Алефтина во врачах
ничего не понимала, да ей было и легче  вытерпливать,  пребывая в неведенье,
чем запастись тем же терпением, какой-то и  корыстью,  чтобы  нужное узнать,
добыть.  А пустое  звонкое  словцо  произвело на  нее  впечатление,  чего  и
докторишка  не ожидал.  Ее вдруг взвихрила  вырвавшаяся наружу надежда,  что
этот единственный человек может их с Митей спасти.
     Докторишка не  так  вслушивался в  ее  исповедь, когда она притерлась к
нему бочком, сколько обнюхивался, ловя с тоской ее чужой, из неведомой жизни
запах.  Он слушал  ее тупо, с безразличием и, встав, смог  только шагнуть  к
Митиной  койке,  пощупать  ребенку как-то  насильно пульс  и,  потребовав  у
Алефтины ложку, заглянуть  в рот.  Ложку он потом сполоснул, вытер  насухо и
заявил Алефтине  громко, что Митя здоров. Когда же она, светясь  и волнуясь,
ждала уж твердого ответа, что он сумеет им помочь, докторишка и не знал, как
и  что говорить.  Путаясь, тужась, он доверял  ей какие-то  темные,  неясные
факты, будто из  этого дома  никто  просто  так не уходил и что кругом то ли
болото,  то ли неприступная, из  каких-то людей  и фактов  стена.  Алефтина,
изнемогнув, прямо спросила, что от нее требуется, и докторишка, тоскливо и с
тягостью ее оглядев,  нетвердо  как бы, но  и неожиданно решил:  "Если  дать
кое-кому денег, я знаю, оно бы как по маслу пошло". - "Сколько же, сколько?"
-  воскликнула с  каким-то  восхищением и облегчением  Алефтина.  Докторишка
замер и  соображал,  выродив:  "Пятьдесят  рублей..."  Руки его подрагивали,
трепыхая бумажками, которые Алефтина, не  позволяя  себе  бояться и  робеть,
вынула из сумочки на его глазах. "Все будет сделано", - уже доложился он как
можно храбрей и тотчас куда-то исчез.
     В  ту  часть  суток  или,  сказать  вольней,  времени пятничного, перед
выходной субботой  вечера -  Алефтина с Митей оказались совсем одни, так как
Петр  Петрович  и  Пахомовна отбыли до следующего  дня; Пахомовна  подрядила
дядьку ремонтировать в своем доме, обещавшись истопить ему  баньку. Митя,  в
последние  дни  какой-то  неподвижный  и  дремотный,  уснул  в ее  руках, не
успевший  узнать тайну  про  их  счастливое  вызволение.  Одинокая  в  своей
мучительной  радости, охмелевшая,  Алефтина  разделась  и  прилегла к  нему,
согреваясь и утихая. Ей хотелось уснуть с ним  и проснуться - так же обнимая
его, когда не только этот вечер и грядущая ночь, а вся старая жизнь исчезнет
и не вернется.
     Разбудил,  растолкал ее  докторишка, но кругом  была  чернота.  Что-то,
ударясь, позвякивало.  "Аля, прошу извинения, что потревожил сон! Ну прогони
меня, если  хочешь!" - "Замолчите, тут Митя...  Что это такое,  от вас вином
пахнет..." - "Да, я выпил - не  сдержал чувств. Я пришел доложить... Аля. Ты
и ребенок  мной спасены.  Я все уладил,  дано разрешение на выписку - завтра
организую документы. Скажи честно,  что еще от меня требуется. Денег хватит?
Медикаменты, погрузка-разгрузка, продукты?  Алечка, я  готов". -  "Ох, как я
благодарна  вам  - спасибо,  спасибо... Сашенька,  нет, все есть,  ничего не
надо..." -  "Я тут подумал, может, отметим по-скромному? У нас,  конечно, не
Москва,  но  кое-чего удалось  приобрести.  Последний раз беседуем,  Алечка,
последний раз  - давай простимся, ну по  стаканчику сухонького, так сказать,
на  дорожку".  - "Хорошо,  я  оденусь и  выйду". - "А чего  мелькать,  людей
тревожить - вон сколько места  лишнего, мы тихо. Света  не станем  включать,
чтобы ребеночка не разбудить, а мимо рта и без света не промахнешься".
