деваясь. Спать не давали. Три раза
голого водили под шланг. Одно страдание".
     Паша, однако, что бы ни было, продолжал  меня по--своему уважать и имел
какую--то свою душевную нужду в том,  чтобы ждать от меня  новых романов. Он
уже  втайне надеялся попасть  в один  из  них в виде  героя  и сам ненароком
подсказывал:  "Я ведь  романтический  герой...  Теперь  таких уж нет..."  Он
никогда не звонил,  а тут вот звонок  -- был  в подпитии, радостно звал меня
приехать  срочно к  нему  домой,  куда--то  на  Сокол:  "Здорово,  писатель,
приезжай,  я  тебе  его  отдаю...  Не бойся, все будет в  порядке...  Выпьем
коньяка, а потом  поедешь с ним домой...-- проговорил таинственно.-- Это то,
о чем ты мечтаешь..."
     Честно  сказать,  мне  было тягостно даже  вообразить, что я окажусь  в
гостях у  Паши.  Но отказать в ответ такой отчаянной  радости не  повернулся
язык.  С  порога  попал  в  объятия  тоскующего, будто  б  по  Новому  году,
разудалого одинокого  хозяйчика. Квартира  сиротливая,  холостяцкая:  пустые
стены, диванчик, два стула. Коньяк был  в  хрустальном графинчике, и из него
Паша с  умилением, как  из семейной реликвии -- "это  дедушки  моего, купца,
была вещь, соль  он в Москву из Костромы возил",-- разлил по стопкам коньяк.
"Вот  он,  бери,  пиши,  раз  такое  дело...--  щедрым  жестом указывает  на
коробку.-- Я их сам когда--то делал этими вот руками, последний остался, еще
с прошлых времен... Думал продать его тебе  со временем,  а  потом думаю: ну
что  я с теми деньгами буду делать? Ну нет...  Нет, говорю сам себе!  Деньги
эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос -- и вот
решил не брать с тебя денег. А дай, думаю, подарю!" Подарка этого не принять
было уже  невозможно. Паша  то  замыкался,  то  шумно  бунтовал,  стоило мне
промолвить словечко, что вещь эта  все же стоит денег. Они, деньги, были его
мукой -- жизнь его  сгубил миллион.  И  я выслушал печальную, но и отчаянную
исповедь человека, который, "если б знал", то "никогда б не взял".
     Два раза бросал я свою работу в охране: сначала, испугавшись, что гонка
тамошняя за длинным рублем  меня  сожрет, а потом в конце концов оттого, что
платить  стали мало,  задерживали  по месяцам зарплату. К тому же выгнали за
пьянство Пашу, а без него меня одолевала на посту  тоска.  Он  пропал -- как
пропадали  и  многие, будто б его и  не было. Машина, собранная его золотыми
руками,  работала  исправно,  стала  кормилицей,  а  свою старую,  проклятую
Тимуром,  из любопытства,  по искушению  разобрал  я  на куски,  чтобы  хоть
увидать, как же устроено ее подлое нутро.
     Домик  тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она  сообщила,  что
покрыла его шифером, а через  месяц -- что залила цементом над  погребами, а
то они  текли.  Засадила  огород.  Купила  полтонны угля  всего--то  за  сто
пятьдесят гривен. И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел
совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а гривен нет! А  у
меня в душе явилось что--то навроде гармонии -- было так хорошо, что где--то
под Запорожьем обретает  смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы
покрыть его шифером. Теща  полжизни копила, даже  не на дом, а хоть на  свой
домишко. Она, душа крестьянская,  плавала по Тихому  океану,  добывая стране
икру,  рыбу, печень трески,-- и знала полжизни,  для  чего работает.  Всякая
работа нужна  человеку в конце концов для покоя. Мне же нужен был  покой для
работы,  и делал я что--то не ради  ясной, осязаемой  цели, а либо из страха
оказаться в долгах, либо от страха не отдать долгов, либо от страха  застыть
на месте -- умереть в лежку на диване. Но зачем копил втайне ото всех деньги
мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда  б не позволил купить
даже самому себе?
     Теперь  я ощутил вкус к эпилогам... Эпилог -- это начало нового смысла.
