ми же
подошвами (возможно, такие же башмаки, купленные в том же магазине) и
выделывает вокруг фонарных столбов такие же пируэты.
  Нет на снегу ни таких, ни иных и попросту никаких отпечатков, никакого
следа человеческой ноги, а снег все сыплется на пустынную улицу, медленно,
мерно, вертикально. Мрак густеет, чернеет, и белые хлопья видны только
тогда, когда пролетают в свете газового рожка. А улица вся усеяна - с
равными промежутками (но кажется, что промежутки эти становятся короче и
короче, по мере удаления вправо и влево), - усеяна светлыми пятнами, и во
мраке выделяются пунктиром бесчисленные крохотные белые крапинки, как бы
вовлеченные снегопадом во всеобщий круговорот. Окно расположено на самом
верхнем этаже, и все эта кружки света, утонувшие в глубине длинной
траншеи, образованной двумя параллельными плоскостями фасадов, неминуемо
кажутся далекими и бледными, такими далекими, едва мерцающими, что,
конечно, различить в их мерцании отдельные хлопья немыслимо; с такой
высоты видится лишь тут и там смутное белесое свечение, достаточно
призрачное в слабом отблеске фонаря и еще более неверное из-за рассеянного
света, излучаемого вокруг мертвыми поверхностями земли, неба, полотнища
густых хлопьев, медленно, но беспрерывно опускающегося перед окнами,
полотнища такого плотного, что оно начисто заслоняет дом напротив,
фонарные столбы, последнего запоздалого путника, всю улицу.
  Возможно, фонари и не были зажжены в этот вечер, в эту ночь, в эту
студеную ночь. А что до перестука шагов случайного прохожего, перестука,
заглушаемого к тому же пеленой свежевыпавшего снега, он не мог при такой
удаленности от земли, такой высоте проникнуть сквозь железные жалюзи,
стекла, плотные бархатные шторы.
  Мушиная тень на потолке застыла в точке, где световой круг от лампы
встречается с красной шторой. Остановившись, эта тень обретает более
сложные очертания: это по-прежнему увеличенный снимок коленчатой нити в
электрической лампочке, но основные его черты на некотором расстоянии
дублируются в виде двух, хотя и более тусклых, расплывчатых, но идентичных
отображений, обрамляющих первое. Быть может, и другие, еще менее четкие
очертания множатся вокруг этих двух; они неразличимы, потому что вся
совокупность ломких очертаний мушиной тени располагается не на самом
освещенном участке потолка, а на бахроме полусвета, шириной от одного до
двух сантиметров, окаймляющей всю периферию круга и граничащей с мраком.
  По сравнению с ослепительной яркости кругом света, резко выделяющимся
на белизне потолка, вся остальная комната, где зажжена эта единственная
лампа, стоящая в углу стола, кажется погруженной во мрак. Если долго не
отрывать глаз от светового круга на потолке, то потом, переведя взгляд,
перестаешь что бы то ни было различать на стенах комнаты. Портрет, висящий
в глубине, становится серым четырехугольником в черном обрамлении; комод
под ним - всего лишь темный квадрат, подобно портрету не имеющий объема и
попросту напоминающий кусок обоев; то же самое можно сказать про камин,
расположенный посередине поперечной стены. Что до самих обоев, то
бесчисленные крохотные пятнышки их однообразного узора уже не обнаруживают
сходства ни с факелом, ни с цветком, ни с человеческой фигуркой, ни с
кинжалом, ни с газовой горелкой, ни с чем бы то ни было еще. Они - как
перья, бесшумно ниспадающие по вертикальной прямой, ниспадающие монотонно
и медленно, так медленно, что движение едва угадывается, и начинаешь
сомневаться, в какую же сторону они летят, - вверх или вниз, подобно тому
как неясно направление взвешенных частиц в тихой воде - крохотных шариков
в насыщенной воздухом жидкости, или снежных хлопьев, или пылинок. И на
полу, точно так же погруженном в полумрак, исчезли лоснящиеся дорожки.
  Освещена лишь поверхность стола под коническим абажуром лампы да штык,
лежащий посредине. Его короткое, но мощное двустороннее лезвие с двумя
симметричными, но скошенными в противоположных направлениях плоскостями,
сверкающими гладкой сталью по обе стороны главной оси, отражает свет лампы
и посылает его на середину комнаты.
