богу...


     Никита шел  с  Дунечкой по  Садовому кольцу.  Он  вдрызг разругался с
радиорежиссером и  ушел  с  репетиции.  В  кармане у  него  были только те
деньги, которые он одолжил у Степанова. А вечером он договорился увидеться
с Аней и вместе пойти куда-нибудь посидеть.
     - Давай позвоним -  может, пришли твои родители, - сказал Никита, - а
то ты мне уж порядком поднадоела.
     - А ты мне совеем не надоел.
     Они зашли в автомат,  и Никита набрал номер. Он долго прислушивался к
длинным безразличным гудкам,  а потом повесил трубку,  легонько стукнул по
зеленому ящику телефона и получил назад две копейки.
     - Копейка, - сказал он поучительно, - рубль бережет.
     - Как часовой?
     - Да.
     - А у копейки есть ружье?
     - Бомба. Теперь едем на Разгуляй.
     Дуня долго смеялась,  повторяя:  <Разгуляй,  разгуляй,  сиди дома, не
гуляй!>
     - Вот дуреха,  -  сказал Никита. - Разгуляй - это улица, понимаешь? А
на этой улице - институт. А в институте - Гранатиков.
     - Вовка?
     - Да.
     - Который танцует?
     - Да.
     - А зачем ему учиться, если он умеет танцевать?
     - Жизнь диктует свои жестокие законы. Едем.
     Гранатиков завалил два экзамена, и его сняли со стипендии.
     Гранатикова надо было выручать.  Выручать  его  взялся,  как  всегда,
Никита. В два часа Никиту должен был ждать на Разгуляе Гранатиков, набитый
шпаргалками, и Леха - с тремя фотоаппаратами.
     Дуня  с  Никитой опоздали на  четверть часа.  Гранатиков ходил  возле
института с пылающими ушами и растерянным лицом.
     - Ну,  -  сказал Никита, - что грустишь, строитель? И засуху победим,
только спокойней. Леха, побудь с Дунькой.
     - Здорово, - сказал Леха Дунечке, - как дела, старуха?
     - Хорошо, - ответила Дунечка, смутившись. Она была уже давно влюблена
в Леху. Среди Никитиных друзей он казался ей самым красивым.
     Никита сказал:
     - Дуня, от Лехи ни на шаг - поняла?
     - Поняла.
     - Леха, смотри за ней.
     - Давай,  давай,  -  лениво  сказал  Леха,  зевнув,  -  топайте,  там
профессор икру мечет.
     Когда Никита и Гранатиков ушли, Леха спросил:
     - Мороженого небось хочешь, старуха?
     Дунечка сделала Лехе глазки и неопределенно засмеялась.
     Гранатиков сидел за последним столом.  Уши у  него были синего цвета.
Глаза  округлились,  а  губы  сделались  белыми.  Профессор  расхаживал по
аудитории злой как  черт.  Ему надоели эти пересдачи,  они отрывали его от
работы над учебником. Поэтому он, как правило, ставил всем тройки.
     Отворилась   дверь,   и   в   аудиторию   вошел   Никита,   увешанный
фотоаппаратами.
     - Что вам?  - спросил профессор. - В каком вы виде? Вам здесь не парк
культуры.
     - Я из газеты, - сказал Никита, - семь тысяч извинений.
     И  он показал издали красную книжку,  в  которой значилось,  что Леха
является лаборантом в фотоцехе редакции.
     Профессор кашлянул и пошел навстречу Никите.
     - Здравствуйте,  -  сказал он,  -  простите,  я не сразу понял. У нас
такие горячие дни.
     - Я делаю репортаж о студенческих экзаменах,  -  сказал Никита,  лихо
прилаживая объектив,  с  которым он  не  умел обращаться.  -  Посоветовали
познакомиться с вашим курсом, говорят, хорошие ребята.
     - Да, есть способные люди.
     - Пожалуйста,  сядьте к столу,  -  попросил Никита, - хорошо бы вам в
руки логарифмическую линеечку.  Ну,  ничего. Возьмите перо. Хорошо. Только
повернитесь,  пожалуйста,  к окну -  там больше света. Левее. Нет, правей!
Голову выше.
     Профессор повернулся к  окну.  Никита искоса поглядел на Гранатикова.
Тот кивнул и положил перед собой шпаргалку.
     Никита сделал несколько снимков на пустую кассету.
     - Четко,  -  сказал  он.  -  Теперь  позвольте мне  сделать несколько
снимков студентов.
     - Да,  да,  прошу,  -  сказал профессор,  подумав: <Забелин с кафедры
сопромата взъярится,  увидев меня в газете.  Он болезненно честолюбив. А у
меня, по-моему, воротничок мятый>.