     Он раскладывал что-то  в глубине  палаты. Позвякивал, топтался, шуршал.
Она  томительно долго заставляла себя ждать, будто бы наряжаясь  в халат. Ей
стыдно и унизительно было требовать в темноте, чтоб докторишка отвернулся, -
и она пренебрегла  его присутствием. Но  шум,  издаваемый им,  на  мгновение
смолк. Могло произойти, что сквозь просвечивающую мглинку он увидал Алефтину
- вспорхнувшую в телесно-голой белой рубахе.
     Они уселись на  койку, к которой  была пододвинута тумбочка. Докторишка
вручил Алефтине  налитый  стакан, и она устало, с простецой проговорила: "За
ваше здоровье,  успехи в работе и семью, чтобы  вы были счастливы,  Саша..."
Пользуясь темнотой, докторишка подливал ей, казалось, самую малость. Наливал
он и себе - и пил, если не  притворялся, потому что Алефтина опьянела живей.
Она закусывала - то сальным  кругляшком колбасы, то  картошиной,  которые ей
также подкладывал докторишка, будто  бы чуявший в темноте -  ту же колбасу и
картошку. Не смея отчего-то  подать голос,  он только и делал, что услуживал
Алефтине, подливая да подкладывая, и если  заговаривал, то беззлобно жалуясь
на свою жизнь, как он  бесполезно  живет муравьем. Алефтина воодушевлялась и
горячо, даже  властно ему  возражала,  что  он не имеет  права  так  о  себе
говорить,  сама себе присваивая  его с легкостью. Ей  и  стало  вдруг легко,
беззаботно и хотелось, чтобы этот прекрасный человек немедленно ожил. Что-то
она сказала  ему нежное,  ласковое,  так  что докторишка заерзал на койке и,
брякнувшись  на  пол,  уткнулся в  ее колени  и  по ним-то начал  выползать,
содрогаясь  от  страха  и с  восхищением тычась мордочкой уже  ей  в  груди.
Алефтина  смолкла,  отвердела, но  позволила  ему себя обнимать  и стерпела,
когда он крепенько и цепко принялся целовать ее в шею, в губы.
     Все разрушил  дрожащий звук плача,  послышавшийся  ей в темноте. И  она
напряглась, впилась  в  этот  звук и в  темноту, постигая, что это  дрожит и
плачет  разбуженный  Митя. "Уходи,  все..."  -  пересиливала она докторишку,
освобождаясь из-под него, отцепляя с  себя  его руку. "Это так нельзя, давай
доканчивай, раз начала..." - наваливался тот кряхтя. "Убирайся, мразь!" - "С
огнем играете, женщина, я же и  обожгу..."  Вывернувшись, упершись  спиной в
стену, Алефтина смогла столкнуть его,  припечатав ногой. Докторишка вскричал
от  боли, повалился, обрушивая  собой  тумбочку, ударился оземь  и, будто бы
обратившись крысой, хлопая по полу, уволокся на четвереньках прочь.
     Тогда  холодно и с какой-то жестокостью она почувствовала, что эта ночь
никогда не кончится, и  сама не засыпала, ждала, без  труда обманув и усыпив
дремотного Митю. Забывшись, она не услыхала, как и когда появились эти люди.
