выгоревшая, мятая
фетровая шляпа, которую он не снимает; все его одеяние выглядит
потрепанным, изношенным и попросту грязным. Второй из вошедших - тот, что
повстречался солдату вчера вечером, - в военной гимнастерке и капральской
пилотке со споротыми нашивками. Не задерживаясь у первых коек, даже не
бросив хотя бы мимоходом взгляда в их сторону, оба прошли на середину и
остановились около кого-то из спящих в противоположном ряду, чья койка
расположена у второго окна. Стоя в ногах кровати, они вполголоса
разговаривают между собой. Затем штатский в фетровой шляпе подходит к
изголовью и трогает лежащего за плечо. И тут же верхняя часть туловища,
закутанная в одеяла, разом подымается и показывается мертвенное лицо с
глубоко провалившимися глазами и впалыми до черноты, много дней не бритыми
щеками. Разом выхваченный из сна, человек какое-то время не может прийти в
себя, а те двое продолжают стоять рядом. Он проводит ладонью по глазам, по
лбу, по коротко подстриженным седеющим волосам. Потом, качнувшись,
внезапно валится назад, на матрас.
  Видимо, штатский - то ли доктор, то ли фельдшер: он осторожно
прикасается к запястью лежащего и некоторое время держит его пальцами, как
делают, считая пульс, но при этом не сверяется с часами. Потом опускает
эту безвольную руку и кладет ее вдоль распростертого тела. Он снова
обменивается несколькими словами со своим спутником, потом оба пересекают
всю залу наискось и останавливаются у постели больного, чья пунцовая рука
высунулась из-под одеяла и свисает с матраса. Склонившись над спящим,
фельдшер осторожно, стараясь не потревожить больного, берет его руку, на
что тот никак не реагирует. Осмотр длится на этот раз несколько дольше, и
оба совещаются вполголоса тоже чуть подольше. Так и не разбудив больного,
они покидают его кровать.
  Фельдшер окидывает взором остальных; взгляд его останавливается на
вновь прибывшем, который, в противоположность прочим, слегка приподнялся
на койке. Капрал со споротыми нашивками кивком указывает на него и
произносит что-то вроде: "Прибыл этой ночью". Оба подходят к нему. Капрал
останавливается в ногах кровати, фельдшер приближается к изголовью; солдат
машинально протягивает руку, и фельдшер уверенным движением, без
расспросов, берет запястье. Помедлив, он объявляет: "У вас лихорадка".
Голос звучит глуховато, словно тот разговаривает сам с собой.
  - Пустяки, - говорит солдат, но его собственный голос кажется ему на
удивление слабым, беззвучным.
  - Сильная лихорадка, - повторяет фельдшер, отпуская его руку.
  Рука безвольно падает на матрас. Капрал вынул из кармана записную
книжку в черной обложке и огрызком карандаша что-то записывает, а что, как
солдату кажется, - нетрудно угадать: день и час его прибытия, номер
воинской части, обнаруженный на вороте шинели, - номер двенадцать тысяч
триста сорок пять, который никогда его номером не был.
  - Уже давно? - спрашивает фельдшер в фетровой шляпе.
  - Давно ли я тут?
  - Нет, давно ли вас лихорадит?
  - Не знаю, - говорит солдат.
  Фельдшер с капралом отходят к окну и коротко обмениваются мнениями; о
чем они говорят, солдату не слышно, угадать по губам он не может, потому
что их лица ему не видны. Но фельдшер возвращается; склонившись над
солдатом, он, сквозь толщу многочисленных наслоений одежды, обеими руками
одновременно ощупывает его грудь:
  - Когда я надавливаю, больно?
  - Нет... Не очень.
  - Вы так и спали?
  - Как - "так"?
  - В мокрой шинели.
  Солдат тоже ощупывает жесткую, шершавую, еще немного влажную ткань. Он
говорит:
  - Это, наверно, снег...
  Слова звучат так невнятно, что солдат умолкает. не закончив фразу; он
сомневается даже, действительно ли ее произнес.
  Фельдшер обращается на этот раз к своему спутнику:
  - Хорошо бы ему переодеться.
  - Погляжу, найдется ли у меня что-нибудь, - говорит тот. И своей
неслышной походкой направляется к двери.
