тальянец, потомок: заговорил он вдруг  по-русски,  будто сабелькой
воздух кромсал, а  потом расплакался, что остался на земле  один-одинешенек,
что ни "папы" у него нет, ни "мамы" и только здесь, в Ясной Поляне, обретает
смысл свой, семью свою, становится кому-то родным человеком.
     Утром  вскочил  я  от грохочущих стуков в дверь --  это пришел за  мной
Басинский.  Он  стоял  бодрый с ног  до  головы  и громко  голосил, не давая
опомниться: "Подъем! Подъем!"; теперь  началась, как всегда, новая жизнь,  и
это есть род похмелья,  вскакивать солдатиком в седьмом часу утра, бежать  в
сортир, потом бежать  обливаться  холодной  водой  и  всех на свете  будить.
Оказывалось, что он уж  завел машину и все в ней сидят, чуть  не сейчас  же,
без  завтраков,  уезжая в Москву.  Я начал метаться  по так  и  не  обжитому
номеру, одеваясь, хватая вещи.  Тут выскочила на шум  кастелянша, сообразив,
что кто-то из номеров съезжает, начиная тоже с  меня  требовать, чтоб я сдал
белье, да проверять, чего не хватает в номере, который должен я был сдать ей
весь в сохранности. Не хватало двух стаканов, и я бросился их искать в номер
к Яковлеву.  Тот был пуст и не заперт -- верно, Яковлев  номер свой уж  сдал
кастелянше,  а на  столике полированном стояли  два  стакана.  Я схватил эти
стаканы и побежал  в свой номер; так, я думаю, по очереди все  и  сдали этой
замороченной  женщине  одну  и ту  же  пару стаканов. Она еще  с  минуту  не
отпускала  меня  из номера,  рыская  стремительно  глазами  и все  на  скаку
сосчитывая. Наконец обреченно-боязливо произнесла: "Ну, ехайте, что ль..." А
в машине, уже по дороге в Москву, обнаружилось, что утащил-таки я в кармане,
не сдал ключи от номера.
     От бега этого кромешного очнулся только в своей квартире, где встречали
меня, ошалевшего  да невесомого  от  выпитой  прошлой ночью водки, родные --
родные жена  и  дочь. Следующую неделю, куда  бы  ни пошел,  брал я  с собой
десяточек  яснополянских  яблок  и  раздаривал  знакомым  литераторам  да  в
редакциях,  рассказывая,  что это  яблоки  из самой  Ясной  Поляны,  где  их
выращивают и везут на продажу "во Францию".  Присочинил я про Францию как-то
поневоле; хотелось подчеркнуть их редкость, но и въелись в меня все эти идеи
про культурный туризм, связь с Европой и прочее, отчего так само вот взялось
и сочинилось. Яблоки брали бережно, точно б фарфоровые, и боялись есть после
"французских" моих рассказов.  А один  человек не удивился и не испугался, а
очень  разумно  рассудил,  радуясь  такому  подарку:  "Еще  бы  французы  не
расхватали! Если б из сада Флобера яблоки привезли, и то бы  расхватали. Или
из сада Бальзака... А тут -- и подумать страшно -- сам Толстой!"

     Февраль 1997 г.