Ее   больно  ослепил,  обжег  свет  и  оглушили  лязгающие  голоса.   Палату
загромоздило  мужичье.  Сонливый, помятый  -  поднятый,  видать,  с  топчана
санитар. Особо стоял тяжеловесный, лобастый человек, расставив широко обутые
в сапоги ноги  и  не  вынимая рук из карманов галифе, которые  крепились  на
подтяжках  и в  которые была по-солдатски заправлена врачебная, без  ворота,
роба, служившая  ему то ли рубахой, то ли майкой. Из-за его спины  выглянула
фанерная  физиономия докторишки: "Ознакомьтесь, товарищ  дежурный,  что  она
устроила из  палаты... Пьянство, антисанитария".  Лобастый уперся взглядом в
Алефтину:  "Это  как же  понимать, вам разрешили временно  поселиться, а  вы
распиваете. Александр Панкратыч делает вам замечание, а вы не реагируете, не
уважаете наших правил". - "Да она же лыка не вяжет!  - взвизгнул докторишка.
- У, ну ты,  пьянь, слышишь меня  - встать, когда  с тобой товарищ  дежурный
разговаривает!" И она с ненавистью, расшатываясь, встала - испепеляя их, как
ей чудилось,  взглядом. Лобастый и  санитар,  повеселев,  с удовольствием ее
рассматривали  -  босую, в  расхристанном  халате.  "Это  надо  еще  справки
навести, что  она за личность и  можно ли ей ребенка доверить, -  придирался
докторишка. - И завтра пускай  она палату  освобождает.  Пожила,  хватит". -
"Лжешь... - выговорила заунывно Алефтина. - Вор..."  И тут хохотнул санитар,
и не удержался - кашлянул громко со  смеху дежурный, и докторишка  беззвучно
оскалился. "Так она ж  наша, Панкратыч, может того, возьмем ее на поруки!" -
уморился  дежурный.   "Так   освобождать?"  -   "Ну  хочешь,   освобождай...
Освобождай, освобождай - меньше вони будет".
     Когда погас свет и все разом смолкло, исчезло, она укрыла собой спящего
и, как ей почудилось, продрогшего  ребенка, но  сама  так и не смыкала глаз,
распахнув их слепо в черноту. Ей было стыдно  и страшно,  но  она  заставила
себя не проронить и звука.
     Утром явились санитары,  чтобы  выпроводить  ее с  вещичками  прямо  за
порог. Алефтина отказалась покидать палату и стояла на том,  что капли в рот
не брала, и заявляла перед людьми,  что докторишка врет. Но тому  стало  еще
желанней достичь цели,  и он, так  что  у  самого захватывало  дух, приказал
санитарам,  чтобы   выставили  силой.   Мужики  украдкой  переглянулись,  но
обступили  Алефтину  -  и который понагловатей,  с бачками, похожий на коня,
посоветовал ей, чтобы зря не сопротивлялась. В этот миг Алефтина опомнилась,
вообразив, что все - и драку, и позор, увидит ее Митя, который лежал в углу,
скрытый от глаз, уже измученный ночью и затравленный теперь шумом, роившимся
в палате. Изменившись  в лице, размякнув, она созналась вслух,  что побывала
пьяной, и  просила разрешения остаться на  один только день, давая  слово на
другой  же съехать.  Но докторишка наотрез  отказывался  верить ее словам  и
ждать,  будто   и   добивался  чего-то   другого,  чем  исполнения   правил.
Почувствовав, чего ему может хотеться и желая даже угодить, чтобы не вредили
Мите после ее отъезда, Алефтина вытряхнула перед ним из сумочки все  деньги,
загородившись  спиной   от  санитаров.   Докторишка  волновался  и   трусил,
прицеливаясь к  двум  красненьким бумажкам, и  наконец цапнул  себе  как  бы
благородно половину. Когда  у него все получилось, он успокоился и зашептал,
пытаясь с ней сблизиться,  из  жадности в тот же миг и соблазнившись:  "Аля,
поймите, я  люблю  вас..."  Но лицо  ее  исказилось  болью,  и она  умоляюще
впихнула ему в руку и не прибранную бумажку. Докторишка расстроился и все же
смял  ее,  не  глядя, в  кулаке: "Хорошо, пусть будет так, как вы хотите,  я
оставлю вас. Но запомните, я всегда хотел вам только добра".