     Профессор  потрогал  свой  воротничок,   поправил  галстук  и  сказал
ласковым голосом:
     - Ну, друзья мои, кто решится на подвиг первым?
     Студенты молчали.
     Никита попросил профессора:
     - Позвольте  поработать  во-он  над  тем  типажем.  Он  фотогеничен и
производит впечатление думающего человека.
     - Гранатиков? - ужаснулся профессор.
     - Я не знаю, - ответил Никита. - Гранатиков или Пулеметиков. Вон тот,
с ушами.
     - Ну... Пожалуйста... Если он кажется вам фотогеничным.
     - Идите к доске, - сказал Никита Гранатикову.
     - Я еще не совсем...
     - Идите, идите, - сказал Никита. - Быстренько!
     Гранатиков подошел  к  доске  и  начал  отвечать  сдавленным голосом.
Никита попросил профессора стать рядом со студентом и защелкал камерой.
     - Так... Хорошо. Теперь ставьте ему оценку, - сказал Никита, - а то я
не успею в номер газеты. За стол садитесь, за стол.
     - Да, но он еще не ответил...
     - Потом доспросите, - сказал Никита, - потом...
     Профессор поставил  Гранатикову <хорошо>,  Никита  достал  блокнот  и
записал фамилию профессора и Гранатикова.
     - Значит,  пойдет подтекстовочка:  <Студент третьего курса Гранатиков
сдал на <хорошо> экзамен профессору Пинчуку. Фото Бальтерманца>.
     - Вы тот самый Бальтерманц? - удивился профессор. - Я помню довоенные
фотографии Бальтерманца. Вы... э... э...
     Никита  на  мгновенье  похолодел,  потому  что  фамилию  Бальтерманца
выпалил экспромтом, не продумав заранее.
     - Нет,  -  сказал он,  -  я  не тот Бальтерманц,  собственно,  я  тот
Бальтерманц, но только сын. Ну, всего хорошего, простите, что помешал.
     Гранатиков тоже поднялся, схватил свою зачетку и, что-то пробормотав,
выскочил из аудитории первым.
     - Какой-то странный, - сказал Никита. - Что с ним?
     Профессор проводил Никиту до двери и улыбнулся:
     - Вы  невольно помогли этому  лоботрясу,  но  пусть  это  будет нашим
секретом. Фотогеничность в вашем деле прежде всего. Когда выйдет номер?
     - Завтра, - сказал Никита, - покупайте в киоске.


     Судья  продолжала  допрашивать Надю,  а  Степанов  видел  то  утро  в
Каирском  аэропорту,   и  красный  песчаный  буран,   когда  ветер  срывал
серебристые  дюралевые  жалюзи  с  окон,  и  прижатые  к  земле  пальмы  с
растрепанными, жалкими иглами - будто простоволосые бабы в своем неутешном
бабьем горе.
     Степанов шел через буран к самолету - это был первый, пробный рейс, -
и ветер рвал его пиджак,  песок застревал в волосах,  скрипел  во  рту.  В
самолете  было  пусто,  это  был  пробный рейс без промежуточной посадки в
Тиране,  поэтому Степанов сел в первый салон.  Там никого не  было.  Когда
заревели турбины ИЛа,  из кабины пилотов вышел бортинженер-наставник и сел
на самое первое кресло,  перед Степановым.  Самолет  стал  разбегаться  по
взлетной   полосе.   Он   очень  долго  разбегался,  все  в  салоне  стало
подзенькивать мелко-мелко.  Он разбегался,  но никак не мог оторваться  от
земли, а вокруг был красный песчаный туман. Степанов заметил, как на виске
сидевшего  впереди  него  наставника  из  пор  кожи,  как  в  кино,  стали
появляться капли пота. Сначала мелкие, потом они сливались одна с другой и
медленно катились по  виску.  Пилоты  прибавили  обороты,  рев  двигателей
сделался невозможным,  душераздирающим. Наставник взялся пальцами за ручку
сиденья,  и Степанов заметил, как он выставил вперед ногу и стал упираться
ею в стену пилотской кабины, а сам подался назад, словно желая вдавиться в
кресло. Степанов вспомнил шведского летчика. Неделю назад он летел с ним в
Багдад.  Швед  рассказывал,  как  была  записана  на  пленку катастрофа на
<боинге>. Связь с гибнущим самолетом поддерживали до последней секунды, до
тугого   взрыва  и  темной  тишины  потом.  Пока  самолет  падал,  летчики
передавали,  что происходит с крыльями,  фюзеляжем,  и  было  слышно,  как
иногда,  если  самолет  переворачивало  в  воздухе и распахивались двери в
салон,  - было слышно,  как истошно кричали люди - дети, женщины, мужчины.