Странное  дело,  но если  в истории  волос  стал  носить короткую спортивную
стрижку.  А объявился  он потому,  что продавал  по  дешевке свой  маленький
компьютер: ему  надо  было платить ежемесячно за снятую  у  злобливых пьяниц
комнатушку. Смыслом жизни его стало одно непристойное и доступное только для
избранных развлечение: применяя  весь свой технический талант, чтоб воровать
время в Интернете, с утра до ночи он лазил  по всем порнографическим сайтам,
какие   только  есть  в   мировой  этой  полукосмической  сети,  интересуясь
педофилией, зоофилией, свальным грехом,  содомией,  а  также  половой жизнью
птиц, зверей, рыб, насекомых -- и микробов.
     Маленький устаревший компьютер оказался ему  не нужен, а  я получил как
раз очередную порцию своей стипендии от Министерства  культуры.  Получать ее
можно  всего  три  года. Год я  стоял в очереди на ту стипендию как активист
Союза  писателей и автор нескольких  все же известных обруганных романов,  и
когда кто--то ее наконец лишился, то и подошла  моя очередь.  Я получил свою
порцию этих  дармовых  денег,  вдруг чувствуя  себя у  окошка  сберкассы  не
активистом  Союза  писателей,  а  инвалидом  детства,  и  понес  эти  деньги
Тимурушке --  бережно да  спешно  я  вез  их по  заснеженной  Москве,  будто
драгоценный  горячий  бульон,  уже  воображая,  что  еду со своим сиротливым
маленьким компьютером в  тещин домик. Уеду, уеду, уеду! -- и  стану  там, на
Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных!
     Нашло после  этой чужеватой  склизкой зимы взлелеянное  мое лето...  Но
место это оказалось  вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там
отсохли руки  от  блаженства  чистейшего,  настоянного  на  садах  и  травах
воздуха, а  душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее
не поймать, да  еще  и теща вечно что--то  жарила  да  варила, мучая старый,
ржавый  керогаз;  она  уверовала  тем  летом,  что  готовить на  керосине ей
обойдется  дешевле,  чем на газе. И надо  было возвратиться в Москву, чтобы,
как в клетке, снова сидя  в  четырех опостылевших стенах, начать выдавливать
из себя тоскливую трель: "Боже, храни Украину..."
     А тут дал знать о себе Паша -- он устроился уже не просто охранником, а
начальником  охраны какого--то супермаркета  и звал меня  к себе работать на
условиях самых  выгодных: я должен ничего не  делать,  никаких там  постов и
обходов, а буду сидеть  у него в кабинете и писать в  полном покое да тишине
новый роман. Он так был озадачен моим отказом,  что не находил слов и только
возмущенно восклицал: "Да ты же писатель! Писатель!" "Паша, друг дорогой, ну
что  мне  делать у  тебя в  супермаркете,  раз я писатель?" "Да как это что?
Дурак ты -- писать, писать!"
     Фирма сестры разорилась  -- упал у  нас спрос на французский дезодорант
"Дюшес", а у них, во Франции, упал  спрос на наши из Архангельска  доску  да
фанеру,-- и вот уж  сестра моя два года  была безработной,  не знала, чем же
торговать,  а я  учил  ее эти  два года,  как  надо  правильно жить.  А  как
правильно? -- хватит дурить, иди работать училкой, раз у тебя диплом, это же
покой да уважение. В Библии как сказано,  внушаю ей: лучше щепоть без труда,
чем охапка с трудом, будь, как птица небесная!
