довольно, знатно дремали на своих местах да постах;
засыпали, но не спали, похожие сплошь на барбосов.
     Кто не спал, повскакивали, дом тряхнуло грохотом ломовым. Страшно было,
ломились в двери. "Кто?"  - выспрашивают. А в ответ: "Петр Петрович..." - "А
фамилия ваша какая?" -  "Да я же это, Фидулов..." - "Ты, что ль, Петрович?!"
- обрадовались. "Ну, открывай!"  - "А ты чего-то по ночам шляешься? Сунься в
окошко-то,  глядишь,  признаем". - "Открывай, мальчонка  у  меня  на  руках,
отыскал я Митьку!" И дом наполнился будничными звуками. Ничего  не  понимая,
просыпались среди  ночи  его жильцы, вытаращивали пугливо  глаза, завидев  в
проемах  своих  клетушек  яркий  свет,  думая,  куда  подевалось  их утро  с
завтраком. Их убаюкивали на пустой живот, на них шикали няньки.
     Утром  же всех  подняли  тихо, запрещали  шуметь.  Явились  новехонькие
врачи, прибыли бригадой из района. Их белые халаты легко и холодно плыли  по
дому,  проникая  сквозь  сумрак  его  ходов  и  стен,  растаивая  в  дверях,
распугивая стоящих. Когда  распахивали и  захлопывали дверь,  в  тот  миг  и
виделся Митя; где-то далеко возлежал на койке, спеленутый простыней, так что
открывалась свету только сизоватая, вся в морщинах, рожица.
     Утрачивая память,  будто караульный,  круглосуточно выстаивал  у палаты
Петр  Петрович,  страшась  заглянуть  вовнутрь  и  ожидая,  что  сообщат. Но
наступили  деньки,  когда только он  и  Пахомовна дежурили одиноко  у койки.
Нянька спроваживала, как умела, Петра Петровича.  Ходила, жаловалась на него
докторам, что мешает в палате установиться режиму, но  без толку. Сами врачи
наведывались  в  палату  все  реже,  только прикрепленный  к  Мите заявлялся
доктор, с недовольным,  скисшим видом оглядывал живой трупик, - и прописывал
глюкозу. И когда  кропила  тощая  сладкая водица, Пахомовна не удерживалась,
всхлипывала: "Одну воду капают".
     В   той   палате    пустовало    шесть   коек.    Будто   выструганные,
смолисто-светлые, отлеживались  матрацы  -  светилось  смолисто и окно.  Без
людей  было  глаже,  но  и темней.  Сдобный  дух,  который  обживал  палату,
сладкостью  своей  и  теплом  тихонько душил;  остывая,  испекал. Дядька  со
старухой,  тверезый  и  пьяноватая,  поврозь  устраивались  с  боков  койки,
выглядывая дни и ночи своего Митю. Отчаянная жалостная тяжба, будто за кроху
хлеба,  надрывала  их силы. Петру Петровичу уже чудилось, что  старуха давит
Митю,  когда  прибоченивается,  дышит.  Пахомовна   глухо  стерегла  дядьку,
отплачивая матерно за кашляшок или громкий вздох.
     По ночам,  бывало, мерещилось, что Митя ожил. Будто он глядит на них, а
то и  шевельнул рукой, поманил.  Бывало, Пахомовна уцепит горячечно ручонку,
бухнется  на  коленки.  Тут же, впотьмах,  Петр  Петрович,  ничего не  видя,
вскочит  и  готов уж куда-то  бежать. А бывало, хватится  поутру нянька, что
сырая  под Митей простыня, вытопился жаром, или же мокрая,  разок обмочил. И
пошлет Петра Петровича за бельем. Станут  перестилать койку. Дядька  возьмет
Митю голышом на руки и согреется с  ним душой  за тот  миг,  когда Пахомовна
взмахом  одним  всплеснет  домового  тепла простынью, которая и  выльется  -
густейшая, с теплой мглинкой, будто парное молоко.