  Фельдшер остается, застегивает пуговицы брезентовой, бурого цвета,
выгоревшей куртки с пятнами на животе - три плетеные кожаные пуговицы, -
одну за другой продевая их в петли; все три очень потерты, а нижнюю
пересекает широкая царапина и посредине сорван лоскуток кожи размером в
полсантиметра. Фельдшер засунул руки в бесформенные боковые карманы. С
минуту он разглядывает солдата и спрашивает:
  - Не холодно?
  - Нет... Да... Немного.
  - Можно уже закрыть, - говорит фельдшер и, не дожидаясь мнения
собеседника, направляется в левый угол спальни, чтобы закрыть последнее в
ряду окно. Отсюда он сворачивает вправо и, пробираясь между стеной и
железными решетчатыми спинками кроватей, продолжает одну за другой
захлопывать оконные рамы, с трудом защелкивая туго поддающиеся его усилиям
щеколды. По мере его продвижения в обширном помещении темнеет, мрак,
надвигающийся слева, распространяется все дальше и дальше.
  В комнате пять окон. Они двустворчатые, в каждой створке по три
квадратных стекла. Но стекла видны только, когда окна открыты настежь,
потому что изнутри они сплошь заклеены темной бумагой, едва пропускающей
свет. Наконец все окна закрыты, и комната погружается в полумрак, - вместо
пяти прямоугольных отверстий виднеется пять проемов из шести слабо
светящихся сиреневых квадратов, преграждающих доступ сиянию дня и
пропускающих лишь рассеянный свет, похожий на синее мерцание ночника.
Справа, в углу залы, у самого выхода, на фоне светлой стены недвижным
черным силуэтом выделяется человек в куртке и фетровой шляпе.
  Солдат думает, что посетитель сейчас уйдет, но тот возвращается и
подходит к его койке:
  - Ну вот, не так будете мерзнуть. - И помолчав: - Вам принесут другую
одежду. Но оставайтесь в постели.
  Потом он продолжает:
  - Скоро придет врач, возможно, после полудня, либо утром, либо
попозже, к вечеру...
  Он говорит порой так тихо, что солдат с трудом разбирает его слова.
  - Тем временем, - добавляет он, - вы будете принимать таблетки, вам их
дадут... Не следует... - Конец фразы совсем пропадает. Он вытаскивает из
кармана пару больших меховых перчаток, медленно их натягивает и, продолжая
расправлять на руке, удаляется. Едва он отходит на несколько метров, его
очертания расплываются, и он еще не успевает дойти до двери, как они
растворяются в полумраке комнаты. Слышится лишь медленный стук тяжелых
сапог.
  В спальне уже так темно, что спящих не разглядеть. Солдату приходит в
голову, что теперь ему легче будет покинуть комнату незамеченным. По пути
он напьется в одном из умывальников, расположенных в конце коридора.
  Он снова пытается подняться, на этот раз ему удается сесть, но все же
опираясь о металлическую перекладину в изголовье. Стараясь устроиться
поудобнее, он приподнимает повыше подушку за спиной и кладет ее поверх
коробки. Склонившись вправо и вытянув руку до самого пола, он разыскивает
свои башмаки. В эту минуту он замечает темный силуэт: чья-то голова и
верхняя часть туловища рисуются на светящихся квадратах сиреневой бумаги.
Солдат узнает своего вчерашнего хозяина - капрала в островерхой пилотке
без нашивок. Правая рука возвращается на место - на матрас.
  Капрал кладет на спинку кровати - поверх железной поперечины - что-то
напоминающее плотную накидку или шинель. Потом, зайдя в промежуток между
двумя кроватями, он подходит к солдату и протягивает ему стакан, на три
четверти наполненный какой-то бесцветной жидкостью.
  - Выпейте, - говорит он, - это вода. А на дне таблетки. Потом вам
дадут кофе, тогда же, когда всем.
  Солдат хватает стакан и с жадностью пьет. Но таблетки растворились не
полностью, с последним глотком они застревают в горле, и ему нечем запить,
чтобы их протолкнуть. В горле остается какой-то горьковатый зернистый
осадок, ощущение, что он заживо проглотил слизняка. Жажда одолевает его
сильнее прежнего.
  Капрал забирает у него пустой стакан. Смотрит на белые полосы, осевшие
на стенках. Наконец уходит, но, показав на спинку кровати, предварительно
поясняет:
  - Я принес вам другую шинель. Перед тем как лечь, переоденьтесь.
