на кормовой ее части, в шезлонге и  читала,
не замечая Владимира, скрытого от  нее  крышей  рубки.  На  молу  постепенно
собирались зеваки, завистливо поглядывая  на  яхту,  обменивались  дурацкими
соображениями. Владимир даже не знал, какую жизнь вела эта  девушка  до  сих
пор. Насколько ему было известно, Элен  -  дочь  Жанны  Папелье  от  первого
брака.  Был  ли  этот  муж  тем,  который  стал  потом  министром?  По  всей
вероятности - нет. Ведь был еще один, более ранний  брак,  о  котором  Жанна
никогда не упоминала.
   Разве бывает большая близость, чем между Жанной и Владимиром? Чуть ли  не
каждый день они вместе напивались. Два-три  раза  в  неделю  спали  в  одной
кровати. Жанна не скрывала от него, что красит волосы, не  стеснялась,  если
ее с похмелья тошнило у него на глазах. Каждый из них знал обо всех  пороках
другого, и разные мелкие подлости тоже были у них общими.
   Тем не менее Владимир  не  посмел  бы  спросить:  "Почему  Элен  внезапно
приехала сюда, к вам?" И Жанна тоже об этом ничего не говорила! Были в  душе
каждого из них свои заповедные уголки. Жанна Папелье со своей  стороны  тоже
не посмела расспрашивать Владимира, почему он вдруг принес  своего  друга  в
жертву. Прошла уже неделя с того дня, а она ни разу об этом  не  заговорила.
Точка поставлена. Дело сделано. Блини устранен. Ну, если не считать,  что  в
понедельник Владимир спросил, покраснев: "Вы сказали  правду  Элен?"  А  она
ответила: "За кого ты меня принимаешь?"

***

   Солнечные лучи проникали сквозь ткань белого берета. Он почувствовал, как
они жгут ему веки. Все тело  было  охвачено  дремотной  скованностью,  и  он
испытывал какое-то сладострастное наслаждение,  оттого  что  лежал  на  этих
твердых палубных досках.
   В нескольких метрах от него сидела Элен, погруженная  в  чтение...  Пасха
все еще царила в небе и  на  земле...  Даже  доносившиеся  сюда  звуки  были
какими-то праздничными, а не повседневными. Разве сумел бы он  выразить  то,
что чувствовал? Это были одновременно и восторг, и отчаяние... Она  здесь...
И он здесь... Книга, которую она сейчас читает, ему знакома, это роман,  где
действие происходит  в  Малайзии...  Время  от  времени  она  переворачивает
страницу, слух его подстерегает, когда опять зашелестит бумага...
   Это все могло случиться так просто... И это  было  так  невозможно...  Но
почему же то, что удалось Блини, не может удаться ему? Почему  она  никогда,
ни разу ему не улыбнется? Никогда не раскроется. Стоит перед ним как стена.
   Они сидели бы вместе,  например,  в  салоне,  разложив  на  столе  карты,
солнечный луч пробьется к ним из иллюминатора, а музыкальным  сопровождением
послужит тихий плеск волны о корпус яхты...
   Они позабудут Жанну Папелье, ее друзей, "Мимозы" и все остальное.
   И Владимир тоже расскажет о своем детстве, как это делал Блини. Но, может
быть, вовсе не так, как тот! Не с такой легкостью! Без смеха! Без вранья!
   Ведь Блини все врал, а он, Владимир, говорил бы правду. Он сказал бы  ей,
что  сейчас,  в  свои  тридцать  восемь  лет,  чувствует   себя   несчастным
мальчишкой, точно так же, как она, Элен, всего-навсего девчонка.
   Девчонка, несчастная, должно быть, из-за своей матери.
   А он? Разве он виноват в том, что с ним  сталось?  Он  объяснит  ей,  что
жизнь его разом оборвалась, когда ему только минуло семнадцать.
   Были в его жизни  поразительные  три  месяца,  такие  поразительные,  что
воспоминание о них напоминает страшный сон, - он дрался  в  армии  Деникина!
Стрелял. Убивал. Слышал, как вокруг свистят пули,  а  главное  -  и  это  он
помнил всего яснее - голодал.
   Потом, сразу после этого, бегство в Константинополь вместе с  остальными,
со всем стадом, сараи, где их прятали, благотворительные  общества,  которым
их кормили... Он нанялся официантом в кафе. Он ничего не знал, что  стало  с
отцом и матерью. Там он и познакомился с Блини - тот чистил овощи в  том  же
ресторане. "Понимаете, Элен?"
   Элен читала на другом конце палубы, Элен презирала его, очевидно, за  то,
что он был одновременно и любовником, и слугой ее матери.
   Но почему она не презирала Блини? Разве он не был таким же слугой?  Да  и
все остальное тоже? Да, да, это  порой  случалось...  В  первый  раз  они  с
Владимиром даже подрались, потому что  он,  Владимир,  решил,  что  кавказец
хочет занять его место!
   Немой, приплывший на своей лодочке,  поглядел  на  него  поверх  бортовой
сетки, спрашивая жестами, не надо ли чего. Владимир сдвинул на миг  берет  с
лица и покачал головой в знак отрицания.