     Свежее белье было все, что могли они сделать для Мити. Хоть и дармовое,
его  отсчитывали  старшие сестры,  будто  свое  кровное.  Бабы,  остервенев,
вставали  стеной, криком, отказываясь вдруг выдать  простыню.  Тогда  шагала
Пахомовна, одна против дружных, ее уже поджидающих, мордоворотиц.  "Ну-кась,
выкладывай", - заявлялась она. "Не имеем права, у нас белья лимит". - "Чаво,
чаво..." - молодела бабка. Не ведая, что за слово, она без вранья вразумляла
на  свой  лад:  "Это  я  знаю,  ваш  едрит-мудит!  Повыскакивали  из  дурды,
нарожались,  и  такие живучие, умнее всех! А я просить  не  стану. Я вот что
скажу. Я на вас, копеячных, сморкаю и мокаю. А что народом для дятей дадено,
то мне вынь да положь".
     Уходила она гордячкой, добыв без долгих  разговоров то, за  чем пришла.
Изогнутые  коромыслом,  крепкие  ее  губы,  чуть  выпятившись,  подкрючивали
наливные тяжелющие щеки, которые колыхались от медвежьей, вразвалку, ходьбы.
Ее  седой  пуховый  волос   дымился,  вылуплялись  икристые  черные  глазки:
растрепанная, бабка  пыхтела,  поспешая в  оставленную  палату, будто домой.
Глядя, как нянька бьется за простыни, Петр Петрович ее молчаливо зауважал, и
тогда-то  Пахомовна была ему  подлинно судьей. И убеждаясь, как он мучается,
вины с  него не снимала, но  жалела. Они через  все  страдания,  храня Митю,
уверовали,  что  в  нем  сильна жизнь.  Чудилось им,  что  Митя  подрастал и
взрослел, хоть и не подымался с койки. Походило все  больше, что он  глубоко
спит. И будто встревоженный голосами или раздавшимся в палате громким шумом,
он открывал глаза, впитывая мирный покойный свет, - и  беззвучно  засыпал, в
нем растворясь.
     Ходом жизни и времени, ножничной их упряжью, за-гнанный в рассыпающийся
лоскуток,  улетучившись  невесомой  воздушной  нитью,  он  очнулся,  залитый
чугунной   земной  тяжестью.  Через   мгновение  после   того  он  расслышал
надвигающиеся шаги - такие громкие, будто за каждым шагом хлопалась дверь, -
и вдруг увидал  неузнаваемо молодое  лицо матери, ее испуганные ясные глаза.
Увидал,  вырастая,  так  что  напряглась  в  нем   сердечная  воля,  тянущая
жалостливо склониться к матери. И  это  его бессильное,  с немотой, старание
оторваться от  койки  обрушилось  на  вошедшую в палату  женщину. Будто сама
дитя,  она беспомощно заплакала,  боясь и отойти, и чуть приблизиться.  Стоя
судорожно на месте.  И  в  том  плачущем  беспомощном  существе,  все  яснее
несхожем с его матерью,  он мучительно узнавал  женщину, от которой бежал, -
чужую, из ниоткуда;  но не мог  уж на нее наглядеться и задышал  порывистей,
будто на бегу. Жалея  ее, догоняя, обнимая, из него вырвалось: "Мыамаа..." И
точно  так,  но  больнее  и  неудержимей,   она   вскрикнула,  уже   защищая
прикованного к койке ребенка всем своим юрким, ожившим телом: "Митенька, это
я!"
     Когда пришло из  района сообщение, что  какая-то женщина, разыскивающая
пропавшего   ребенка,   выезжает   на   опознание   неизвестного   мальчика,
содержащегося в доме с начала зимы, тогда это сообщение приняли к сведению и
на другой день позабыли. Мальчик,  попав в дом, твердил  одно,  что где-то у
него есть мать. Но если родственники не  отыскивались  в ближайшее время, то
считалось, что их нет  - что человек жил, никем не востребованный,  и, никем
не  востребованный,  помрет.  И если  разыщут  его,  то скорее после смерти,
которая во всем вдруг устанавливает надлежащий порядок.
