносил ко рту стакан с водкой.
     Вместе с Цирулисом были  два чина из департамента мест заключения и еще
двое из  электронадзора. Первые проверяли бытовые условия и делали умный вид
при пустой казне, вторые шли по электропроводке и тяжело вздыхали, поскольку
эта проводка не обновлялась с 1946 года.
     Когда господа проверяющие зашли в душевую  и подошли к тому  месту, где
начинался "туннель под Ла-Маншем",  у Кутузова от нервного напряжения встало
то, чем он сделал своего  Юрку. Ему было страшно и щекотно: опять рулетка --
заметят,  не  заметят. Один  из  электронадзорщиков,  как  боров  в  загоне,
топтался  по  фанере   и  вышивал  словесным  крестом  по   поводу   техники
безопасности.
     Потом Генка подбросил  в топку угля,  нагнал  пару и тем самым позволил
комиссии  усладить  свои  казенные  телеса,  а  заму  прдемонстрировать свою
верноподданическую услужливость. И все обошлось...
     ...Праздник Лиго, который подобрался к колонии  незаметно и о котором в
ней так  много  говорили,  прошел как  всегда.  Упившиеся в доску контролеры
ходили  по  зоне в обнимку  с зэками и чуть  ли  не целовались взасос. Нашли
старую зиловскую шину, облили бензином  и подожгли. Смрад  и дым были такими
густыми, что  со  стороны  могло  создаться  впечатление,  будто это  коптит
новоиспеченный Освенцим.
     Серьезных  ЧП  не было,  если  не  считать инцидента  с мирной курицей,
которую  молодые  зэки  хотели  "пустить  на  хор".   Однако  все  кончилось
элементарным мордобоем,  и пришедшие на  смену злые  с  похмелья  контролеры
быстро взяли в зоне власть в свои руки и разогнали босоту по баракам.
     На  следующий день на  вышках  было спокойно, поскольку заступившие  на
дежурство  охранники, не сомкнувшие праздничной ночью глаз, тут  же отдались
сну.
     Кутузова  не оставляло тревожное предчувствие.  Что-то  было не  так. В
колонию зачастили авторитетные зэки, замелькали как-то быстро собирающиеся и
так же  быстро  расходящиеся  группки... Царила какая-то атмосфера всеобщего
ожидания,  но проходил день за днем и ничего не менялось. Обед, ужин, сон --
разговоры, разговоры и мать-перемать,  и еще раз мать-перемать. Бодрствующий
на  верхних  нарах  Булычев  рассказал Генке  о том, как впервые  переспал с
девчонкой. Страшно плевался и объяснил почему: всю ночь искал и не мог найти
вход в заветное место. И все потому, что дело происходило по жуткой пьяни...
     В  полночь  все ждали традиционную вечернюю проверку,  но, к  удивлению
шалмана,  никто  его  не  потревожил.  Кое-кто  даже  стал  подумывать,  что
наконец-то произошло "потепление международной обстановки".
     Где-то в половине первого несколько человек, по одному, поднялись с нар
и в одежде, как будто и не раздевались ко сну, тихонечко  отвалили на улицу.
Кутузов тоже  не спал, фантазировал  насчет Люськи.  Придумывал ей кару, ибо
для  Шороха он уже коечто приготовил.  С ним у него будет короткий разговор.
Очень короткий. А вот с ней...
     Когда  над  Генкой  склонилась  фигура, он  подумал, что это  "голубой"
захотел  поймать свой шанс  у него  под одеялом. Но  когда он услышал сиплый
шепоток, понял, что над ним зависла лобастая башка Торфа.
     -- Однократка, вставай! Уходим...
     -- Куда? -- раззявил варежку Генка. -- Ночь же еще...
     Кутузов сперва не поверил своим ушам, но соединив услышанное с тем, что
в последнее время творилось  в его бане, он все моментально  понял. Вспомнил
"Ламанш",  схватил  штаны  и  лихорадочно  начал   одеваться.  Но  в  спешке
промахивался и не мог сразу попасть увечной ногой в штанину.