  Безмолвная тень исчезает; время тянется нескончаемо, наконец солдат
отваживается встать. Осторожно перекинув ноги, согнув их в коленях, он
садится на краю кровати и опускает ступни на пол. Весь скрючившись, он
долго - так ему по крайней мере кажется - чего-то выжидает.
  Прежде чем продолжить свой маневр, он откидывает в сторону, на матрас,
одеяла и окончательно от них освобождается. Потом, еще более скорчившись,
опускает руки на пол; ощупью ищет свои башмаки; нащупав их, надевает один,
потом другой и начинает шнуровать. Привычным движением, машинально
накручивает обмотки.
  Но встает он с большим трудом, его тело кажется ему огромным и
тяжелым, словно оно обрело вес и габариты скафандра. Постепенно прежняя
скованность оставляет его. Стараясь не выдать себя стуком подбитых
гвоздями башмаков, он выходит из кроватного ряда и, не теряя ни секунды,
сворачивает направо, к двери. Одумавшись, он тут же возвращается и
осматривает оставленную капралом шинель. Она почти в точности такая же,
как у него. Может быть, только менее поношена. На отворотах отчетливый
след споротых суконных ромбов с армейским номером.
  Держась одной рукой за железную поперечину, он разложил шинель в ногах
кровати и бездумно в полумраке ее разглядывает. В изголовье он замечает
оставленную им под подушкой коробку. Он делает шаг назад, откатывает валик
подушки, берет коробку и запихивает ее под мышку слева. При этом
прикосновении он ощущает, как отсырело сукно гимнастерки. Он сует руки в
карманы шинели. Подкладка влажная и холодная.
  Солдат снова останавливается на том же месте перед сухой шинелью, еще
с минуту стоит размышляя. Если он сменит свою шинель на эту, спарывать
красные суконные ромбы с воротника ему не придется. Он вынимает руки из
карманов, кладет коробку на кровать, медленно расстегивает пуговицы
шинели. Но плечи его так онемели, что ему не сразу удается стянуть рукава.
Справившись с ними, он разрешает себе, прежде чем продолжить переодевание,
немного отдохнуть. Обе шинели висят рядом на металлической перекладине.
Как бы то ни было, одну из них придется надеть. Он хватает новую,
относительно легко влезает в рукава, застегивает все четыре пуговицы,
снова берет коробку, водворяет ее под левый локоть, засовывает руки в
карманы.
  На этот раз он не забыл ничего. Осторожно ступая, он направляется к
двери. В самой глубине кармана его рука натыкается на какой-то круглый и
твердый предмет, холодный и гладкий, размером с крупный бильярдный шар.
  В коридоре, где горит электричество, он встречает капрала; тот
останавливается и смотрит на него, словно намереваясь что-то сказать, но
солдат проскальзывает в умывальную - поступок, в общем, весьма
естественный; капрал может думать, что в свертке, который он захватил с
собой, находятся умывальные принадлежности.
  Когда солдат, напившись вволю холодной воды из крана, снова выходит из
умывальной, капрала в коридоре уже нет. Солдат направляется дальше, через
поперечный коридор выходит на лестницу и начинает спускаться, правой рукой
держась за перила. Хотя он внимательно следит за каждым своим движением,
колени его не сгибаются и он невольно шагает тяжелым шагом автомата, так
что стук его грубых башмаков гулко отдается на деревянных ступенях.
Посреди каждой площадки солдат останавливается; но только он снова
начинает спускаться, мерный, грузный, одинокий стук подбитых гвоздями
подошв возобновляется, отдаваясь по всему дому, как в нежилом здании.
  В самом низу, у лестницы, рядом с последней ступенькой последнего
пролета, опираясь на деревянный костыль, стоит инвалид. Костыль выставлен
вперед и упирается в ступеньку: сохраняя неустойчивое равновесие, инвалид
всем телом навалился на костыль; на лице его, обращенном к солдату,
застыла нарочито радушная улыбка.
  - Привет. Хорошо спали? - говорит он.
  Солдат остановился, одной рукой держась за перила, другой придерживая
сверток. Он стоит на краю верхней площадки, несколькими ступенями выше
собеседника. Он не вполне уверенно отвечает:
  - Все в порядке.
