садьбе для красоты растят.
     Сфотографировались на фоне дома Волконских. Потом, четверо, пошли мы со
своей девушкой  ходить-бродить. Она спросила, что мы  хотим посмотреть, и мы
пошли на  могилу Толстого. У могилы  постояли,  поговорили. Могила одинокая,
без надгробья, только  поросший травой холм. Зимой, если  не расчищать,  это
место завалило б снегом, все б исчезло в сугробах. Сфотографировались, пошли
к пруду. Одиноко сидя у музейного пруда,  добывал  рыбу или отдыхал  местный
житель.  Так как музей  под  охраной, выходило, что он браконьер.  Спросили,
много ли наловил рыбы. Он задрал голову и угрюмо  поглядел, верно, не давали
ему покоя и спрашивали его  насчет рыбки раз  в двадцатый.  Выловил леску  с
крючком, злой,  и  пошагал подальше,  отсел  на самый  край  пруда, ближе  к
деревне.
     По дороге от пруда  вдалеке на яснополянских  дорожках мелькала красная
атласная рубаха. Седенький старик с бородой  расхаживал в  рубахе и сапогах,
ряженный под  мужика.  Мне подумалось после яблок, девушек и брички, что это
не иначе как музейный работник. И я  спросил  без всякой другой мысли:  "Что
это дедок у вас,  тоже для красоты?" Однако ж выяснилось, что  это  писатель
Дмитрий Михайлович Балашов, автор  исторических  романов, приехавший  в этот
день получать  присужденную ему премию Л. Н.  Толстого, а в  одежде такой он
ходит даже по Москве. Теперь я стал внимательней,  понимая, что в усадьбе не
одни мы,  да  и стал действительно  примечать  то и  дело  новых людей.  Про
одного, в  черном керенском френче,  со значком царского орла  в петлицах, я
подумал, что это почитатель исторических романов. Потом еще человека увидел,
коротко стриженного,  бритого, боксерского  сложения, но с лицом отрешенным,
бетонным, так что  уже и  странно было думать, чтобы  он  что-то  читал.  Он
рыскал  глазами  и  глядел  подозрительно. Обнаружилось,  что  этот  был  не
читатель  или   писатель,  а  телохранитель  Ганичева,   председателя  Союза
писателей  России,  ежегодная   премия  этого  союза  и   вручалась  Дмитрию
Михайловичу. Скоро узнали, что в усадьбе есть какая-то пресса, говорили, что
приехало и телевидение. В воздухе носилась нервозность, взгляды и позы стали
самые  натянутые.  Я  сам насчитал  тройку  видеокамер и, не зная, кто  меня
снимает и для чего, глядел дурачком в объектив одной из них.
     Видеокамера личная была  у Антона  Уткина,  чей роман "Хоровод" --  это
было уже всем известно -- "Новый  мир" печатает, начиная  с  сентября в трех
номерах. Уткин блуждал по  Ясной  Поляне,  привлекая внимание своей камерой,
очень  большой,  важной,  черной.  Похожей  на  пулемет. Многим  казался  он
телевизионщиком,  и  поневоле  исполнил эту роль как уготованную: взял вдруг
интервью  у  Балашова под  видом того,  что  с  Центрального телевидения,  а
Дмитрий Михайлович и наговорил от души,  за все годы молчания. "Он  наш Союз
еврейским назвал, и я это на  пленку заснял, можно  отдать сюжет в программу
"Времечко", они покажут".  Мы никто  не удивляемся, не сомневаемся, скучаем:
ну, назвал, ну, еврейский, ну, покажут -- ну и что?
     В  дом повели на экскурсию группу одних  писателей, и  тут нагрянул сам
Дмитрий Михайлович, которого я увидал наконец вблизи,  со свитой из  пожилых
напомаженных дам. Их просили обождать,  чтобы не  толпиться всем в комнатах,
но  одна  из  дам вдруг взвилась и стала кричать  на девушку-смотрительницу:
"Перед вами великий писатель земли русской, как вы смеете указывать,  дорогу
Дмитрию Балашову!" Но притом дама уже обула войлочные музейные и сам Дмитрий
Михайлович  обул  тапочки  на  мужицкие  сапоги.  Вид  его  в  тапочках  был
фантастический,  однако он и в тапочках не утерял  староверского осуждающего
выражения лица.
     В  доме Дмитрий Михайлович  разглядывал под стеклом каждую картинку или
предмет,  опуская и поднимая голову, будто б клал поклоны. Я же помню чей-то
вопрос: "Почему  на кресле рабочем  Толстого подушка, зачем он подкладывал?"