     Прибыв  неожиданно,  Алефтина,  никем не  встреченная,  вошла  в  дом и
плутала по  нему долго,  безгласно, отыскивая людей.  Замысловатей  и тверже
стен, перегораживали дом запертые  изнутри двери. Алефтина стучалась в них и
ждала. Одни двери глухо молчали, за другими звучал топот шагов, шум посуды -
какая-то далекая жизнь. Нужную дверь, радостно оторопев, указала ей попутная
санитарка,  безвозрастная робкая  женщина. Открыл другой человек, санитар  -
лошадиной скуластой  породы, с бачками и застегнутый  наглухо в белый халат.
Он выслушал  хладнокровно лепетание  ластившейся санитарки и, с серьезностью
посоветовав  Алефтине обождать, уже сам куда-то направился. Воротился он  не
один,  а  с  взволнованной  неприветливой  бабкой,  от  которой  уважительно
отставал... Остаток того памятного дня провели семейственно: Алефтина сидела
с дремавшим Митей, поглаживая, баюкая его руку, что по-щенячьи  утыкалась ей
в живот, а подле них  - Евдокия  Пахомовна  впритирку  с Петром  Петровичем,
ничего не говорившим, а только светло  слушающим  и согласным с нянькой, что
бы она ни городила. Алефтина рассказывала, что было с ней и о смерти сестры,
жалующимся шепотом, когда мальчик задремал на руках. Пахомовна рассказывала,
что было  у них, волнуясь, чтобы чего-то не соврать. Наговорились, как водки
напились, а все допьяну зная и помня, тихонько говоренное оплакали.
     Идти ей было больше некуда,  а тронуть  с места, спровадить - некому, и
пристала  Алефтина  ночевать.  Но всю ночь не  спала,  Митю стерегла.  Будто
срослась с ним или, дотерпевшись,  так уж боялась потерять, что ночевала под
его  койкой -  собакой  ночевала,  а  не человеком, где  и сгодился  ей  без
чистого, даденного нянькой белья один спущенный на пол матрац.
     Утром Митя  проснулся  в  самое здоровое  время,  когда и  все  в  доме
просыпались, и спросил каши. Спроворили ему живо молочной, подобрей, кашицы.
Съел ее,  сколько смог, но с  хотением, насытившись. Разрываясь,  когда было
ему  плохо,  Алефтина  послушно  успокоилась  и  заняла себя  мытьем  полов,
работой, чтобы только не отдыхать. Исполняла  она  все его  желания, вернее,
каждое Митино слово было для нее настрого желанием. Уже в другие дни,  когда
явилась  в  нем какая-то  задушевная охота  к  еде,  добывала  все,  что  он
вспоминал и хотел. Колбасу и сыр. Кефир. Коржик. Меду. Ходила она в  район и
долго пропадала, их отыскивая, так что Митя уже по ней тосковал.
     В Алефтину  все в доме влюбились. Мир вносила неизменная, врожденная ее
готовность взять все трудное  и тяжелое  для  других на  себя. Потому  она и
чувствовала  так  близко,  что  людям  трудно,  -  и  это  ее  угнетало,  ей
требовалось, чтобы рядом с ней царили покой и какая-то благодать. Ради  того
она  уставала, но тогда-то и испытывала удовлетворение, смешанное с глубоким
о  себе  мнением, какой  должна  быть  матерью  примерной  и  каким примером
являться  для людей. Она сама того  жадно и хотела,  чтобы кругом ее любили,
любовались и нуждались в ней. Но в чертах ее не было красивости и святости -
в них гладко выступало темное  телесное тепло и чеканился холодный  душевный
свет.
     По утрам Алефтина приготавливала на  общей кухне завтрак для Мити; себе
разрешала  чая, вприкуску с пшеничным  хлебом.  Обязательно  отправлялась  в
район, заведя себе такую привычку,  - надо  думать, отдыхала  в одиночестве.