  Смутные очертания портрета, на середине противоположной стены, кажутся
в полутьме серым овалом, вписанным в белый прямоугольник, вытянутый в
вышину и обрамленный чернотой.
  В эту минуту довольно близко раздается чей-то нерешительный, невнятный
голос. Солдат опускает глаза и переводит взгляд с портрета, что висит
посредине стены, на молодую женщину, сидящую на стуле перед комодом. Но
голос, доносящийся до его слуха, принадлежит не ей, - такой же низкий,
быть может, однако не столь моложавый, это наверняка голос мужчины. Фраза,
которую повторяет этот голос, звучит, впрочем, приблизительно так же, как
тогда, и так же, как тогда - совершенно невнятно, а между тем молодая
женщина сидит не раскрывая рта, выпрямившись на стуле и через стол
устремив глаза на приоткрытую дверь в углу комнаты. В черную щель,
прямоугольник которой отделяет подвижную створку двери, совершенно не
видно, что делается в соседней комнате.
  Молодая женщина встает и шире распахивает створку, так что можно
проскользнуть в дверь; та снова захлопывается, но неплотно, оставляя такую
же щель, что и прежде. В черном промежутке опять возникает мальчик.
  Возникает, по крайней мере, его вертикальный срез глаз, нос, три
четверти рта и подбородка, продолговатый прямоугольник синего фартука,
половина голой коленки, носок, черный фетровый ботик, - все это застыло в
совершенной неподвижности, а тем временем мужской голос в третий раз
повторяет ту же фразу, но уже не так громко, и это опять-таки мешает
разобрать в ней что-нибудь, кроме наплыва бессмысленных звуков. Густой
женский голос, еще более низкий, отвечает ему почти шепотом. Взгляд
ребенка явно останавливается на дверной ручке - белой, фарфоровой,
яйцевидной. По другую сторону, рядом с косяком, укреплен тоже фарфоровый
электрический выключатель. Возникает спор; говорит главным образом молодая
женщина, говорит быстро, длинно, видимо многократно повторяя одни и те же
выражения с теми же интонациями. Брюзжащий мужской голос доносит лишь
короткие, односложные фразы, - в них звучит недовольство. Мальчик,
расхрабрившись, приоткрывает дверь пошире.
  Нет, это не мальчик, вовсе нет: он исчезает, а на его месте - молодая
женщина, она-то и просовывает голову в увеличившуюся щель, оказываясь при
этом чуть повыше мальчишечьего роста.
  - А это не Булар?
  И так как солдат смотрит на нее вопросительно, она повторяет: "Улица
Булар? Это не ее вы ищете?"
  - Нет... Не думаю... - довольно нерешительно говорит солдат.
  Потом, поразмыслив, он с большей уверенностью отрицательно мотает
головой вправо и влево: "Не думаю. Нет". Но собеседница уже исчезла; и
дверь, на этот раз, прикрыта плотно.
  Сияющий белый овал ручки сверкает всеми точками поверхности; прежде
всего он поражает своим блеском в самом верху; затем, более протяженное,
но менее ослепительное местечко находится справа, образуя нечто вроде
четырехстороннего криволинейного многоугольника. Кроме того, светлые
разводы различной длины, ширины и яркости повторяют, с разными
промежутками, общие очертания округлостей ручки, как это принято делать на
рисунке для придания ему рельефности.
  Но эти концентрические линии, вместо того чтобы сообщить овалу
объемность, словно бы вращаются вокруг него: пристально глядя на
фарфоровое яйцо, солдат замечает, как оно начинает двигаться, сначала едва
приметно, потом все скорее, причем попеременно отклоняется от большой оси
на десять-двадцать градусов в ту и другую сторону от вертикали. Тем не
менее створка не открывается, может быть, мальчуган за дверью попросту
играет ручкой, такой же белой фарфоровой ручкой, симметрично расположенной
на плоскости двери по другую ее сторону.
  Когда же дверь опять отворяется, в нее входит не любопытный, хотя и
робеющий мальчуган, и не светлоглазая молодая женщина, но совсем новое
лицо: это, конечно, тот самый человек, что недавно разговаривал в соседней
комнате; и действительно, голосом того же тембра и звучания он заявляет
солдату, что улицы Бушаре нет ни в их квартале, ни вообще в городе.