     Голубовский прочитал  в  Интернете тот  роман, что спас от  уничтожения
проклятой  машиной,  позвонил вдруг  из своего  ниоткуда и предложил  начать
вместе с  ним  размораживаться,  будто я  когда--то  превращался  в  лед. Мы
встречались  с  ним,   как   заговорщики,  растратили   месяц  жизни,  будто
командировочные, на то, чтоб основать  новое литературное  течение, а  потом
еще месяц -- чтобы в  нем разочароваться. И  он снова ушел молиться  в  свой
Интернет. А  я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон,
памятуя, что было плохо слышно его голос  в  трубке,-- тот телефон,  который
выменял  в больнице  на бутылку водки  у  забулдыги--телефониста, потому что
жалко было  глядеть,  как  уходит на  сторону  за  бесценок  такой  красивый
аппарат... Только вот не знаю  я спустя годы, что произошло с  соседом  моим
Малофеевым.  Мы  разменяли  квартиру и  в  Солнцеве  больше не  живем. Когда
переезжали мы, Малофеев  утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой:
гирю, лыжи  "Карелия" без  палок, два горшка  с засушенными в  их каменистой
почве  цветами,  старый,  продавленный  диван   и  что--то  еще.   То,   что
принадлежало  мне, тащил  он на удивление жадно и  даже  подобострастно, как
если б вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна
была несказанно  изменить  его  жизнь  (соседство  многолетнее  со  мной  --
подслушивание и  подглядывание  за  тем,  кто у меня  собирался и  что несли
собравшиеся спьяну,-- внушило бедняге Малофееву мысль, что он проник наконец
в тот заветный  секрет,  как  добиться  почета  и денег, нигде  не работая и
ничего  целыми днями  не делая). А литератор поднаторел, и  давно не слышно,
чтоб кто--нибудь звал Голубовского на помощь. Во всех  журналах  и редакциях
-- компьютеры да еще и с начинкой из самых быстрых умных программ. Явился  в
России уже  один поэт, так у него такой прогресс, что компьютер сам  рифмует
импульсы его  мозга: он  только глянет  на  кусочек колбаски,  а уж готова в
компьютере  ода колбасе и все  читают  нарасхват. Говорят, даже кушать потом
долго не хочется, так натурально  выходят стишки похожими  на  колбасу!  Сие
чудо называется  виртуальной реальностью. Но в последнее время, к сожалению,
стало  оно общедоступным: нашлись ушлые люди,  которые придумали этому  чуду
оригинальное  именование  (виртуальный  реализм) и покатились  колобками  по
всему миру читать лекции о "русском виртуальном реализме".
     Та программа,  что у меня,-- уже давно дура,  да такая дура, что  умные
программы в редакциях не могут  написанное  расшифровать. Нужен "виндоуз", у
всех давно кругом "виндоузы", и что ни год новые да  новые, а я боюсь  их --
не хочу того менять,  к  чему, как  к своим  рукам да глазам,  привык. Моему
компьютеру, что стоил  столько денег,-- нынче грош цена, его не возьмут даже
на детальки. А сохрани я пишущую машинку с бухгалтерской кареткой, то на лом
бы только и пошла, даром, что ли, теперь каждый второй бухгалтер под статьей
ходит, какие там машинки... А тут и голос  дедушкин: "Хватит, говорю ж тебе,
людям  брехать!" Но я ему в ответ: "Так я ж,  дедулечка,  про себя... Я ни у
кого ничего не отнимаю... Что же мне, до самой смерти ждать?"

     По  дороге  из Юрятина,  в  поезде, когда возвращался в прошлом году  с
какой--то   литературной   конференции,  на  подъезде  к  Нижнему  Новгороду
приснился  сон.  Хожу  по комнатам квартиры, очень напоминающей дедовскую  в
Киеве, но и чужой, новой. Вижу  деда. Он сидит в кресле, насупился и молчит.
У  меня  он  угрюмостью своей  вызвал  робость.  Кажется,  бабка  ходила  по
комнатам,  стыдила меня, что  я с дедом по--людски не поговорю. Дед вдруг не
вытерпел -- и мы крепко--крепко обнялись, а потом он повел меня  по квартире
и стал жаловаться  как  родному:  сказал, что очень хочет,  чтоб купили  ему
унитаз, и рассказывал  какой  --  пластмассовый,  превращающий  все якобы  в
порошок,  ну,  словом, чудо  техники, отчего  я понял, что  это должен  быть
биотуалет. И что--то детское, щемящее было в его желании иметь то, чего даже
в глаза не видел, о чем  только  слышал --  как у  ребенка,  что  мечтает об
игрушке... Но тряхнуло, наверное, вагон -- и я очнулся. Поезд не двигался. В
запотевшем оконце, как  в  аквариуме, был  виден  безмолвный кирпичный замок
станции,  погруженный  в  ночь,  и  проплыл  одинокой рыбкой,  золотясь  под
фонарями, какой--то маленький человек. Уснул я, когда поезд наконец пустился
стрелой в свой прямой кромешный полет, но до самой Москвы сон этот так и  не
возвратился; не возвращается и по сей день.



   Олег Павлов.