Потом  уж  обед.   Когда  Митя,  отобедав,   засыпал,  беседовала  заумно  с
Пахомовной, выражая свое мнение на какой хочешь предмет -  есть Бог или нет,
об экономике и политике, уверенная,  что все знает. Нянька  чувствовала себя
важной птицей, потому как ей все долго, хоть и непонятно  объясняется,  и во
всем с Алефтиной понимающе соглашалась. Та же черпала свои знания из газет и
доступных, когда-то  читанных ею  книжек,  а  все  пробелы заполняла  личным
правильным  опытом,  другого о себе мнения и не признавая. Во время бесед от
себя нянька  предлагала Алефтине  выпить винца  и  та, не  брезгуя, привычно
выпивала, а потом и еще, так что к  вечеру бывала хмельна, счастлива. Тут ей
все  становились братьями и сестрами, а на Митю  она изливала моря нежности.
Всем она бросалась  помогать, отнимая швабру  у санитарок,  а  у  посудомоек
выхватывая  тряпки.   Наработавшись,  уставала  и,   преподнеся  Мите  ужин,
расцеловав и убаюкав, укладывалась спать, засыпая наповал, солдатом.
     Делом с Митей занимался Петр Петрович, начав точить ему в подарок ложку
из деревянной болванки и рассказывая, что делает. Митя трудно говорил, будто
научался заново.  Глядя за дядькиной работой, он также старался выстругивать
слова, задавая  свои  вопросы. Спрашивал Митя,  что  с ним было, рассказывая
сам, будто помнит, как ходил  по стеночке за  кашей -  это когда прикован-то
был к  койке. Дядька честно  удивлялся, поведывая Мите,  что никак он не мог
ходить,  а лежал и лежал, не вставая. Еще рассказывал дядька, как нашел  его
под елкой,  в  лесу,  что  Митя слушал со  щекотным  в  душе замиранием  - и
спрашивал про Карпия, не забыв старика, и вспоминал про Зыкова. А через день
нянька торжественно, как подарок, втолкнула  в палату  худющего, боязливого,
обросшего  соломенной  бороденкой  мужичка,  который,  однако,  радовался  и
улыбался  лягушачьим,  до ушей, ртом. Зыков не мог  увидать  себя и никак не
замечал, что  изуродовался,  зато  пожалел  бессловесного  сжавшегося  Митю,
которого сам испугал.  Но встретившись, Зыков уже с  весельем, не давая  ему
опомниться,  вспоминал, как они отыскали  дыру в заборе и как он помог  Мите
убежать. Нянька и на этот раз что-то ему внушила, так что Зыков влип глазами
в Алефтину и, чуть она поглядела на него, воссиял. Вспоминал он без умолку -
трепеща, что  не понравится ей. Тут и нахваливал Митю и себя, как хорошо они
дружили,  воспевал  Евдокию Пахомовну и  слезно благодарил  Петра Петровича,
который, сидя как-то бочком и вытачивая с усердием ложку, очень его смущал.
     И  все это  время, и  с  первого дня, собирались в  дорогу,  но  как-то
бездвижно, больше разговорами, чем делом, так что оставалось одно  намеренье
уехать, тратился пыл. Митя окреп, и лежание в койке начинало отнимать у него
силу.  Алефтине разрешили  понемногу,  неподалеку  выводить  его  без чужого
надзора  гулять. Окруженные  забором, они сиживали на  скамеечке,  во дворе.
Снегу не было  и следа.  Из  каменистой,  еще  не протаявшей  земли  торчали
короткие  и сухие, будто скошенные, пучки травы. Митя  дышал легким кружащим
воздухом. Алефтина неспешно,  осторожно  с  ним  заговаривала  - так,  будто
должна  была  покинуть  дом. Не  зная  от  кого, веря во  что-то,  ей  самой
неизвестное, дожидалась она разрешения забрать Митю. Но бессильная управлять
ходом событий,  мужалась  и готовила  Митю  не  унывать, приучая  его, чтобы
крепился, сумел понять долготу времени и ждал, когда она  вернется за ним. А
помогут  ему  Евдокия Пахомовна, Петр Петрович  и  уже  обласканный Зыков  -
родные ему, какими бывают дед с бабкой и брат.