Наверно, солдату сказали "улица Булар", и вновь вошедший предлагает
объяснить, где находится эта улица. "Не очень-то близко!" - добавляет он,
разглядывая солдата, который сидит на стуле слегка сгорбившись, держа
плашмя ладони по бокам и все так же крепко зажимая под мышкой измятый
пакет; при этом вошедший разглядывает солдата так пристально, словно
прикидывает, сколько километров тот еще в состоянии проделать, пока не
рухнет окончательно.
  Возраст мужчины явно вполне соответствует призывному; но он калека,
что оправдывает его пребывание среди штатских. Левая нога у него, видимо,
бездействует; ходит он, опираясь на деревянный костыль, который держит
слева под мышкой, и управляется с ним очень ловко, если судить по
стремительности маневра, к какому он прибегнул, чтобы пройти в дверь и
приблизиться к столу, накрытому клеенкой в красно-белую клетку, о край
которого он сейчас опирается правой рукой. Возможно, он инвалид войны:
был, должно быть, ранен в начале военных действий, плохо ли, хорошо ли
поставлен на ноги и вернулся домой до разгрома и отступления армии, а
значит, и до свертывания военных госпиталей. У него, как и у солдата на
фотографии, тщательно подстриженные короткие усики. Впрочем, он вообще
похож на этого солдата, если после такой подчистки и ретуши можно говорить
о каком-либо сходстве портрета с оригиналом. Но подобное сходство вообще,
конечно, ничего не доказывает. Солдат раз и другой отрицательно мотает
головой:
  - Нет, - возражает он, - совсем не похоже на Бушар...
  - Я сказал - Бувар.
  - Не думаю. Нет. Как-то по-другому.
  - Другого ничего нет.
  - И потом, она где-то тут.
  - Выходит, ты знаешь город?
  - Нет... Но это...
  - А раз не знаешь, чего зря болтать? Я-то город знаю! Не всегда ведь я
был колченогим... - Он кивает на костыль. - Твоя улица Бувар совсем на
другом конце!
  Солдат готов представить веские доводы, которые убеждают его в
обратном или, точнее, заставляют думать, что искомая улица совсем не та.
Но трудно, не входя в запутанные подробности, убедить инвалида,
проявляющего со своей стороны такую уверенность. К тому же, по зрелом
размышлении, солдату и самому его доводы начинают казаться менее
убедительными. И он уже готов смиренно выслушать пояснения, которые
инвалиду так настойчиво хочется дать, но тут через все еще раскрытую дверь
в комнату возвращается молодая женщина. Она как будто недовольна. Входит
она поспешно, словно задержалась по какому-то внезапному, неотложному
делу, которое помешало ей появиться вместе с мужчиной или хотя бы
задержать того, чтобы его не увидел пришелец.
  Инвалид принимается описывать топографию города и перечисляет
множество названий: улицы - Ванизье, Вантардье, Базаман, Давидсон, Тамани,
Дюруссель, Дирбон и т. д. Молодая женщина прерывает его посредине этого
перечня:
  - Но вам же сказали, что это не улица Брюлар.
  - Не Брюлар: Бувар! Я-то ее хорошо знаю! - И обернувшись к солдату, он
спрашивает так, словно не сомневается в ответе: - Ты разыскиваешь склад?
  - Склад?
  - Ну да: военный склад, тот, что в последнее время служил
вспомогательной казармой.
  - Нет, не склад и не казарму, - говорит солдат.
  - Ну, все равно, казарму или нет, улица от этого не меняется. -
Внезапно его осеняет, и, постучав кончиками пальцев по столу, он
обращается к женщине: - Да ведь малыш может его проводить, это всего проще.
  Все с тем же выражением замкнутости на лице, женщина в ответ пожимает
плечами: "Вы ведь знаете, я не хочу, чтобы он выходил".
  Между ними снова начинается спор, - снова, если инвалид - тот же
человек, чей голос слышался прежде. Во всяком случае, в противоположность
диалогу, доносившемуся тогда из соседней комнаты, сейчас говорит главным
образом мужчина, требуя представить веские доводы, заставляющие держать
мальчика взаперти, едва выслушивая ответы, он, тоном, не допускающим
возражений, отрицает всякую опасность хождения по городу - для ребенка тем
более, к тому же идти недалеко, еще и стемнеть не успеет, как мальчуган
вернется. Женщина возражает, раздраженно бросая короткие реплики:
  - Вы говорили, что это далеко.