Самолет падал с высоты девяти километров пять минут.  И все эти пять минут
смогли записать на пленку,  это был верх удачи; потом эксперты проигрывали
эту  пленку  по  нескольку десятков раз,  словно любители джаза,  стараясь
понять причину катастрофы.
     Степанов ничего не видел тогда. Он тоже вцепился холодными пальцами в
ручку кресла,  и  по его лицу так же текли капли холодного пота.  А после,
как в  кино,  понеслись,  запрыгали перед глазами кадры:  Надя и  Дунечка,
Дунечка и Надя, Надя, Дунечка, Дунечка, Надя...
     Надя как-то говорила ему:
     - Самое страшное,  если мужчина продолжает жить с  нелюбимой женщиной
из  чувства долга.  Это  оскорбительно для обоих,  а  дети все равно будут
рождаться плохими, а потом станут несчастными.
     Только много дней спустя,  уже прилетев в Москву, уже после того, как
он  успел в  суматохе дел  забыть тот миг,  когда моторы замолчали (или он
оглох),  и самолет стал уходить в небо, и летел над островом Крит - куском
коричневой скалистой земли  в  сиреневом море,  -  уже  после  всего этого
Степанов вспомнил, что ему <показывали> в те доли секунды.
     <Все ерунда,  - сказал он себе, неожиданно вспомнив эти Надины слова.
- Долг и любовь неотделимы. Не может быть долга без любви, как и любви без
долга>.
     Но  он  тогда не сказал этого Наде.  Он пробовал писать.  Но тогда не
получилось.  Видимо,  еще не наболело.  Получается,  если только наболело.
Иначе: грамматические упражнения и описательство. Оно никому не нужно, это
описательство.  Кого  сейчас волнует описание серебристого елового леса  в
заснеженном Подмосковье?  Сейчас  волнует  не  описание поступка,  но  его
анализ. Как сказано у Межирова: <Пробуждение совести - тема для романа>.
     А  судья  все  продолжала  допрашивать  Надю  про  то,  как  Степанов
обеспечивал семью, не пил ли и как у него а роду с наследственностью...


     - Хочешь, пойдем в зоопарк? - сказал Никита.
     Дунечка запрыгала на одной ножке. Глаза ее засветились и стали, как у
Нади, круглыми.
     - А потом? - спросила Дунечка.
     - А потом суп с котом.
     - С тобой?
     - Почему со мной?
     - Ты  же  кот.  Цып-цып,  -  передразнила Дунечка  лысого  актера,  -
мамочка, меня котик хочет съесть.
     - Дуньк, ты Аню помнишь?
     - Такая волосатая?
     - Сама ты волосатая.
     - Помню. Она со мной играла в дочки-матери.
     - Как она тебе?
     - Красивая. Я люблю женщин на каблучках.
     В  зоопарке они  пошли  сначала  в  обезьянник.  Дунечка долго  молча
рассматривала громадных самцов орангутангов,  а  потом спросила,  смущенно
отвернувшись:
     - Никита, а что это у них там, а?
     Никита сел на пол. Служитель сказал:
     - Гражданин, ведите себя прилично, звери волнуются.
     - Никит, ну, правда, - повторила Дунечка.
     - Дуня,  -  сказал Никита,  -  вот пойдешь в  школу и все узнаешь,  а
теперь пойдем смотреть тигров.
     Они долго смотрели тигров, а после Дуня каталась на пони.
     - Ну, понравилось? - спросил Никита.
     - Очень. А папа с мамой все ругаются. Лучше бы на пони катались.
     Никита посмотрел на часы. Было половина четвертого.
     - Рубансон-гоглидзе хочешь?
     - Хочу кирневич-валуа.
     Они  пили газированную воду,  а  вокруг них  с  визгом носились дети.
Потом они  присели на  скамейку возле девушки,  которая читала книгу.  Она
была какая-то  насквозь чистая,  в  белом платьице и  в  белых тапочках на
упругих, спортивных ногах.
     Никита несколько раз взглянул на девушку, а потом, кашлянув, спросил,
подмигнув Дуне:
     - Простите, мы вам не помешаем?
     - Нет, пожалуйста.
     - Интересная книга?
     - Очень.
     - Что-нибудь эпохальное?
     - Да. Сказки Даля.
     Никита засмеялся,  и девушка поглядела на Никиту. Он снова кашлянул и
сказал:
     - А не пришла ли пора познакомиться? Меня зовут Никита.
     - Очень приятно.