     А в нем истерлось чувство дома, ему было все  равно,  где жить. Поэтому
он слушал Алефтину равнодушно,  когда говорила, что  не скоро  сможет увезти
его домой. Или  когда говорила о людях, что оставит его с  родными людьми, -
Митя  не  чувствовал,  какие  они,  родные или  чужие,  привыкнув, что  люди
появляются в его жизни и пропадают, даже такие, как мать. Потому он слышал и
понимал  только то,  что  и Алефтина  может  скоро куда-то уехать;  понимал,
крепился, дожидаясь терпеливо, когда это произойдет. У нее расходовались уже
деньги, отложенные на поезд, а отпуск подавно истек, и больше  она не ходила
срочно отсылать куда-то  телеграммы,  непредвиденно задерживаясь,  продлевая
день за днем его срок.
     Алефтина  задыхалась  одна в палате с Митей, внушая вдруг тому, что они
уедут вместе и завтра  же.  Она много и  горячо  говорила,  будто ей  кто-то
невидимый  возражал. Ругала Митю,  что он  бездушный  и не  любит  ее, потом
забывала о  нем -  и вспоминала,  бросаясь его  ласкать, с  глазами, полными
слез. Ей все крепче думалось, что Митю не отдадут.
     Из  той  безысходности вынырнул бедновато  опрятный докторишка, который
слонялся по дому и, может, в нем существовал. Но никогда Алефтина его в упор
не видала или, что  могло случиться,  не  замечала.  Человека этого молодила
болтливость и резвость. Он был сух, так что и морщины казались трещинками, и
недовысок, похожий на  подростка, хоть  и навытяжку, в струнку  осанился;  с
выпуклыми  глазками,  которые  у  него  болезненно   слезно  блестели  -  не
скатываясь, прилепляясь слизняками к плоскому лицу.
     Он пристал к Алефтине по зову сердца, изъявив мигом  желание ей помочь.
Столкнулись  они  на  кухне,  где  докторишка,  не стесняясь,  поучал  жизни
распаренных, пышущих  голяшками  поварих и  поедал  один  за  другим  хлеб с
маслом,  которые не  глядя отрезали и намазывали заслушавшиеся, истомившиеся
бабы. Алефтина заглянула и спросила кипятку, сжимая в руках граненый стакан,
как  бы  от  глаз  пряча.  Бабы  не  хотели  шевелиться,  и  ей  кивнули  на
отставленные с  плиты чайники, чтобы сама искала погорячей. Алефтина взялась
за  попавшийся, но  тогда-то, позабыв о поварихах да и объевшись уже маслом,
подскочил к ней докторишка: "Вам, извините, для чая или чего? Если чаек,  вы
из  обливного,  из  обливного  заваривайте,  только  вскипятили",  -  и  сам
ухватился  за  чайник,  опережая.  "Извините, как  вас  зовут?" -  "Алефтина
Ивановна". - "Нет, я прошу по имени", - упрямо повторил он вопрос, удерживая
чайник. "Алефтина", - удивленно и  с силой выговорила она, не понимая,  чего
от нее требуется. "Значит, Аля.  А меня зовут  Сашей, чтобы  вы  знали. Аля!