--  и ответ будничный экскурсовода: "Дело в том, что у  Льва Николаевича был
геморрой..." Помню, как глядел на картинки, предметы, старался их запомнить,
но уже думал, знал, что почему-то они позабудутся, а втемяшивается-то всегда
в голову  сама  собой всякая  глупость,  мелочь, только и мелькнувшая в уме.
Запомнились старухи,  что сидели в  каждой  комнате в  уголке  и хранили  их
покой. Они тоже были в тапочках, в домашних, взятых на сменку из дома; и эти
обычные  поношенные  тапочки производили  все  то  же  впечатление  музейных
предметов,  чуть  закостенелых,  отчужденных  от   жизни,   которые  нельзя,
запрещается трогать руками.
     Из  окошка  дома,  куда я поглядел, изнывая  от  хождения  по  музейным
комнатам, увидел вдруг двоих и вовсе подозрительных  людей, рыскавших что-то
на  задках дома. Они были в  черных смокингах, затянутые в них, что устрицы,
смуглые, скуластые, а  один курил сквозь зубы. Подумать,  что в Ясную Поляну
съехались поразвлечься, возможно,  тульские уголовные авторитеты, было дико,
но потому  только,  что  здесь  уж  им было не  место.  Мы  вышли  из  дома.
Сфотографировались  на  крыльце. А два  этих человека  вдруг вынырнули из-за
угла,  но  уже  без  смокингов,  а  в  белых  шелковых  рубахах  и  деловито
распоряжались горсткой  людей,  которые строили что-то  на веранде  дома  из
дощатых щитов. Один из них  крикнул на строителей: "А  где шампанское?" -- и
мимо про- несли на подносе серебряном натуральную бутылку шампанского. Вдруг
вырос у  веранды,  как из-под земли, настоящий, живой Лев Николаевич Толстой
--  было даже видно,  как  слезятся  старчески  его глаза.  Он  потоптался у
крыльца, глядя на  столпившихся людей с удивлением, как на дикарей, и,  не в
силах  больше  терпеть посторонних  любопытных  взглядов  из  толпы, скрылся
тяжеловато за угол дома.
     Спектакль  значился в программке праздника, но легко  ли было подумать,
что будет это  такой спектакль, как наяву.  Я думал, что  покажут отрывок из
толстовской пьесы,  а  оказалось  -- и  в том была вся соль -- в  интерьерах
усадьбы разыграется  актерами его, Льва  Николаевича, личная драма. Старик в
толстовском одеянии был пожилой седенький актер, с приклеенной бородой. И те
двое в смокингах,  деловые,  оказалось, играли  роли в спектакле  и  по ходу
действия выскочили  они  разок  унимать  отца, играли эти  двое сыновей Льва
Николаевича.
     Сама пьеса  называлась  длинно,  с  интеллигентским  пафосом: "Визит  к
больному   палаты  номер  шестнадцать",  действующие  лица  --  Чехов  Антон
Павлович,  Толстой  Лев Николаевич,  доктор,  фельдшер,  сестра  милосердия,
сыновья  Льва Толстого, Софья  Андреевна и  "лакей  с шампанским". В  первой
части приболевшего Чехова  навещает  с  гостинцем  Лев  Николаевич,  в части
второй  --  серьезно уж  больного Толстого навещает Антон Павлович,  а потом
звонит ему в финале из Москвы в  Ялту по телефону. Писана таковая пьеса была
Марленом   Хуциевым   с   сыном,   а   поставлена  Липецким  государственным
академическим театром имени  Л. Н. Толстого и игралась  в Ясной Поляне почти
как премьера:  сами Хуциевы, как сказали, смотрели ее  впервые. Что-то  было
сказано про дружбу Владимира Ильича с этим театром, про  их, музея и театра,
какое-то сотрудничество.
     Все, кому хватило места, расселись на веранде кругом помоста,  чуть  не
ставя  на  его приступок ноги  от  тесноты. Тесно  было  и актерам.  Так как
спектакль игрался все  же  в  Ясной Поляне, то помимо  бутафории в  действие
стало  возможным  ввести  даже  взаправдашние  предметы  из   обихода   Льва
Николаевича -- жестяные  коробочки,  как  из-под  монпансье,  старую  сохлую
книжку,  кожаное кресло-каталку.  Хоть  актеры старались,  но  предметы  эти
привлекали  внимание  куда  сильней, попадая  в  их  руки,  начиная  как  бы
двигаться. Очень  туго  было с Чеховым -- ролька  куцеватая, так  что актеру
приходилось строить невероятные страдальческие  гримасы и кашлять чуть ли не
каждую минуту запоем в платок, чтобы хоть как-то оживить образ, не застыть в
виде ряженного в долгополое пальто чучела.