  - Далеко, если кто не знает. Но не для мальчишки. Он плутать не
станет: стрелою промчится прямиком и разом вернется.
  - Пусть лучше дома сидит, - говорит молодая женщина.
  На этот раз мужчина приглашает в свидетели гостя: ну, если выйдешь,
какая сегодня может угрожать опасность? Разве на улицах неспокойно? Разве
может что-нибудь до вечера случиться, и т. д.
  Солдат отвечает, что ему об этом ничего не известно. А насчет
спокойствия на улицах, так это действительно бесспорно.
  - Но они могут с минуты на Минуту нагрянуть, - возражает женщина.
  Инвалид другого мнения:
  - Не раньше завтрашнего вечера, - утверждает он, - или даже
послезавтра. Ты как думаешь: иначе сидел бы он тут и спокойно их поджидал?
  Это он говорит про солдата и делает над столом широкий, неопределенный
жест в его сторону; но что касается самого солдата, он не находит этот
довод очень убедительным: ему-то уж никоим образом не следовало бы тут
находиться. Инвалид снова втягивает его в беседу, но он, едва приподняв
лежащую на колене руку, лишь делает неуверенный жест:
  - Не знаю, - говорит он.
  Солдат к тому же вовсе не добивается, чтоб его провожали на другой
конец города, хотя, по правде говоря, и не знает, что другое ему остается
теперь делать. Несмотря на передышку, он ничуть не чувствует себя
отдохнувшим, его охватывает еще большая усталость. Он смотрит на молодую
черноволосую и светлоглазую женщину с замкнутым лицом, на ней широкий,
стянутый в талии передник; смотрит на калеку, кому, видимо, не слишком
досаждает его инвалидность, раз он все время стоит, опираясь на костыль,
хотя неподалеку есть свободный стул; солдату приходит на ум, уж не опустил
ли тот покалеченную ногу на пол? Но он не может себе этого уяснить, потому
что инвалид стоит по другую сторону стола, опираясь о его край, и виден
только до бедер: пришлось бы нагнуться, приподнять клеенку и заглянуть под
стол, меж четырех квадратных ножек, которые книзу становятся тоньше или,
утончаясь книзу, в то же время тщательно выточены и украшены желобками,
причем вверху они {цилиндрические, гладкие, а в самом конце увенчаны
четырьмя кубами, украшенными с двух сторон скульптурными розами, или...
Солдат снова глядит на портрет в глубине комнаты: с такого расстояния
черты лица на портрете совсем неразличимы; что до деталей обмундирования,
надо быть хорошо с ним знакомым, чтобы их разглядеть: перекрещивающиеся на
груди ремни, у пояса кинжальный штык в черном кожаном чехле, откинутые
полы шинели, обмотки... если не гетры, а возможно, даже - сапоги...
  Но вот в двери, ведущие из передней, входит мальчуган. Кто-то
подталкивает его ближе к солдату, который по-прежнему сидит за столом.
Свободной рукой пихая в спину упирающегося мальчугана, инвалид быстро
перебирает костылем, но почти не двигается с места. Раненая нога чуть
короче здоровой или слегка согнута, и поэтому, когда инвалид
передвигается, нога повисает, на несколько сантиметров не достигая пола.
  Мальчик переоделся, несомненно, чтобы выйти на улицу; на нем теперь
длинные узкие брюки, из-под которых виднеются высокие башмаки, и толстый
шерстяной свитер с отвернутым воротом, спускающийся ниже бедер;
незастегнутая накидка свисает до пят, на голове - берет, надвинутый по
самые уши. Все одеяние одного и того же темно-синего цвета, или, точнее,
различных оттенков одного и того же цвета.
  Инвалид отпускает ребенку более увесистый подзатыльник, и тот делает
шаг в сторону солдата; при этом он запахивает полы накидки и плотно
прижимает ее к телу, обеими руками придерживая изнутри. Мужчина снова
повторяет: "Он отыщет эту улицу Бувар, он-то ее отыщет". Мальчуган упрямо
уставился вниз, на свои грубые башмаки с каучуковой подошвой, образующей
почти вровень с полом желтую черту.