     Оставшись наедине  с  Митей, она виновато  принялась ухаживать за  ним,
прося то  выпить кефиру, то поесть фруктов и поднося, хоть он сам мог встать
и взять  чего хотелось.  Воротились  с  побывки Пахомовна  и Петр  Петрович.
Узнав, что свершилось, дядька схватился за топор, который, плотницкий, и был
при  нем - заткнут за пояс.  Развернулся и направился  он  молча, никого  не
спрашивая и  не давая  времени себя  уговорить, с  тем нетерпимым страдающим
видом,  будто тут же рубил  на  куски.  Нянька  успела  вцепиться  в  него и
задержала, когда и Алефтина, которую одну не мог  оттолкнуть,  упрашивала не
губить их и себя, вытягав топорик и дрожаще упрятав, в чем уж не было нужды,
раз дядька покорился ее воле.
     Алефтина созналась, что ей не на что купить билет. Нянька звала ее жить
к  себе,  да  она отказалась,  чтоб не  вышло всем  хуже. Тогда заговорили о
деньгах, их она  согласилась принять взаймы. Потихоньку  договаривались, что
будет с Митей, и  чтобы они сообщали о нем, и  чтобы  при первой появившейся
надежде - когда ей  за Митей выехать. Но хоть уверяла нянька -  опускались у
Алефтины  руки, она  садилась  мешком на стул и ничего не могла  сообразить,
вываливая на пол нагруженную стопу вещей, становящихся чужими: не знает, что
с  ними со всеми будет. Няньку взяло зло, она  подобрала с  полу вещи и сама
принялась их укладывать.  Но и на вещи разозлилась, растрепала и кинула, без
жалости выговаривая Алефтине,  возненавидев и себя за бессилье,  что никакая
мать не даст оторвать от себя родное дитя и что если съезжает она  в Москву,
то поделом.
     Отыскивали они  правду все оставленные  на  размышленье  день и  долгую
ночь,  надрываясь,   не   жалея  души.   Ругались,   сговаривались,  выбегая
оглядываться за  дверь,  уставали.  Было, разбудили  забытого спящего  Митю,
стихли -  и  вышла Алефтина, шепотом уже заговаривая.  Укрыла, обняла его, и
будто тепло в ней печное пело: "Спи, родненький, завтра мы с тобой уедем..."
И он закрыл в тепле глаза, но словам не поверил.
     Поутру Алефтина ушивала  кофту, сидя у его койки. Одиноко вырос посреди
палаты чемоданишко.  Еще  она была  одета в  другую теплую  кофту, шерстяную
светлую, уже собравшись в дорогу. Митя  ни о  чем не спрашивал, сама же она,
уткнувшись в шитье, молчала.
     Спозаранку  в  палату уважительно наведался и докторишка. Поздоровался,
рыская вокруг глазками и с расстройством отмечая, что Алефтина съезжает. Так
и она сообщила,  что сдерживает  свое слово, но  замкнувшегося докторишку не
тронул ее неожиданно благодарящий, проникновенный голос - не вслушиваясь, он
что-то зорко искал.  Думая, что  докторишка  озлился  и торопится,  Алефтина
удерживала  его на пороге и  не  отпускала,  обняв  свисшую руку, упрашивая,
чтобы  Мите  разрешили  ее  проводить, неподалеку,  если  и  нянька  повести
согласна. Видя, что тот бездействует,  она попыталась наконец вложить в руку
красненькие  десять рублей, но докторишка выдернул ее напористо, несчастно и
вдруг  спросил,  не  известно ли  ей,  где  находится его кипятильник - тот,
который  в  их  палате  оставлял.  Алефтина,  сбившись  и  приходя  в  себя,
вытягивала бесчувственно  из памяти их  чаепитие,  что  было  ночью и  когда
замывала  той  ночи  следы, вспомнив  вдруг с  радостью и  увидав  ясно, как
сматывает  этот кипятильник и  откладывает в  тумбочку...  Когда целехонький
моток извлекла она из  тумбочки,  докторишка скис и ухватился за ее просьбу,
заверяя бестолково, что поможет ей  или  что уже помог. Тут в  палату  вошла
обычно  Пахомовна. Столкнувшись с ней, докторишка осанисто и  выпалил, чтобы
нянька  в  точности  просьбу  Алефтины  Ивановны  исполнила,  а  если  будут
препятствовать, то пускай скажет, что Александр Панкратыч лично распоряжение
дал. "Так и скажу,  родимый, не сомневайся - это верно ты решил... По-людски
ж надо, пущай мать-то проводит, а я уж пригляжу, пригляжу..."  - заулыбалась
довольно  Пахомовна.  И  он  испытал  даже  облегчение  -  и  что-то  смирно
пробурчал, распрощавшись.