     Однако   старик,  игравший  Льва   Николаевича,  по  фамилии   Антипов,
неожиданно  стал  захватывать; в  его  душе,  в душе провинциального актера,
разбушевался  на глазах  трагик. Дошло  до того,  что Чехова-то  он запросто
запугал, накидываясь с бурей чувств на каждый его  кашляшок, и актер молодой
то краснел, то белел, начиная заикаться, прятать лицо поглубже в платок, так
что  чахотка  уж  походила  на  хронический  насморк. Но и публику, поневоле
близкую  к  помосту, трагик пробирал что  мороз по коже, взглядывая вдруг на
кого-то в упор глазами  убиенными,  полными неподдельного горя  и слез. Один
раз старик взглянул так на меня, и я почувствовал себя в тот миг подлецом --
и это было странно, тошно, как встать с ног на голову.
     Антипов  плакал  уж  и  оставшись  без  роли,  держа  в руках  бокал  с
шампанским,  которым только  что, в  финале, обнес их с Чеховым лакей, и  он
провозглашал устами  Льва  Николаевича  тост  за  вечную жизнь.  Шампанского
налили режиссеру Пахомову и Хуциевым, что вышли  под аплодисменты на помост.
Пили шампанское за  актеров и  удачный  спектакль. Все, кто был  на помосте,
целовались и  радовались.  Младший Хуциев  норовил  разбить фужер, но бывший
лакей аккуратно вынул из его рук хрустальный этот фужер, реквизит,  а потому
гусарства  не  учинилось.  Марлен  Хуциев  обмолвился о  претензии  своей  к
режиссеру, что тот сделал многое не так, как сделал бы он, и покривил важным
содержанием пьесы. Режиссер, пойманный, высказал намеком претензии к  сцене,
то  есть веранде, где игрался  в тесноте спектакль и потому-то  терял толику
жизненности; вот нельзя было организовать  телефонного  разговора  Чехова  с
Толстым,  не было колонок, а  потому  актеры, которых  разделяли, по замыслу
режиссера, сотни километров, говорили  по телефону, глядя друг другу в лицо,
будто  встретились  на  том   свете.  Выходило  ж  про  Софью  Андреевну  из
увиденного, что была она женщиной  самовластной, а сыновья и вовсе  походили
на бесчувственных  санитаров; и Владимир  Ильич все же  высказался публично,
что "бабушка"  -- а в  семье Толстых  называют Софью Андреевну не иначе  как
бабушкой и чтят наравне со Львом Николаевичем -- была лучше в жизни, чем это
показано  в пьесе,  не говоря уж  о сыновьях -- людях благородных, каждый из
которых  по-своему любил отца. Антипова за речами да здравицами подзабыли, и
он  тихонько,  одиноко топтался  где-то  за спинами,  позади.  Когда  с  ним
захотели многие сфотографироваться, он  и вовсе исчез, как испарился. Андрей
Битов грустно обронил в никуда: "Ему бы играть Александра Исаича..."
     После спектакля было вручение премии в доме Волконских.  После вручения
--  первый  день докладов и выступлений, говорил Маканин, который сегодня же
улетал еще и в Швейцарию  на конференцию  по творчеству Платонова; а когда я
узнал,  что  Маканин  улетает, то показалось чуть не буквально,  что  где-то
рядом с Ясной Поляной  есть  аэропорт, до того сам Владимир Семенович никуда
не спешил и  не боялся опоздать. Я заглянул внутрь, но в зальчике не хватало
мест; а  в  первых  рядах  сидел одинокий и  подзабытый в  новой этой  суете
Дмитрий  Михайлович.  Мраморный  пол, ракушки  светильников,  что  разливают
повсюду нежный перламутровый свет, -- похоже, должно быть, на римскую  баню.