  Инвалид остается внизу, у начала лестницы, и тем самым загораживает
проход. Ему бы следовало посторониться, чтобы солдат мог миновать
последнюю ступеньку и выйти в дверь, ведущую на улицу. Солдат спрашивает
себя, не тот ли это самый человек, которого он встретил у светлоглазой
женщины и который сообщил ему о существовании этого мнимого госпиталя.
Если не тот, почему же он обращается к нему так, словно они знакомы? Если
тот самый, как же он со своим костылем добрался сюда по такой гололедице?
И с какой целью?
  - Лейтенант наверху?
  - Лейтенант?
  - Ну да, лейтенант. Там он?
  Солдат не знает, что ответить. Он подходит ближе и прислоняется к
перилам. Но он не хочет слишком явно обнаружить свою крайнюю усталость,
старается держаться по возможности прямо и старательно выговаривает:
  - Какой лейтенант?
  - Ну, тот, что ведает пристанищем!
  Солдат соображает: надо сделать вид, что он знает, о ком идет речь.
  - Да, наверху, - говорит он.
  Его занимает, как инвалид, вообще-то очень ловко управляющийся с
костылем, сумеет подняться по лестнице. Быть может, он потому и
остановился внизу, что не в силах ее преодолеть? Во всяком случае, в
данную минуту он не делает ни малейшей попытки подняться и продолжает
разглядывать солдата, не уступая ему дорогу и не рискуя с ним столкнуться.
  - Ты, я вижу, спорол свой номер.
  Улыбка на лице инвалида проступила явственней: сморщились не только
губы, но и все лицо.
  - И хорошо сделал, - продолжает инвалид, - на всякий случай
предосторожность не мешает.
  Желая оборвать разговор, солдат решается сделать еще шаг. Он спустился
ступенькой ниже, но инвалид не сдвинулся ни на дюйм, так что правая нога
солдата, оставшаяся позади, вместо того чтобы опуститься на следующую
ступеньку, очутилась рядом с левой.
  - Ты куда идешь? - снова спрашивает инвалид.
  Солдат уклончиво кивает:
  - Дела...
  - А в коробке у тебя что? - спрашивает инвалид.
  С досадой пробурчав в ответ: "Ничего интересного", - солдат, на этот
раз не задерживаясь, продолжает спускаться по ступенькам.
  Очутившись лицом к лицу с инвалидом, он живо отшатывается к перилам.
Инвалид поспешно переносит свой костыль и отступает к стене. Солдат
проходит мимо и направляется вдоль по коридору. Он и не оборачиваясь
знает, что инвалид, склонившись на свой костыль, провожает его взглядом.
  Наружная дверь не заперта на ключ. Он нажимает ручку и в эту минуту
слышит за спиной насмешливую, с оттенком угрозы, фразу: "Ты что-то сегодня
спешишь". Солдат выходит и притворяет дверь. На гравированной
металлической пластинке, прибитой в дверной нише, он читает: "Управление
военных складов Северных и Северо-Западных областей".
  Уличный холод сразу же пронизывает его. Но солдату кажется, что это
ему на пользу. Нужно, однако, присесть. Приходится удовольствоваться тем,
что, упираясь ногами в тротуар с полоской свежего снега, сохранившейся
между линией фасадов и желтоватой тропкой, вытоптанной прохожими, он
прислоняется спиной к каменной стене здания. Его правая рука снова
нащупывает в кармане шинели твердый и гладкий шар, похожий на бильярдный.
  Это шар из обыкновенного стекла, около двух сантиметров в диаметре. У
него совершенно ровная, полированная поверхность. Он абсолютно бесцветный.
просвечивает насквозь, но внутри, в центре - плотное ядро, размером с
горошину. Ядро черное и круглое; с какой бы стороны ни разглядывать шар,
это ядро кажется черным диском, радиусом от двух до трех миллиметров. На
прозрачной стеклянной массе, окружающей диск, можно различить лишь
непонятные обрывки красно-белого рисунка, занимающего часть окружности. А
дальше - во все стороны протянулось шашечное поле клеенки, которой накрыт
стол. Но кроме того, на поверхности шара видно отражение - хотя и бледное,
искаженное и значительно уменьшенное - залы кафе и всего, что в ней
находится.
  Ребенок осторожно катает шар по клеенке в красно-белую клетку, избегая
слишком сильных толчков, чтобы шар не проскочил за пределы шашечного поля.