   Яблочки от Толстого

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Павлов, 1998
     Олег Павлов: полное собрание ссылок Ў http://students.washington.edu/krylovd/OPtitle.html
---------------------------------------------------------------

     Вольный рассказ

     Дождь бился о крышу кузова, хлестал по стеклам, как по глазам. Ехали мы
без света  и уже без разговорцев. В темноте стремительно  убывающих  суток и
этого   одичавшего  проливного  дождя   трасса   заплыла  болотно   и  точно
растворилась.  Навстречу  попадались  разбитые  и  раскуроченные  машины  --
пустые,  потухшие,  без  людей.  Пару  раз движение  вдруг  запруживалось  и
объезжали свежую аварию,  где слепили  огни, где  бегали и кричали,  кого-то
спасали. Могло почудиться, что мы едем в Ясную Поляну  за миг от гибели. Так
блуждали мы  в дороге  долгие  часы сквозь  водянистые  безбрежные  поля, от
которых делалось еще черней. А перед самой Тулой проехали по мосту над рекой
-- это была Ока,  и с  выси увиделся стоящий под небом вровень с мостом холм
могучий берега с безмолвной  церковью, похожей  на крепостную башню. В черту
города въехали мы уже в сонливой, голодноватой тиши. Дальше дороги Басинский
не знал, и мы плутали, не ведая, куда надо сворачивать, отыскивая следы дома
отдыха,  который назывался, как и усадьба, "Ясная Поляна".  Илья Толстой ему
разъяснял по телефону,  что  сворачивать  надо сразу  после  Тулы у каких-то
столбов,  точной  копии  знаменитых  яснополянских,  однако  ж  доехали   до
неизвестной деревни, а столбов -- ни тех, ни других -- видно не было.
     Через  двести  метров,  когда  свернули мы наконец  в первый попавшийся
темный  лес, машина  уперлась в чугунные копья с наконечниками,  на  которых
висела глухая цепь, --  и похоже не было, чтоб здесь  кого-то ждали.  Столбы
осветились от фар, и  в упор были видны сидящие на них рядком буквы, похожие
на  прячущихся от  дождя  птиц.  Буквы эти большие  не складывались никак  в
название дома  отдыха, а казались именно  живыми, одинокими существами,  так
что их  становилось  жалко.  Басинский  оставил  нас с  Варламовым  у  ворот
сторожить  машину,  а сам с  прозаиком Сашей  Яковлевым исчез  искать людей.
Воротились  они здоровые  и бодрые, похожие на  физкультурников. Узнали, что
никого в доме  отдыха сейчас  нет  и  нас-то лично  никто не  встречает,  но
литераторы здесь есть, водятся  и давно, с вечера еще, уехали праздновать на
картонажную  фабрику,  откуда  до  сих  пор  не  возвращались.  Слышать  про
праздничный  банкет на  картонажной  фабрике, то есть на фабрике, натурально
выпускающей  картон и  изделия  из картона, было дико и весело.  А мне  ведь
пригрезилось на миг, что  никого они не отыщут, никакого этого писательского
форума, и мы поедем домой, в Москву.
     Дом  отдыха был ухоженней, чем обычная провинциальная  гостиница, но  и
тоскливей, безлюдней.  Мы прозевали, как появились братья в зашумленном нами
холле,  и  какое-то  время  их  никто  не видел.  У братьев,  Ильи  Ильича и
Владимира Ильича, был самый усталый вид. Они были трезвые. Похожи со стороны
на англоманов -- в глазах светится любовь непорочная  к прогрессу, ко  всему
правильному  и разумному. А  пьяненькие  литераторы  московские  походили  в
сумерках на иностранную делегацию, однако через минуту-другую я осознал, что
они говорят  все  же  по-русски, а  других два молодых  человека --  дама  и
пожилой мужчина, одетые чуть вальяжней и будто б неживые, -- были настоящими
иностранцами. О братьях Толстых знал я понаслышке, что есть такие интересные
живые  люди, ставшие  хозяевами  в музейной усадьбе своего великого прадеда.
Владимира Толстого  увидел однажды по  телевизору;  молодой  человек стоит в
разгар   лета  на  пыльной  пустынной  деревенской   улице,   будто   только
приземлился, парясь в легкомысленном костюмчике, и одиноко глядит куда-то не
в камеру,  рассказывает, улыбаясь, как ему тут живется, в  этой  деревне,  в
Ясной Поляне. А в деревне, видно, самая жара -- и ни души ему навстречу.
