о  он
говорил о  маньяках, идеально подходило к одному человеку, которого я хорошо
знала.
     Слишком хорошо.
     Доктор рассказывал, а я  сидела и видела перед собой Дениса. Все было в
точности. И деспотичная мать - седовласая  вдова (я просто не смогла бы себе
представить, что она могла бы развестись!), и поиски женщины, старше его...
     Я оборвала себя.  Попробуем рассуждать логично.  Где был Денис во время
совершения этих трех убийств? Например, когда убили Когана? Вечером того дня
он,  по-моему,  разговаривал  по Интернету.  А  где был Денис,  когда  убили
священника? В Иерусалиме.  А  когда убили Зискина? В  тот вечер он пришел ко
мне веселый,  мы  прекрасно провели время, он что-то болтал,  какие-то милые
глупости. Почему  я это помню? Светила яркая луна, я стояла  возле открытого
окна и  он мне еще  сказал, что  я напоминаю ему Маргариту, только  метлы не
хватает. А  Рабинович говорил, что после совершения убийства  маньяк  обычно
бывает в прекрасном, расслабленном настроении.
     Да  что же  это я, в  самом деле! Ко мне  подбирается  маньяк. Близко -
близко. Очень хитрый.  Зная, что я сообщу в полицию о его звонке, говорит со
мной на иврите,  имитируя  аргентинский  акцент. А записку на лобовом стекле
машины оставляет уже на русском. Он хочет сотворить  со мной что-то, а мне в
голову  лезет  совершенно  невообразимое!  Что  делать?  Пойти  в полицию  и
сказать: я подозреваю своего любовника, потому что он  классно  трахается  в
полнолуние и мамочка у него тиранка? И что они мне на это скажут? Я примерно
представляю. А Борнштейн вообще недоволен тем, что я влезаю в расследование,
хотя без меня он бы ни за что не поймал Яира Бен-Ами.
     Я  должна сама  выяснить, в чем дело.  Я должна  потихоньку расспросить
Дениса. Но как я это сделаю, ведь маньяки не помнят, что они творят?!
     Я  подъехала к  дому.  Дашка  уже  ждала меня.  Все было как  обычно. Я
поцеловала ее и спросила:
     - Ты ела, доча?
     - Нет, я тебя ждала. Мамуля, я нашла глаз весталки.
     Я подошла к пазлу,  разложенному на столе. Действительно,  лицо девушки
было собрано и  она  смотрела на меня  прямо и даже несколько укоризненно. Я
увидела в этом добрый знак: значит я на правильном пути и  то, что задумала,
обязательно выполню.
     Мы сели  за стол. Кусок  не шел мне в горло.  Дарья  даже  заметила мое
состояние.
     - Мам, что с тобой? Ты заболела?
     - Нет, все в порядке, Денис звонил?
     - Да, он сказал, что придет сегодня и что не мог до тебя дозвониться.
     Это действительно было так. Я  выключила свой телефон, когда поговорила
с Дашкой у доктора Рабиновича.
     - Дарья, - обратилась я к ней, - я хочу попросить тебя кое-что.
     - Что?
     - Ты можешь сегодня пойти переночевать к Инге?
     -  Да, конечно, - в  голосе  дочери послышалась радость, - я  сейчас ей
позвоню, - Дашка бросилась с телефону.
     Вообще-то  я не  сторонник таких  ночевок, но на  этот раз  делать было
нечего. Я же не знаю, чем  все обернется. Даша уже  не  раз приводила  к нам
своих подружек,  сама, правда,  ночевала  у  них  реже.  Но  так  принято  у
израильских школьников.
     Моя дочь уже собиралась.
     - Не забудь зубную щетку, - напомнила я ей.
     Оставшись одна, я вытащила сотовый телефон и запрограммировала его так,
чтобы можно было вызвать номер следователя Борнштейна нажатием одной кнопки.
Удостоверившись,  что батарея полная, я успокоилась и положила его на столик
у  входной  двери.   Потом   искупалась,  высушила  волосы  феном  и  слегка
подкрасилась.  Меня не отпускала мысль, что все это я делаю в последний раз.