     Явился Петр Петрович, нарядный, в белой своей, под бушлатом, рубахе.  И
встал  сторожить чемодан. Алефтина торопилась застегнуть  Митю  в  ту  самую
кофту. Петр Петрович помягчел, оглядев всего: "Не поймешь, кто такой  будет,
девка или  парень". Пахомовна увидала и  ахнула: "Ну, чисто пугало, одявай в
нашенское!" Но тут Митя испугался, что кофту с него разденут, и вжался зябко
в Алефтину. "Ишь, не отдает, ну так пугалом и оставайся". Их подстерегал и с
ними  увязался Зыков, учуяв, выведав, что Алефтина отбывает,  надолго ли, но
домой. И так он  желал запомниться  ей и отличиться, чтобы уж породниться  в
следующий  ее приезд, что никак  не отступал  и мельканьем  своим  и  бурной
радостью  не  давал  проходу.  Оглядываясь, чертыхаясь, Пахомовна все  же не
прогнала его, пожалела.
     По  сдобной  пахучей  земле  вошли  они  мирно в  расступившийся  лес и
спускались с  холма  широкой  крепкой  дорогой,  не плутая.  Такое же ясное,
вольное, что и дорога,  текло небо  поверх  вековых сосен. Мите было тепло в
кофте и дремотно. Когда нянька устала и остановилась, его потянуло, откатило
к ней. "Сил моих нет, жалко ноженьки, так что, Аляфтина, давай прощаться, не
дойду".   В  одном  порыве  они  обнялись  и  расцеловались  -  нянька  была
по-боевитому  жестка,  тверда.  Алефтина,  тоскуя,  обняла и  расцеловала  с
нежностью  Петра Петровича и Зыкова поцеловала  в  лоб.  Вдруг  дядька вынул
откуда-то глубоко из  бушлата деревянную ложку, запекшуюся и душистую, будто
булка,  с фигурным хвостом  под рыбешку  - лупоглазую,  в чешуйных  изрезах.
"Пользуйся, кушай  на  здоровье..."  - протянул  ее увесисто  Мите, которого
потом объял табачищем и ткнулся куда-то в макушку, горячо дыхнув.
     "Ну,  прощай, как  без тябя  буду, прывыкла  ж! - утянула его  нянька к
себе, тиснула  к своим, похожим  на груди,  разливным щекам: - Ишь, ступай к
мамке,  люби  ее,  как  она  тебя,  и  нас не забывай".  И,  сжимая  до боли
деревянную ложку, не помня себя, будто перенесясь по  воздуху, Митя очутился
с Алефтиной.
     Ничего  не  понимал и отсутствовал,  задвинутый в сторонку, один только
Зыков. Худой да с облезлой  своей бороденкой, похожий на  окликнутую собаку,
он вглядывался им в след, как они уходили по пустующей далеко вперед дороге,
светя кофтяными спинами, и нечеловеческая готовность  щемила его вылупленные
на свет из худобы глаза. Чтобы что-то делать, стоя бездвижно столбом, он сам
собой  принялся  лыбиться - все  одержимей  и  размашистей, заходив  даже от
нетерпения  ходуном.  Пахомовна  гаркнула  в сердцах  на него,  чтобы  утих.