     - Мне тоже. А вас?
     - Меня зовут Наташа.
     - Тоскуете?
     Наташа закрыла книгу, посмотрела на Никиту и ответила:
     - Временами.
     - Сейчас тоже?
     - Нет. Сейчас я не тоскую, сейчас я гуляю с сыном.
     - <Белка>,  <Белка>,  я -  <Свисток>: вас понял, перехожу на прием, -
быстро ответил Никита. - А где дитя? Моя дочь может с ним поиграть.
     - Саня! - крикнула Наташа. - Маленький!
     Подбежал  мальчик  с  длинными льняными волосами и,  отдуваясь,  стал
возле матери, исподлобья разглядывая Дуню.
     - Дуня, дай мальчику руку, - сказал Никита.
     Дунечка послушно слезла со скамейки,  подошла к  мальчику и протянула
ему руку лодочкой.
     - Здравствуй, - сказала она, - меня зовут Дуня.
     - Догони, - сказал мальчик, - кто быстрей.
     - Погоди, какой ты быстрый, - рассудительно сказала Дуня, - а сколько
тебе лет?
     Никита и Наташа засмеялись.
     - Кстати, вам сколько? - спросил Никита.
     - Я старуха. Мне двадцать пять, - ответила Наташа. - А вам?
     - Я мальчик. Мне семьдесят семь.
     - Саша, - строго сказала Дунечка, - дай мне ручку, и пойдем гулять.
     - Только пусть вас не съедят крокодилы, - попросил Никита.
     - Я ему горло прокушу,  - пообещал Саша, и они пошли по дорожке: Дуня
- длинненькая,  в  полосатых штанишках и маленький пузатый Саша -  в белом
костюмчике.
     - Ну? - сказал Никита и подвинулся к Наташе. - Итак?
     - Сейчас вы спросите: не поколотит ли вас муж?
     - Это серьезный вопрос, он меня тревожит.
     - Что еще вас тревожит?
     - Американский империализм и клика Чан Кай-ши.
     - Давайте я  все облегчу -  у меня нет мужа,  так что можете начинать
осаду.
     - А что у вас глаза сиреневые?
     - Потому что крашусь.
     - С вами трудно говорить.
     - Отчего?
     - Вы не интригуете.
     - А надо?
     - Конечно.
     - Это  нетрудно.  Только надо  следить за  нашим кинематографом,  там
даются готовые, идеологически выдержанные рецепты.
     - А почему вы со мной так говорите?
     - Наверное, потому, что мне приятно говорить с вами.
     - Да?
     - Да.
     - Черт возьми!
     - Черта нет. И бога нет, никого нет. Саша! Саня! Дуня!
     - Вы запомнили, как зовут мою пл... дочку?
     - Пл-дочку? Конечно, я сразу запоминаю имена детей.


     - Вы понимаете, что такое брак? - строго спросила судья Степанова.
     - Брак - это затянувшаяся беседа. В идеале, конечно.
     - Что?!
     - Так говорил один парень, который рано умер.
     - Брак -  это не беседа,  а союз любящих сердец, - сказала судья, - и
вы его своим поведением разрушили.
     Степанов увидел зимнее,  тревожное Черное море, пустой белый пароход,
который разрушал острым белым носом тугое единение воды,  пустой ресторан,
в  котором  официантки возле  большого иллюминатора резались в  дурака,  и
заснувшую за стойкой громадную буфетчицу.
     Степанов сидел под большим плакатом, приглашавшим на английском языке
туристов совершить прогулку по  Черному морю.  Степанов сидел  и  пил.  Он
перестал пьянеть оттого,  что был весь в  будущем,  в той работе,  которую
начинал.  На  палубе  грузинка ссорилась с  молодым мужем  в  ярком  синем
джемпере,  надетом под старый ватник.  Мужа ждали два товарища -  такие же
молодые парни,  только один в  красном свитере под  ватником,  а  другой в
одной тенниске.  Дул  бриз,  и  было  очень холодно.  Парни хотели пойти в
ресторан,  а  жена того,  в  синем джемпере,  держала его за руку и что-то
говорила -  быстро и просительно. Парни пересмеивались, муж грузинки играл
желваками, слушая жену. Он слушал ее, презрительно отвернувшись.
     - Пойдем,  слушай, - сказал тот, что в тенниске, по-русски, - сколько
можно, а?
     - Видишь, психует, - ответил муж тоже по-русски.
     Грузинка стала говорить еще быстрее, но уже не просительно, а зло, со
слезами в голосе.  Муж стряхнул ее руку и пошел в ресторан.  Следом за ним
двинулись его друзья.