Он пересекает это поле то по диагонали, то по длине прямоугольника,
возвращается к исходной точке. Затем, держа шар в руке, мальчуган долго
его рассматривает, ворочая во все стороны.
  - А что там внутри? - говорит он своим низким голосом, слишком низким
для ребенка, и при этом глядит на солдата большими серьезными глазами.
  - Не знаю. Должно быть, тоже стекло.
  - Там черно.
  - Да. Черное стекло.
  Мальчик снова разглядывает шар и снова спрашивает:
  - А почему? - И так как солдат не отвечает, он повторяет свой вопрос:
  - Почему это внутри?
  - Не знаю, - говорит солдат. И спустя минуту: - Наверно, для красоты.
  - Но это некрасиво, - говорит мальчик.
  Вся его недоверчивость улетучилась. И хотя голос его все еще звучит
серьезно, по-взрослому, разговаривает он с детским простодушием, порой с
наивной непосредственностью. На плечах у него все та же черная накидка, но
берет он снял, и теперь видны его короткие русые волосы с пробором на
правом боку.
  Это, видимо, тот же мальчик, что был в кафе, но не тот, что проводил
солдата (или проводит в дальнейшем) до казармы, откуда как раз и был
принесен шар. Это, во всяком случае, тот самый мальчик, что привел солдата
в кафе, которое содержал тучный и молчаливый человек и где солдат выпил
стакан красного вина и съел два ломтя черствого хлеба. Подкрепившись таким
завтраком, он почувствовал себя бодрее. И вот, в благодарность, он подарил
мальчугану этот стеклянный шар, найденный им в кармане шинели.
  - Ты вправду даешь его мне?
  - Да, я же сказал.
  - Откуда он?
  - Из моего кармана.
  - А прежде?
  - Прежде? Прежде не знаю, - говорит солдат. Мальчик смотрит на него с
любопытством, пожалуй, слегка недоверчиво. К нему отчасти возвращается
прежняя сдержанность, и голос его звучит значительно холоднее, когда,
устремив глаза на ворот шинели, он заявляет:
  - Ты спорол твой номер.
  Солдат пытается обратить все в шутку:
  - Это теперь, знаешь ли, ни к чему.
  Но мальчуган не склонен шутить. Судя по его виду, объяснение его не
удовлетворяет.
  - Но я помню. Там было двенадцать тысяч триста сорок пять.
  Солдат не отвечает. Мальчик заговаривает снова:
  - Ты его снял, потому что они должны сегодня прийти?
  - Ты почем знаешь, что они придут сегодня?
  - Мама... - начинает мальчуган, но обрывает.
  Лишь бы что-нибудь сказать, солдат спрашивает:
  - Разве она позволяет тебе шататься по улицам?
  - Я не шатаюсь. Надо было побывать в одном месте.
  - Это она тебя послала?
  Мальчик колеблется. Он глядит на солдата, словно пытаясь угадать, что
за этим последует, куда, в какую ловушку хотят его заманить.
  - Нет, не она, - говорит он наконец.
  - Значит, твой отец? - спрашивает солдат.
  На этот раз мальчик не решается ответить. Да и сам солдат произносит
последние фразы с заминкой. Легкое возбуждение, вызванное вином, улеглось.
Усталость мало-помалу снова одолевает его. Несомненно, лихорадка еще не
прошла; действие таблеток было непродолжительным. Тем не менее солдат
продолжает несколько глуше:
  - Я, кажется, встретил его поутру, когда выходил из казармы. Далеко же
он забрался с такой дурной ногой. Да, наверно, это был он. Дома ты его не
видел?..
  - Он мне не отец, - говорит мальчик. И отворачивается к стеклянной
двери.
  Двое рабочих за соседним столиком, должно быть, уже раньше прервали
свою беседу. Тот, что сидел спиной к двери, круто повернулся, не выпуская
стакана из рук и не поднимая его со стола, да так и замер, изогнувшись
всем телом и оглядываясь, то ли на солдата, то ли на мальчугана. Мальчик
отошел. Во всяком случае, он расположился сейчас довольно далеко от
солдата, у стены слева, где белеют объявления, извещающие об эвакуации
гражданского населения. В зале наступает молчание. Солдат сидит все в той
же позе: локти на клеенке, оба предплечья вытянуты плашмя, выпачканные
смазкой ладони почти сомкнуты - расстояние между ними сантиметров
двадцать,