     Утром  дождя уже  не было  --  простыл на  асфальте его  след. Автобус,
тарахтелка  из незатейливого музейного хозяйства,  оказался  и  чем-то вроде
будильника: он  подкатил  и гудел под окнами, покуда все  не проснулись и не
собрались ехать на завтрак. Стало  понятно,  отчего ж так усталы братья; они
опекали  приехавших  на годовщину  рождения  Льва Николаевича  итальянских и
французских   потомков,  а  просто  сказать,  своих  родственников.  Автобус
доставил к угрюмому километровому  в обхват цементному гробу  -- к той самой
картонажной фабрике --  и встал на приколе у вделанного в ее бетонную  стену
строения, похожего на фабричную проходную. Ни  одного рабочего, хоть бы тень
мелькнула, ни одного живого звука,  глушь. Владимир сам  рассказывал про то,
куда мы заходили: это  бывшая  столовая,  которую он выкупил у  разорившейся
фабрики и хочет  благоустраивать, а в замыслах у него  чуть не ресторан  для
туристов,  которые со всего мира будут съезжаться в Ясную Поляну. Оказалось,
что  и половину дома отдыха,  где  нас  поселили, Владимир тоже выкупил  для
культурного этого  туризма. Внутри витает незримо кухонный чад, пахнет тепло
едой,  хоть  и  не  понять,  чего готовится.  Вбегает и убегает из помещения
пролетарской  наружности дворняга -- верно, фабричная -- и забегает на душок
съестной по  старой  памяти.  Обносила с  тарелками столы светлая  добротная
женщина.  Ей  кто-то вздумал из  литературных гостей  дать  чаевые, она чуть
потускнела и отошла вежливо от их стола. Французы поедали творожок и  масло,
насчет которых их уверили,  что они натуральные -- из близлежащей прекрасной
деревни, от доброй коровы, которая живет у этой вот доброй русской женщины.
     Тульские  эти  места  начали неотвратимо  напоминать Россию,  какая она
есть, --  где не  работают,  стоят  без  дела фабрики,  а народ  поживает  и
блуждает без новостей в этой лесной почти, гробовой тиши.
     Из этой тиши, уж не натощак, стремительно быстро достигли Ясной Поляны.
Летаешь  в просторах  здешних  на  автобусе,  точно на  аэробусе, так  что и
тошненько  в голове.  Столбы  знаменитые  при  воротах растут что  два белых
гриба. Асфальтовая неживая лента тянет на взгорок,  колеблясь меж двух  пру-
дов  --  к  одному,  гладководному  большому,  будто  к  блюдцу   с  чайком,
прикусывается  домами  и  огородами  на  том,   колхозном  краю  жадноватая,
поощетинившаяся  заборами  деревенька,  и на табличке  подле  --  отрывок из
Толстого, как  он любил купаться в  том пруду  и глядеть на воду;  а  другой
пруд, сливной, виднеется из ивовой гущи  болотистой ложбиной и свежим срубом
мостков -- в этот пруд  бегала топиться Софья Андреевна  и  ее спасли, но об
этом таблички нету, это я узнал тут же, глядя в музейный пруд,  из приватной
чьей-то беседы.
     От  большого  пруда к  усадьбе  вздымался  яблоневый сад,  ухоженный  и
огороженный рабицей, эдакая яблоневая плантация. Все удивились  как бы вовсе
не музейным яблокам.  Владимир Ильич  сказал, что эти яблоки  выращивают  на
продажу, натурально  возят  продавать  в  Тулу,  но  все  равно казались они
золотыми рыбками декоративными,  красно-золотистыми гупиями,  выращенными  в
аквариуме яснополянском не для продажи, а для красоты. Поднялись к особняку,
не  музейному "флигельку", а  второму,  дому Волконских,  где администрация.
Напротив    администрации    жила   своей   жизнью   конюшня.   У    конюшни
сфотографировались на память. Между тем вывели  скакуна, любимого Владимиром
Ильичом, и  тот  не  удержался,  вскочил залихватски на  этого  Аракса, даже
пиджака не снял и погарцевал с детской радостью, а после спрыгнул  на землю.
Лошадей в усадьбе  держат для  работ  и  катания туристов --  можно за плату
проехаться по  усадьбе.  Приносит она музею  миллион рублей дохода то  ли  в
неделю,  то ли в день. То  ли по знаку Владимира Ильича,  то ли по зову  его
откуда-то из-за  кустов  вышли  четыре  похожие, как  подобранные,  красивые
молодые девушки в расклешенных брюках -- оказалось, экскурсоводы, и мне чуть
было не почудилось, что их тоже в у