  Значит, женщина наконец уступила? Солдат, однако, не заметил, чтобы
она в его присутствии разрешила ребенку выйти. Может быть, это случилось
не при нем? Но где и когда? Или тут обошлись без ее согласия? Женщина
держится сейчас несколько в стороне, она стоит в обрамлении распахнутой
двери, выглядывая из полумрака соседней комнаты. Стоит не шелохнувшись,
неподвижно опустив руки. Она молчит, но, видимо, только сию минуту что-то
сказала и этим, должно быть, привлекла внимание солдата. Женщина тоже
сменила одежду: на ней уже нет передника, укрывавшего широкую серую юбку.
Лицо ее хранит все то же замкнутое выражение, но выражение это как-то
смягчилось, стало более неуловимым. В темноте глаза ее кажутся больше; она
смотрит поверх стола, где оставлен стакан, на замершего мальчика, с головы
до пят закутанного в темную накидку; невидимые снаружи руки обозначились
изнутри на двух разных уровнях: они придерживают полы накидки у ворота и
посередине. Человек с костылем, стоящий позади мальчугана, тоже застыл без
движения; он сгорбился, склонился вперед, сохраняя шаткое равновесие лишь
благодаря костылю, который он держит наклонно, крепко зажав под мышкой, и,
приподняв плечо, опирается на него всем телом, причем другой, свободной
рукой, полусогнутой в локте, с раскрытой, перевернутой кверху ладонью, он,
вытянув указательный и большой палец и подогнув остальные, почти касается
спины мальчугана. На его лице застыло какое-то подобие улыбки, пожалуй,
"доброй улыбки", но черты его так окаменели, что улыбка эта становится
похожей на гримасу: уголок рта вздернут, один глаз полузакрыт, а щеку
словно бы свела судорога.
  - Он ее отыщет, эту улицу Бувар, он-то ее отыщет.
  Все молчат. Мальчик уставился на свои башмаки. Инвалид все так же
стоит наклонившись, словно вот-вот упадет; его правая рука слегка
вытянута, рот исказило подобие улыбки. Женщина как будто еще дальше
отступила в полумрак соседней комнаты, широко открытыми глазами она
смотрит сейчас на солдата.
  И снова улица, ночь, падает снег. Зажав сверток под мышкой, засунув
руки в карманы шинели, солдат с трудом поспевает за мальчуганом,
опередившим его на три-четыре метра. Ветер гонит по горизонтали мелкие
густые хлопья, и, спасаясь от снега, который хлещет прямо в лицо, солдат
ниже пригибает голову и старательно щурит веки, оставляя глаза
приоткрытыми. Он едва различает на снегу два черных башмака, которые
поочередно то высовываются из-под шинели, то прячутся под ее полами:
попеременно один выступает вперед, другой отстает.
  Попадая в полосу света газового фонаря, солдат замечает белые
пятнышки, которые спешат ему навстречу, отчетливо выделяясь на темной коже
башмаков, - чуть повыше они прилепились к матерчатой накидке. Оказавшись в
полосе света, солдат торопится поднять голову, надеясь увидеть перед собой
мальчугана. Но тот, конечно, уже снова потонул во мраке; а рой белых
хлопьев, опускающихся между солдатом и мальчиком, освещен фонарем, и это
мешает что-либо различить за его слепящей завесой. Мелкие кристаллики
секут прямо по лицу, так что солдат вынужден снова опустить глаза на свою
шинель, мало-помалу обрастающую снегом, на небрежно перевязанный сверток,
на грубые башмаки, передвигающиеся попеременно, как парные чашки весов,
испытывающие параллельные колебания - тождественные, но направленные в
противоположные стороны.
  Лишь сделав еще несколько шагов и выйдя за пределы светового круга,
солдат может, наконец, убедиться, что мальчуган еще тут: освещенный
фонарем, его неверный силуэт с развевающимися на ветру полами накидки
вырисовывается впереди, метрах в пяти-шести от солдата.
   
 
  А мальчуган вовсе исчез. Солдат теперь один, стоит - и ни с места.
Улица такая же, как все прочие улицы. Мальчуган привел его сюда и бросил
одного перед домом, таким же, как все прочие дома, сказав: "Это тут".
Солдат поглядел на дом, на улицу, сначала с одной стороны, потом с другой,
погля