Я приказала себе не быть дурой и начала одеваться.
     Денис пришел около  десяти.  Он  был одет в  строгий костюм  и галстук,
видимо, приехал сразу с выставки. В руках он  держал  кожаный  чемоданчик  -
дипломат, которые  смешно называются в Израиле "Джеймс Бонд". Чмокнул меня в
щечку:
     - Прекрасно выглядишь, дорогая.
     - Вашими молитвами. Проходи.
     - Чем кормить будете, хозяюшка? Я зверски голоден!
     - Сейчас посмотрим, - сказала я.
     Он был совершенно обычным на вид. "А что ты хотела, Валерия, - одернула
я сама себя, - чтобы он оскалил зубы и набросился на тебя? Игаль говорил же,
что маньяка невозможно определить, пока не произойдет смещение личностей."
     Денис  открыл дипломат и достал  из него бутылку хорошего шампанского и
несколько разноцветных коробок. На них были надписи: салями, балык, шоколад.
Я таких коробок еще не видела. Видимо он купил их на выставке.
     - О! - воскликнула я. - По какому поводу пируем?
     -  Сегодня  особенный день,  -  сказал  Денис,  -  проект закончен,  на
выставке удалось заключить выгодный контракт  с японцами  и мы  не  едем  на
Кипр.
     - Почему?
     - Потому, что мы  с тобой  поедем  в  другое  место,  далеко-далеко,  -
мечтательно протянул он.
     - Куда это?
     - Это пока секрет, я скоро расскажу тебе.
     Меня эта новость  встревожила. Денис что-то замышляет,  неужели двойное
убийство?  Сначала  меня,  а потом  себя? Ой,  нет,  что-то я  не  слышала о
маньяках-самоубийцах.
     Мы просидели за ужином полтора часа. Мне было не по себе. Денис заметил
мое состояние и спросил:
     - Что с тобой, Лерочка, случилось что?
     - Нет, все в порядке, не обращай внимание.
     Он притянул меня к себе:
     - Давай закругляйся с ужином, -  прошептал он мне, - я  уже не в  силах
ждать. Я хочу тебя.
     "Прирезать", - мысленно закончила я его фразу. Вслух сказала:
     - Иди в спальню, раздевайся, а я уберу со стола и скоро буду.
     Денис  вышел  из  комнаты,  на  ходу  развязывая  галстук,  а  я  стала
складывать  посуду  в  раковину.  Вдруг  моя   нога  за  что-то  зацепилась,
чемоданчик-дипломат опрокинулся, крышка раскрылась и я машинально нагнулась,
чтобы закрыть его.
     То, что я увидела, заставило меня оцепенеть.
     В дипломате лежал нож.
     Я  не   верила  своим   глазам.  Новенький   сверкающий   нож,  кажется
итальянского производства, в прозрачной упаковке. Обычный кухонный для резки
хлеба или  мяса, достаточно большой и массивный. Ближе к кончику на нем были
насечки вроде пилки, для остроты. Я тут же вспомнила, что говорил эксперт во
время осмотра тела покойного Когана. Что того зарезали обыкновенным кухонным
ножом.
     "Бежать!"  - в голове промелькнула эта единственная мысль. А полиция? Я
же хотела звонить в полицию. Но телефон в спальне, а там Денис. Если звонить
с  сотового,  то  он все равно услышит. Смогу ли я продержаться,  до приезда
полицейских?
     Как будто услышав мои слова, Денис крикнул из спальни:
     - Лера, ну где ты? Я заждался.
     -  Иду,  иду, -  ответила я,  схватила  сотовый телефон и  выскочила из
квартиры.
     Я бежала вниз  по лестнице, не помня себя. Выскочив на пустынную улицу,
я  стала нажимать на кнопку вызова сотового телефона Бурштейна, но ответа не
было. Наверно, я что-то не так напрограммировала. Нужно было туда ехать.
     Из-за поворота выехала машина и знакомый голос окликнул меня:
     - Валерия!
     Я обернулась. Это был зеленый "Форд". За рулем сидел Додик.