"Уходят они, Евдокия Пахомовна, -  уезжают  домой!" -  "А ты чаво радуешься,
дурак,  тябя   ж  не  взяли..."  -  ухмыльнулась  бабка.  "Уезжают,  Евдокия
Пахомовна, уходят!" - "Ну, Бог с тобой, прывыкнешь и без них".
     Могли бы  они  пойти  к трассе  и по  маршруту ее  дружно проехаться до
станции, но старуха так и  не  изъявила желания идти дальше. Пожалел себя  и
дядька. До  того места, до полдороги,  они и проводили беглецов,  повернув в
обратную, уйдя по тропинке в лес, чтобы, плутая, дать им время исчезнуть. И,
исчезая из виду, сливаясь в светлую точку, женщина с ребенком легко уплывали
с  холма; улетали  пушинкой с его становящихся  все глаже ладоней... Дорогой
мать  тихо рассказывала о родном их доме  - и  Митя  жил в  нем душой,  хоть
никогда не видал.

     Май, 1995


   Олег Павлов.
   Эпилогия

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Павлов, 1998
     Олег Павлов: полное собрание ссылок Ў http://students.washington.edu/krylovd/OPtitle.html
---------------------------------------------------------------

     вольный рассказ

     Не  получи я наследство, не было б этой истории. Сюжетец  изношенный, а
для меня  -- жизнь.  Наследство -- роковой  взнос в судьбу. Уходит из  жизни
родной  человек, но остается в  семье тыща скопленных  и  не потраченных  им
рублей,  о которых  даже не знали. Зачем он их копил? Куда мог  потратить  в
свои восемьдесят пять лет? Чувство утраты смешивается со странным  ощущением
обладания  -- деньги  не жгут  рук,  но похожи  на  что--то  живое,  чуть не
шевелятся.  Хочется  побежать и  сменять эти  шевелящиеся  дензнаки на точно
такие  же,  червонцы   да   серые  советские  рублики,  но  ведь  примут  за
сумасшедшего. Что--то прибыло -- значит, что--то должно случиться...
     Мой  дедушка,  Колодин  Иван  Яковлевич,  успел   застать  начало  моей
литературной болезни  --  и не понимал, не  одобрял.  Дедушка был  генералом
госбезопасности, вышел еще  при Хрущеве в  отставку,  бросил пить да курить,
жил в  чести со славой в городе Киеве и мечтал, чтобы я стал военным врачом.
Он доверял в своей жизни только военным врачам и хотел уже иметь военврача и
в  семье  --  этот, семейный, уж  точно будет  лечить  как  надо.  В детстве
фельдшер на осмотре повредил  мне барабанную  перепонку, так  что стал я  на
одно  ухо  глуховат  и  от ущербности  своей,  вероятно, чтобы  хоть чем--то
восполнить  отсутствие  слуха, пробовал сочинять вначале  музыку, а потом  и
стихи. Дед, у  которого, кроме меня, больше  внуков не было,  сулил  золотые
горы, если я  поступлю в  военно--медицинскую академию, но,  когда мама  ему
сообщила,  что "мальчик стал сочинять стихи", огорчился  единственный  раз и
хладнокровно наблюдал из Киева, кто ж из меня получится.
     Первый свой рассказ я написал о дедушке -- о его подвигах, как он гонял
по  Украине банды бендеровцев, пленял  оуновских  проводников и  отыскивал в
лесных чащах их тайные,  полные награбленного золота бункеры.  Была у  меня,
генеральского  внука,  глуповатая тщеславная  надежда, что он даст куда надо
команду и рассказ опубликуют  -- ну хотя бы в республиканском масштабе, хотя
бы, например,  в газете "Советская  милиция"... Дед любил делиться опытом  с
молодыми милици