Владимир Ильич  плавал в своем  офисе,  рассаживая гостей,  похожий и сам на
золотую рыбку. Обед же превратился  в банкет; борщ и  котлеты под водку, что
стояла  на  столах  от  издателя Петра  Алешкина,  в  честь  премии. Дмитрий
Михайлович черпал ложицей борщ так чинно, что я поневоле  теперь залюбовался
им,  так давно никто не  ест,  будто ложка была деревянной;  за  одним с ним
столом сидели,  конечно,  дамы напомаженные,  издатель тот  славный Алешкин,
Валерий  Павлович  Ганичев, с телохранителем по  одну руку, с супругой -- по
другую,  похожие все  вместе на большую  крестьянскую семью. Про  Балашова я
впервые узнал, что он то ли  жил, то существует до  сих  в Новгороде и очень
нуждается, чуть ли не бедствует. Было слышно, как  он говорил, что не боится
смерти, что  Бог  даст ему смерть, когда уж все должное напишет до  конца, а
этого  должного  еще  много  у него  для  жизни  осталось.  Но  ложку  вдруг
откладывает по-детски -- в сторонку  от тарел- ки -- и, спохватываясь, пугая
Алешкина  с  Ганичевым, начинает вспоминать, перечислять: вот про то  должно
написать! и про это должно! и еще про то!
     Вечером, когда сплыла после банкета в  Москву первая волна литераторов,
бродили мы из номера в  номер,  ходили по гостям. Были у Киреева, то есть  у
Киреевых,  приехал  Руслан   Тимофеевич  в  Ясную  с  женой,   угощали   нас
по-семейному конфетами. На первом этаже, видимо в "люксе" по здешним меркам,
то  есть  в  двухкомнатном  номере  с  мягкой  мебелью,  арабской  кроватью,
самоваром и телевизором, селился Андрей  Георгиевич Битов, который остался в
Ясной  еще на  день  и  разрешал  заходить, поглядеть на  себя, поговорить с
собой, у него же  не переводилась отчего-то и копченая колбаса. Все сообщали
с  каким-то  почтением,   когда   высказывали  желание  собраться  у  Андрея
Георгиевича  в номере,  что хотели бы послушать,  как Битов  будет говорить,
будто он и не говорил, а творил чудеса. Мы просидели у Битова до двенадцати,
карауля его рассказы, что-то  подкараулили, поели колбасы, а потом разошлись
по номерам спать.
     Заныл зуб.  Я  поднялся  и вышел  покурить на балкон.  Подумал,  что  с
похмелья вместо головной боли появилась боль зубная, но зуб ныл все сильней,
не  давая сомкнуть  глаз; верно,  застудил.  Утром  мне  посоветовал  кто-то
прополоскать  зуб водкой -- и  я перед завтраком  прополоскал. Хмельной я не
был, но  чувствовал  себя  парящим, ничего не весящим после бессонной  ночи,
точно б  призраком. В небе одна серятина.  Воздух  тяжек, душен от  влаги, а
ветерка, чтобы посвежело, нет как нет.
     Девятое  сентября  --  день  рождения  Толстого. Мы  четверо пасемся  у
бесхозного  автобуса.  Собрались  наконец  все,   не  было  одного   Битова.
Покричали.  Андрей  Георгиевич  ведь  должен   был  произносить  речь  перед
возложением цветов на могилу. Он всплыл сбоку от главного входа, на балконе,
уподобляя  здание  пансионата  какой-то  громадной облупившейся  фреске,  и,
отсеченный лентой балкона по пояс, донес до нашего слуха, что отлежится и на
завтрак не  поедет, а нагонит нас уже в усадьбе. И потом это  роилось, уже в
автобусе, я слышал обрывки разговоров:  "Битов приедет сразу  на могилу...",
"Битов сказал, что это будет лучшая речь в его жизни..."
     Вот мы в Ясной  Поляне.  Поднимаемся по  асфальту. На  кругу у дома,  у
"флигелька", толпятся  люди, но  ощущения толпы нет --  и все больше женские
незнакомые  лица:  cтарухи в обношенном,  какие  бывают  сейчас пенсионерки,
толстые  и худощавые  обычные женщины,  похоже, что  с дочерьми. И маленький
полненький  старик с  волнообразным  томным  голосом,  все  его  почтительно
слушаются, даже Владимир Ильич.  Тот попал как раз в их, женщин, руки -- все
стараются  обнять  его и  поцеловать,  а он  обходит их по  очереди,  отчего
невольно  и  они  выстраиваются  в  рядок.  Я  понимаю, что  это  собрались,
съехались на  день рождения потомки, кто смог. Слышно по разговору, ехали из
Москвы, садились, верно, чуть не на первую электричку, чтобы успеть. Выносят
ведро с цветами,  с астрами, кажется, Владимир  и выносит его, будто пышущий
жаром  самовар. Кто победней  и без  своих  цветов приехал,  старушки,  чуть
похожие  на  пичужек,  радуются  и толпятся  подле ведра взять цветочков,  а
поклевали  -- то ведро осталось  стоять  перед домом  уже  никому не нужное,
пустое. Всем  полагается быть с  цветами.  У меня  тоже  два  цветка, но  из
последних  оставшихся,  чахлые. Владимир  беспокоится,  что нет  еще Битова,
потому  что люди уже, женщины с астрами, начинают поневоле покорно томиться,
не зная, кого и чего  ждут. "Ну что ж, пойдемте на могилу, Андрей Георгиевич
подъедет, догонит нас..."