     Оказавшись под звездным небом, он не  знал, куда сначала податься -- то
ли  бежать по земле, то  ли сразу лезть под землю или -- прямо на небо... Но
Торф,  схватив  его  за локоть,  увлек за  угол и  через клумбы, обрамленные
побеленными кирпичами, потащил его дальше, в  тень бараков. Генка, наверное,
был бы  меньше  удивлен,  попади он  внутрь летающей тарелки, чем  тем,  что
творилось с ним на грешной земле. Вскоре он осознал, что бегут они в сторону
банно-прачечного  комплекса,  возле  которого  уже  маячили  силуэты  людей.
Некоторые  из них на его глазах стали  просачиваться  в баню  через  настежь
открытые двери. Вот этого Кутузов вообще не мог понять.
     -- Геныч,  -- обратился к  нему Торф, -- сейчас мы попытаемся тихонечко
"перейти Рубикон", и ты мне поможешь это сделать.
     -- А как это я могу  тебе помочь? -- в голове у него шарики сшибались с
роликами, и оттого, наверное, так звенело в ушах.
     -- Пойдешь в  лаз  первым  и,  если  вдруг меня там  хватит  кондрашка,
поможешь выбраться...Я тебе за это пришлю с воли мобильник.
     -- Не могу, Сеня! А если застукают, пятак за побег мне обеспечен.
     --  Во-первых,  за  попытку  три,  а  не пять. Во-вторых,  я  на  тебя,
однократка, очень надеялся, но если не можешь -- извини.
     Торф круто развернулся и тоже вошел в темный проем двери.
     Генка колебался,  но не настолько  долго, чтобы  потерять  человеческий
облик. Он тоже шагнул в темноту и на повороте в душевую нагнал Торфа.
     -- Сеня, ты не психуй. Ты же должен меня понять, неохота сидеть лишнее.
     Торф засветил карманный фонарь и шел так уверенно, словно отдыхающий по
привычному теренкуру.
     Когда приблизились к месту спуска, Кутузов понял -- исход зэков идет по
графику и массовым порядком. Это  было ясно по утрамбованной земле, что было
отчетливо заметно в лучах фонаря.
     Генка нагнулся  и  собрался было лезть в туннель,  но эту попытку резко
пресек Торф.
     -- Да не гони ты  волну, черт тебя подери! Возьми в руки конец веревки,
если буду дергать -- тащи. Но, может, даст Бог, пронесет...
     Кутузов, намотав  на кисть  тонкую нейлоновую  бечевку, опять сунулся в
отверстие и, ощущая запахи  земли,  начал движение. "Е...й  крот", --  ругал
себя Генка и осторожно, чтобы не осыпать песок, пополз в темноту.
     В одном  месте  он приподнялся  на руках и уперся головой  в  грунт. Он
понял: подземный ход рассчитан на средних габаритов зэка.
     В лицо веял легкий сквознячок, и это немного подбадривало. Ползти  было
тяжело, и потому через каждые пару метров он останавливался и прислушивался.
Язычок света лизнул вдруг песчаный овал  -- это ползущий позади Торф освещал
себе дорогу фонарем.  Генка немного подождал  и  когда  услышал  позади себя
тяжелое дыхание, тихонько окликнул:
     -- Сеня, как дыхалка?
     -- Не останавливайся, загораживаешь воздух...
     Он снова пополз  вперед,  и казалось, конца туннелю не будет. Ему стало
страшно, когда он подумал, что в любом месте  в любой момент может осыпаться
песок, и тогда -- братская могила.
     Однако пугался недолго: в лицо  вдруг пахнуло  летом и всеми  запахами,
которые сопровождают июнь в его недолгой жизни.
     Лаз внезапно пошел круто вверх, и Кутузов  увидел звезды. Он никогда не
видел таких  объемно  ярких,  крупных  звезд. Ему  даже почудилось,  что  он
оказался в центре Вселенной и летит вместе с ней в бесконечность.
     В  чувство его привел Торф. Он  матюгнулся,  и  Генка,  высунувшись  из
вертикального  колодца по грудь,  огляделся  и, не  увидев  опасности,  стал
выбираться на брусчатку.  Это была бровка старого переулка, и, видно те, кто
планировал и прорывал "Ламанш", хорошо знали свое дело.