     Я совершенно не удивилась, что  он  делает около моего  дома. Просто  в
этот момент я вспомнила, что ключи от машины  я  оставила  дома, и Додик был
весьма кстати.
     - Додик! - бросилась я к нему, - отвези меня в полицию. Срочно.
     - Садись, - коротко сказал он.
     Я села и он сам пристегнул мой ремень.
     - Что происходит? - спросил Додик.
     -  Я  не  могу  сейчас  тебе  объяснить,  просто мне  нужно  немедленно
известить полицию. Маньяк около меня и намеревается меня зарезать.
     - Да? - удивился он. - Ну тогда поехали.
     До полиции было несколько минут езды. Я посмотрела на дорогу - мы ехали
совершенно незнакомыми улицами.
     - Где мы находимся? - обеспокоено спросила я, словно очнувшись.
     -  Не волнуйся, просто  перерыли улицу  Шапиро и я еду  в  объезд.  Это
займет немного времени.
     - А... - я успокоилась. У нас в  городе вечно что-нибудь  перекрывали и
рыли.
     Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.
     - Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.
     -   Сейчас,  сейчас,   -  пробормотал  Додик  и  машина   действительно
остановилась спустя некоторое время.
     - Пусти меня, -  я  пыталась отстегнуть ремень  безопасности, но у меня
ничего не получалось.
     - Не  старайся, только я сам могу его  открыть, - как бы  устало сказал
он.
     - Где мы  находимся? -  хотя я уже  поняла где.  Мы были в Национальном
парке, на  берегу моря,  но не там,  где стоят колонны и жарят шашлыки около
палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.
     - Когда ты села в мою машину, я  просто не мог поверить в свою удачу, -
неожиданно произнес он, - я же ехал к тебе.
     - В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, - вдруг я поняла, что
сморозила глупость - не надо было его унижать.
     - Конечно не приглашала, кто я для тебя?!
     Его голос почти сорвался на крик.
     Боже, ну можно ли быть  такой дурой?! Денис... Никакой не  Денис, а вот
этот странный,  незаметный тип, с которым  я  виделась каждый день,  который
сидит  сейчас  тут,  в  машине,  в  нескольких  сантиметрах  возле  меня.  Я
привязана,  вокруг ни души. Меня  можно зарезать, задушить,  изнасиловать, а
потом выбросить в море.  И все. Финита ля комедия. Что же  делать? Как выйти
из этого положения? Я  пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг
я  наткнулась  на  телефон  в кармане своей юбки.  Мысленно  моля, чтобы  он
заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на  нее вновь.
Додик  ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова
безостановочно слетали у него с губ:
     -  Меня никогда  никто не  хотел  выслушать до конца. Я  никому не  был
интересен,  даже собственной матери.  Она била меня по лицу, когда я врал  -
так она  считала.  А я не обманывал, я просто жил  в  своем мире, лучшем  из
миров. Там никто не  смеялся  надо  мной, там  никому  не было  дела до моих
оттопыренных ушей и  я  всегда рассказывал  интересные истории,  которые все
слушали до конца...
     А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который  сжимала в кармане.
И  о,  чудо,  послышался еле  слышный  гудок  вызова.  Я быстро зажала рукой
микрофон,  чтобы  эти  звуки  не  прорвались наружу.  Гудки окончились  и из
кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
     -  Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми - я специально
произнесла  название  Национального  парка на иврите  -  ведь  Борнштейн  не
говорил по-русски, - разве мы  не могли  бы посидеть у меня? А то  здесь так
страшно - в парке леуми, - последние слова я буквально выкрикнула.
     - Мне тоже было страшно, когда я ее  убил, -  надрывно проговорил он, -
но жить с ней было еще страшнее. Она говорила  мне, что  я никчемный, глупый
урод, что  я  недостоин был  родиться на  белый  свет и  что ее уговорили не
делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки
из  школы, она  называла меня тупицей, который весь в отца. Его я  не помню,
они разошлись, когда я был совсем маленьким.