     Шли по парку к могиле, куда мы уже ходили вчера, да начинал накрапывать
дождь, опускался неслышно на  голову,  на  плечи. Стало  от дождя, от самого
ощущения этого, живее. Все повторялось, второй день подряд ходим на моги- лу
-- и  это рождает чувство,  что могила  не чужая, а нами, что ли, открытая в
лесу, знакомая до обычности. Из всех людей взгляд мой застревал на девушке с
красными  розочками, лет  шестнадцати.  Она  волновалась, а  никто вокруг не
волновался. Если замечала она взгляды, то краснела, смущалась. С ней об руку
шла  девчушка, наверное, младшенькая,  которая ничего  не  чувствовала  и не
понимала,  вертясь и  приставая  с  напором  к  сестре,  до  самой могилы не
замолкая, на  все у нее хватало сил с излишком,  а такой тихости бессилия  и
терпения,  вольных  и ровных, что гладь плывущего пред глазами  парка, она в
душе  не ведала. Я  шагал и понимал, что ничего не чувствую  в этой минуте и
она для меня  уже прошлое, которое  я, сам  не заметив  когда, успел прожить
наперед.
     Дойдя до  круга,  вытоптанного  у  могилы, столпились и ждали  с минуту
Битова. Верно, стеснялся Владимир или ему хотелось, чтобы этот день оказался
значительным  и  теми   словами,   что  произнесут  у  могилы;  "Солженицына
приглашали, говорят, а  он не приехал!", "Что вы говорите?!", "Cолженицын?",
"Cолженицын не приехал!" Эта пустая стеклянная минутка видной была насквозь,
оказываясь своего рода  картинкой к  моим мыслям. Вот  ждут Битова целую эту
минуту, точно и  вправду возможно явиться человеку через минуту там, где его
минуту  до  того  не  было,  быстрей  времени  самого;  cлова,  что  "Андрей
Георгиевич нас догонит"  полны были смысла,  но уже и пусты, потому что если
человек  пропадает из времени, то никого  он уже не догонит и в минутку эту,
одну-единственную, место его заговоренное будет пусто, а другой минуты ждать
невозможно,  да  и  ничего  она  уже не  значит.  И  вот  Андрей  Георгиевич
опаздывает,  а  после  минуты спохватывается  Владимир.  Цветы возложили под
засеки из живых елочек, и он сам говорит коротенько, просит минуту помолчать
в память о Льве Николаевиче, а потом благодарит "всех, кто приехал".
     Люди возвращались с могилы и снова собирались в том маленьком зальчике,
больше  похожем просто  на просторную  комнату,  уже  в доме Волконских, где
администрация. Я сразу с  облегчением решил, что начинается работа, -- мысль
о работе за  двое этих суток стала даже  выстраданной,  а после сегодняшнего
неприкаянного утра  так  и вовсе  жаждалось работы, хоть  бы  дрова  послали
колоть. Только приводил  в  растерянность  этот  зальчик,  в  котором сидели
женщины с дочками и те же, кто приехал выступать. И, куда ни глянешь, яблоки
поставлены, даже на столе заседания, вместо графина с водой.  Однако то, что
воротились только-только из зыбкого серого  парка и будто  кого-то покинули,
хранило и в зальчике торжественную высоту.
     Первым  досталось  говорить  Битову  --  точно  в  штрафную.  Он  зашел
откуда-то издалека и  завершил на том, что Толстой все предсказал и без нас,
а мы только блуждаем в этой правде.
     После его выступления многим стало некого слушать -- и зал поредел. Так
редел он после  каждого выступающего,  по убывающей, покуда  не остались те,
кому  не для чего,  не с кем или вовсе некуда было уходить. Когда настал мой
черед, то я зацепился  за  речь Битова и сказал о  своем  понимании правды у
Толстого,  но косноязычно, потому что пугался горстки застывших  слушателей,
глядящих на меня метров с двух. Это в крестильне бывает так, что происходит,
со  стороны  глядя,  что-то  нелепое  -- разных  возрастов люди,  подростки,
младенцы на руках,  даже  пожилые  женщины, ходят  в  пустоте  холодных стен
вокруг  священника, а  совершается  таинство.  То,  что  называлось "первыми
яснополянскими чтениями",  за