     - Вано! - пронзительно крикнула женщина.
     Ее  муж  только досадливо махнул рукой  и  распахнул дверь ресторана.
Женщина, заплакав, бросилась бежать по палубе.
     - Топиться будет, - сказал парень в тенниске. - Сумасшедшая.
     Парни сели за столик и заказали себе шампанское.  Они очень красиво и
достойно выпили его,  и Степанов долго ждал,  когда  же  они  начнут  пить
водку,  но  они  заказали  себе  еще бутылку шампанского и пили из фужеров
маленькими  глоточками.  Муж  грузинки   сначала   был   оживлен,   что-то
рассказывал своим товарищам, потом приумолк, стал оглядываться по сторонам
и вдруг,  отбросив стул, быстро вышел из ресторана. Официантки по-прежнему
резались  в  дурака.  Буфетчица  дремала.  В  холодном небе летали хищные,
жирные, неестественно белые чайки.
     - Дура, мучает Вано, - сказал парень в тенниске.
     - Это они так любят, - сказал парень в красном свитере.
     - Пропади пропадом такая любовь.
     - Они вс„ волнуются.
     - Чего  волноваться,  слушай?  Не  ворует  ведь?  Культурно  пьет,  с
друзьями пьет, не с жуликами, а?
     Муж вернулся через пять минут,  бледный,  с  подергивающимся ртом,  и
сказал:
     - Нигде нет, пошли искать.
     - Куда денется, слушай?
     - Пошли, у меня сердце болит.
     Парень в тенниске презрительно рассмеялся и сказал:
     - Иди, слушай, и ищи, если тебе делать нечего... Мужчина называется.
     - Пошли, - сказал парень в красном джемпере, и они ушли вдвоем.
     Степанов выпил водки и спросил парня:
     - Ругу рахар, генацвале?
     - Э,  -  пожал тот плечами,  -  плохо поживаем, сам видишь. Все с ума
посходили. Вместо радости, слушай, пытку делают.
     Степанов засмеялся. Парень в тенниске тоже усмехнулся.
     В  ресторан вернулся парень  в  красном  свитере,  покачал  головой и
сказал:
     - Воркуют под лестницей.
     - Добилась своего.
     - Ну и пускай.
     - Конечно,  пускай,  что я, против? - сказал парень в тенниске. - Мне
от  этого ни  холодно ни жарко,  его только жаль.  Какой мужчина,  слушай,
позволяет на себе лезгинку танцевать?
     - У них же дети...
     - Что  дети,  слушай?  При чем здесь дети?  Что они -  линия Мажино -
дети? Они радость, дети, а не пытка!
     К  парням подошла официантка,  игриво оперлась локтями о  край  стола
так, чтобы была видна ее грудь, и сказала:
     - А что кушать будем, мальчики? Может, икорки под водочку?
     - Вы извините,  - сказал парень в тенниске, - если надо будет кушать,
мы вам закажем.
     Официантка обиженно передернула плечиками и отошла.
     - Одни -  психопатки,  -  тихо сказал парень в тенниске,  -  другие -
стервы! Что делать, а?
     ...В маленьком городке у моря Степанов поселился в доме на горе.  Там
жили четверо художников. Они все помногу работали, а вечером уходили вниз,
в город, и там слушали в шумном ресторанчике краснолицего толстого венгра,
который играл на  скрипке и  хрипло пел в  микрофон еврейские и  цыганские
песни.  В  зале,  прокуренном и  увешанном  бумажными  гирляндами,  сидели
рыбаки, моряки и девушки с высокими начесами.
     Скрипач высматривал себе  жертву.  Это  обычно был  моряк в  свитере,
пришедший сюда  прямо  с  корабля  в  короткую  минуту  стоянки,  с  двумя
девушками -  как правило, именно с двумя. Он попеременно танцевал с ними и
каждую во  время  танца уговаривал пойти с  ним  после того,  как  закроют
ресторан.  Но у девушек был свой метод. Они всегда обещали пойти во второй
раз,  чтобы не обижать подругу,  - так и жили каждый вечер своей маленькой
хитростью: вкусный ужин, танцы и спокойная ночь после.
     Скрипач намечал себе  такого  рыбака и  начинал играть специально для
него -  шептал в микрофон исковерканные,  нежные слова про то, что <моряки
подолгу не  грустят>,  хотя именно моряки и  грустят подолгу,  подмаргивал
рыбаку,  и  тот,  опьянев,  тоже подмаргивал скрипачу,  а  потом посылал в
подарок  бутылку  водки  и  еще  посылал  денег,  чтобы  скрипач  повторил
понравившуюся песню.
     Художники возвращались к  себе н