     Я вспомнила, что доктор  Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится,
он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
     - Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
     -  Я  родился,  когда  она  была  совсем  молодая. Ей хотелось  жить  и
развлекаться, а  бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома,
а  я  оставался  совсем  один и  боялся.  Боялся темноты, привидений, крыс -
всего. А  она  только  смеялась и  называла меня трусом. Я до двенадцати лет
мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.
     - А что потом было? - продолжала я спрашивать.
     - Она  безумно  хотела выйти  замуж  и не просто  так,  а  за  богатого
мужчину.  А я ей мешал. Мне было  семнадцать лет, я еще  учился  в  школе  и
однажды пришел рано домой.  Нас отпустили с  уроков. Я вошел  в дом и позвал
ее: "Мама!".  Она вышла  из спальни, а  за  ней какой-то пузатый дядька.  Он
усмехнулся:  "Я не  знал, Симочка, что у тебя  такой большой сын,  а ты ведь
говорила, что тебе двадцать девять." Он ушел и никогда больше я его у нас не
видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на  меня, била по щекам, а
я  не понимал за что.  Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего
существования.  У   нее  не  было  не  только  любви  ко  мне,  даже  самого
элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома,  но мне некуда было
идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.
     -Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
     -  Однажды  я  пришел  в  дом  с  девушкой. Мать была  дома,  в сильном
подпитии.  С  каждым годом  она пила  все  больше  и больше. Увидев нас, она
сказала:  "А, ты уже начал трахаться,  надоело дрочить  в ванной." Девушка в
слезах  выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с
ней  ничего не  было. Она никогда надо  мной  не  смеялась. Я  развернулся и
закатил  матери  пощечину.  Она от удара упала виском на  стол.  Умерла  она
мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать.  Вызвал скорую. Врачи
увезли ее. Потом  меня таскали несколько раз к  следователю, но дело закрыли
за недостатком улик.
     - Тебя мучает совесть? - осторожно спросила я.
     - Нет, не мучает, -  выкрикнул он, - поделом ей. Это из-за нее я такой,
как я сейчас. Она  умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она
была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей  ненавистью.
Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе...
     Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то
в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у
меня на коленях и снова громко сказала:
     -  Додик, я не хочу оставаться  в парке  леуми,  поедем  ко мне. У тебя
машина новая, "Форд". Поедем. Я тебе кофе сварю.
     Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
     - Ты  думаешь вернуться домой? Ты  же гнала меня,  когда  я  приходил к
тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила
выслушать  меня  только  когда  сидишь  привязанная.  Иначе  я  тебе  просто
неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит,
а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги
соглашались. Этот, из клиники... Хотел  положить меня в больницу  и  лечить.
Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне - сосед называется, а плату
за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать - такая
у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
     - А где кассета? - вставила я вопрос в его страстный монолог.
     - Я забрал ее. Сначала взял - он не хотел отдавать, возражал, - а потом
наказал его. И поделом!
     Я  чувствовала,  что разговор  подходит  к концу.  Сколько  можно  было
продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
     -  Сейчас  ты все знаешь.  Когда  встретишься  там,  наверху  с  Богом,
расскажи ему обо мне. Я не виноват.
     "Расскажите  государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе
Петр Иванович Бобчинский..". - пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
     - Додик, я понимаю, почему ты так не  любишь  врачей-психиатров  -  они
тебе  достаточно насолили, - Господи,  пусть только он не почувствует  моего
лицемерия, - но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
     - Все они  одинаковые,  - выкрикнул он с гневом, - я думал, что они там
святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
     - Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
     - Я пришел к нему, думал, что  он лучше, чем эти, доктора недоделанные.
Хотел  душу излить,  ведь наболело! Для  чего  же  они, в  церкви,  исповедь
придумали?
     - Подожди, ты же еврей.
     - Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте
написано. А  вот  бабка,  материна  мать,  была православная.  Когда  я  был
маленький,  таскала  меня в церковь, креститься заставляла,  иконы целовать.