Давайте  я налью, вы обожжетесь, ну что это за  стакан, из такого  вино пить
надо, а  не чай заваривать. Вам  необходима чашка.  Кружку  - тоже можно, но
хуже. Чай должен быть  кипятком, или это  не чай будет - помои. А стакан, за
что его держать, у него же ушка нет, ушка!"  Затихшие  и чужие, бабы глазели
на них;  какая-то хохотнула, сообразив было,  что доктор играется. Но тот  с
серьезным  и  мужественным  видом,  как   нечто  опасное,   извлек  из   рук
растерявшейся  Алефтины  бесцветный  стакан  и  вместо  того,  чтобы  налить
кипятку,  потянул  ее  за  собой  на выход,  стаканом  и  чайником будто  бы
вооружившись. "Где у  вас находится заварка, Аля, куда мне  идти? Пройдемте.
Не волнуйтесь, время у меня есть, - и обратился к поварихам, поверху, их  не
замечая: - Девочки, извините, я займу чайник".
     Вытолкнуть,  обидеть этого безликого человека Алефтина не смогла,  хоть
он стеснял  своей  заботливостью и  был ей неприятен. Покуда  он топтался  в
палате,  не выпуская из рук  чайник, и разъяснял с  придирками, как полезней
для организма заваривается чай,  кипяток выдохся. Когда это обнаружилось, он
испугался,  пожелтев, взмокнув,  и принялся болтливо извиняться. Сжалившись,
она с чувством  заговорила,  что  больше и  не хочет  чаю, успокаивая его  и
потихоньку  выпроваживая.  Но  тот  никак  не  хотел  смириться   -  заявил,
ободрившись,  что раздобудет  кипяток, даже если он  ей  без  надобности,  и
куда-то  устремился.  Алефтина не успела опомниться,  как  он уже  вынырнул,
раскладывая  пред  ней  во  всей  двужильной,  тугоумной  красе кипятильник.
Наполнив стакан водой,  он установил в нем любовно кипятильник  и сел ждать,
когда сготовится, заискивающе поглядывая на Алефтину и понимающе - на койку,
где безмолвно  лежал Митя.  И она смягчилась, ощутив даже какое-то дуновение
тепла  к   этому  безобидному,  сочувственному  человеку.   Вода  в  стакане
пузырилась  и  лопалась.  Талдыча  что-то  добренькое  под  нос,  он  выудил
кипятильник и засыпал,  ловко мельча,  крупчатую заварку. Распустившийся пар
дыхнул  чем-то  нежным  и  сладковатым. Ополоснув под  краном ложку и насухо
вытерев, он  наложил из  кулечка  сахару,  будто себе,  но парадно установил
перед  Алефтиной манящий  уже запахами  стаканишко: "Вам  сахара  надо  есть
меньше, чтобы фигуру блюсти. Пейте,  Аля, вы еще  молодой  персик, это я как
врач говорю".
     Алефтина, обретая ясность, но и уступая, как бы спохватилась - что сама
хозяйка.  И  взялась  было  хлопотать.  Но  незваный  гость  вскочил,  будто
ужаленный, и усадил ее на место, торопливо докладывая: "Я привык с женщинами
по-отцовски, уж извините,  жизнь меня не жалела.  Скрывать не буду - хлебнул
этого счастья,  женат. У меня  не  жена,  а  беда.  Как работник она у  меня
вызывает уважение - бухгалтер, зарплата, а дом  с ней не  дом, душа не душа.
Извините, Аля, лишний  раз не  помоется,  ходит  воняет, и  даже яишницы  не
сжарит -  такая тупая  женщина. Все сам,  все сам!"  Алефтина молчала, и  он
заволновался, делаясь опять  же жалким: "Аля, вы не подумайте, я это к  тому
говорю, чтобы вы всегда могли на меня опереться. Вы сами не знаете, но я ваш
товарищ. Если  потребуется помощь, обращайтесь.  Не  сумею  помочь  делом  -
помогу  словом. Имеются кое-какие связи,  опыт..." - "А  кто  вы, чем вы тут
занимаетесь?" - пробудилась Алефтина. Докторишка сжался, хлебнул кисло чая и
выдавил  из  себя:  "Не  будем  вдаваться  в  подробности,  мало  кто  может
воспользоваться.  Могу  в общем сказать,  что я  хирург".