     Кутузов встал на ноги и помог Торфу выбраться на поверхность. Несколько
мгновений они  стояли  друг против друга и,  как  сговорившись,  смотрели на
темнеющий сбоку силуэт лагерной вышки.
     -- Мне надо идти,  -- Торф ищущим движением  нащупал  руку Кутузова. --
Решай, однократка, может, тебе не стоит туда возвращаться?
     -- А куда тут деваться? Словят, как суслика.
     -- Пойдешь со мной? Только решай быстро -- нет ни секунды лишней.
     -- Иди, Сеня. У меня билет туда-обратно.
     -- Как знаешь. Прощай, однократка...
     Торф развернулся и решительно зашагал в сторону белеющего строения.
     Генка  еще раз  взглянул на  небо,  на  вышку, которую  ему  предстояло
лицезреть, как минимум, еще  три года. И что-то в нем встряхнулось. Он вдруг
отчетливо  осознал  -- второго такого  шанса у  него  может  и  не  быть. Ни
свободы, ни  Люськи,  ни  надежного Торфа  --  ничего  не  будет. Ему  стало
невыносимо одиноко.  Спина Торфа уже скрылась за углом газораспределительной
подстанции... Был человек -- и нет.
     Генка еще раз зыркнул на вышку, соизмерил  ее с непередаваемо величавым
звездным небом  и  большими шагами, сильно опадая  на больную ногу, пустился
вслед за Торфом.
     Когда, обогнув подстанцию, он вновь увидел его, негромко окликнул:
     -- Сень, а Сень, погодь. Я с тобой...
     Торф услышал сигнал бедствия и призывно взмахнул рукой. А Кутузов и без
того спешил, насилуя свою искалеченную Чернобылем конечность...
     Торф встретил его ободряющими словами:
     -- Молодец, однократка, надо уметь рисковать.
     Впереди  мелькнули огни.  Это  был  сигнал,  и Торф немедленно  на него
отреагировал.
     -- Видишь, нас ждут,  --  от  волнения  и быстрой  ходьбы он тяжело,  с
присвистом  задышал.  Остановился.   Вытащил  "астмопен"  и  прыснул  в  рот
содержимое баллончика...
     И когда до машины  оставались считанные-шаги, с вышки резанул прожектор
и словно ошпарил.  Генка, прищурив до боли глаза, наблюдал, как плотный сноп
света рыщет  по  кронам деревьев,  шарит  по  земле, неумолимо приближаясь к
выходу из туннеля. И когда ярким блином лег на него, взвыла сирена.
     Прожектор от лаза нырнул в темноту, заерзал по пространству  и,  словно
по чьей-то подлой подсказке, упал на блестевший от росы бок машины.
     Из-за  сирены  они  не  услышали истошный,  пьяный  окрик  часового,  а
автоматную очередь  приняли  за стрекот цикад. Но  когда  огненные  комарики
полетели  в их сторону и  через мгновение-другое  изрешетили дверцу  машины,
Кутузов бросился на землю.
     Он слышал стон -- это Торф, хватая ртом воздух, корчился в агонии возле
так и не понадобившейся новенькой, с замененными номерами, "ауди".
     Генка  вскочил  на  ноги и захромал  в  темноту, но его  что-то нещадно
толкнуло, и он, пробежав  пару метров, упал  на булыжник. Судьба отвернулась
от  него.  Он  кинул  руку  к  бедру,  и  она  вляпалась  в  теплую  жижицу,
обволакивающую его тело.
     Боль пришла не  сразу, а когда пришла, показалась не страшной. Но через
мгновение   она  начала  кричать,  добралась  до   сердца   и  защемила  его
раскаленными   щипцами.  Но   он  терпел...Скрипел  зубами,  скреб  пальцами
брусчатку, но терпел.
     Голоса были далеко, но он как бы знал, что они приближаются. И тот, кто
оказался первым, почти радостно воскликнул: "Этот пидор еще шевелится!"
     Кутузов попытался напрячь  мышцы, но воля покидала его. Носки армейских
ботинок впивались в его живот, в грудь, били по самому сердцу, в  голову. Он
поднял  свободную  руку,  как  бы прося пощады, но по ней  наотмашь  ударили
прикладом. Рука упала. К виску прикосн