Это  она мне про исповедь  рассказала. "Ой,  благодать-то  какая, внучек,  -
вдруг сказал он изменившимся голосом, - как выйдешь с  исповеди, покаешься в
грехах своих  тяжких, на душе легко-легко,  будто  ангел  крылом  осенил..."
Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! - заключил он решительно.
     - Почему врала? - я уже не знала, о чем спрашивать.
     - Потому! Когда  пришел к этому попу, думал, что то, что эти не сделали
- у него получится.  Раскрылся перед ним, всю подноготную вывернул. Он начал
отделываться  от меня, говорил, что надо молиться и верить и  тогда  мне Бог
поможет.  Общие слова,  просто отговорки  бездушные.  Я ему  про  психиатров
рассказывать  начал.  А  он, я сразу  увидел,  испугался и чуть  полицию  не
позвал. О себе, гад, думал. Про тайну исповеди забыл! А о том, что мне плохо
и не понимает никто  - это ему  совсем  неинтересно было.  Вот и  получил по
заслугам,  все,  что  ему положено. Ничего,  ничего, всем достанется!  - он,
блуждая до этого взглядом по сторонам, вдруг пристально посмотрел на меня.
     Мне стало страшно.  Да  так, что  струйка холодного пота  потекла между
лопаток. Блестящие безумные глаза смотрели на меня в упор. Я судорожно стала
шарить руками вокруг себя, надеясь вырваться каким-то образом.
     Не  отрывая  от меня безумного взгляда,  Додик пошарил левой рукой  под
сидением и вытащил большой нож.
     "Все, -  подумала  я,  - вот и  конец...  " И еще  подумала, что  Дашка
останется сиротой, хорошо хоть квартиру успела купить...
     Господи, что за чушь мне лезет в голову. Но вслух я сказала:
     - Ну зачем тебе это? Не надо.
     И я решила сопротивляться до последнего, несмотря на ремень.
     Додик взвесил в руке нож. Потом вроде бы извиняясь, сказал:
     - Не с руки как-то в машине, я же не левша.
     Он открыл дверцу и собрался выходить.
     Вдруг  в кустах послышался шорох,  навстречу Додику  метнулась какая-то
тень.  Раздался звук  удара и шум  падающего тела. В  открытую дверцу машины
заглянут Михаэль Борнштейн. Я ахнула.
     - С вами все в порядке, Валерия? - спросил он, хмурясь.
     - Да, только я не могу отстегнуть этот проклятый ремень.
     Борнштейн принялся возиться  с  замком, но не смог  меня освободить. Он
поднял нож, валявшийся на земле и в два взмаха перерезал тугой корд.
     Я  с  удовольствием  вылезла  из  машины  и расправила  затекшие члены.
Борнштейн по сотовому телефону вызывал полицию. Додик  без сознания лежал на
земле.
     -  Вы меня  все-таки  нашли!  -  слезы  лились  в  три ручья,  от этого
казалось,  что хлынул бесшумный ливень. Михаэль смущенно кашлянул, извлек из
кармана пакетик  бумажных салфеток, но почему-то  не решился их протянуть. И
сказал, чуть виновато:
     - Да, Валерия, вы молодец. Я слышал практически весь ваш разговор. Хотя
я не понимаю по-русски, но вы несколько раз произнесли слова "парк леуми", а
потом "Форд".  Я понял, что вы в парке, говорить в открытую не можете, и что
вы находитесь в машине "Форд". Я поехал в парк,  обшарил его безлюдную часть
и увидел  вас. В  машине  горел свет,  поэтому если бы вашей жизни  угрожала
непосредственная опасность, я бы выстрелил.  Но он,  - Борнштейн показал  на
Додика, - облегчил мне задачу - он вылез из машины.
     - Ой, - я спохватилась и выключила свой телефон. Мысль о том, какой мне
пришлют  счет из компании, мгновенно  высушила слезы. И черт с ним, здоровье
дороже.
     Подъехали две полицейские машины. На Додика надели наручники и засунули
его  в машину. Выражение у него  было никакое  - как у  пластмассовой куклы.
Один из полицейских сел за руль его "Форда".
     - Я отвезу вас домой, - сказал следователь, совсем, как