***

   Оставалась  бы  она  там,  откуда  приехала!  Да  где  она  жила  раньше,
собственно говоря?  Наверно,  в  маленьком  провинциальном  городке?  Или  в
монастыре? А папаша навещал ее там по воскресеньям, привозил ей сласти...
   Да, должно быть, так. Как бы то ни было, жизни она еще не знала.  Никогда
не видела пьяного мужчину и уж тем более пьяную женщину! Вот почему она была
так скованна, вот почему она бледнела и вообще вела себя на яхте  как  живой
упрек.
   А как все спокойно жили, пока она не появилась! Жили себе час  за  часом,
даже не замечая, как эти часы  проходят!  Кругом  было  много  людей,  много
музыки. Выпивали. И еще была радость - изливать свои обиды по вечерам, когда
напьешься...
   Да, вернулась бы, откуда приехала! Нечего ей тут торчать все время, такой
чистенькой и спокойной!
   Или уж хотя бы не делала такой разницы между Блини и Владимиром!
   Как бы не так!  Ведь  Блини  хохотал  как  ребенок,  глаза  у  него  были
по-креольски нежными, по-французски он бормотал с таким странным акцентом  -
все это  умиляло  ее,  вот  потому-то  они  оба  сразу  отдалились  от  всех
остальных, как отделяют столик для детей на праздничном семейном обеде.
   Почему надо было умиляться Блини и презирать Владимира? Потому что  Блини
не пил? Но ей как раз и следовало заинтересоваться Владимиром именно потому,
что он пил. Кстати, Блини-то ведь не пил просто потому, что его от спиртного
тошнило. И кроме того, у него не было  потребности  выпить!  Его  совсем  не
трогало, что приходится скрести корпус  яхты  или  стряпать.  Не  только  не
трогало - ему это нравилось! Так  же  как  нравилось  рассказывать  о  своей
кавказской родне, прикидываясь, подобно комедианту, будто он по ним тоскует.
   Вот,  слово  найдено:  Блини  ломал  комедию!  Он  врал!  Врал   так   же
естественно, как дышал. Придумывал  всякие  россказни  ради  других  и  ради
самого себя. Не был он никаким князем! Не случись революции, он все равно не
стал бы морским офицером, он ведь даже гимназию не окончил.
   И дворянином он не был! Владимир этого никому не  говорил,  но  ведь  это
правда! Он был из "кулаков", сыном богатых крестьян, и нигде не привалило бы
ему такое счастье, как здесь, на борту яхты Жанны Папелье.
   Конечно, он умел быть нежным! Разговаривая с женщинами,  Блини  закатывал
глаза, огромные, как у газели. Но при  этом  отлично  умел,  проявляя  самые
нежные чувства, тут же подмигнуть Владимиру.
   "Вот этот и вон тот...". Он нарочно так  говорил,  потому  что  это  всех
забавляло и умиляло! И заплакать ему было так  же  легко,  как  рассмеяться,
стоило захотеть, - например, когда он  слушал  пластинку  с  песнями  родной
страны.
   А Владимир пил. И  пил  он  потому,  что  был  по-настоящему  взволнован,
по-настоящему несчастен. Неужели Элен не могла этого  понять.  И  любовником
Жанны он стал не из корысти, не из боязни нищеты, а  потому,  что  оба  они,
напившись, могли вместе ворошить все темное, что осело на сердце.
   Но Элен стоило только захотеть... Стоило только  взглянуть  на  него  так
ласково, как она смотрела на Блини!
   И любил он ее больше и лучше, чем этот кавказец. Уж  он-то  не  уехал  бы
отсюда, даже если бы его обвинили, будто он взломал целый десяток сейфов!  И
сейчас ему было довольно того, что он лежит на палубе в нескольких метрах от
нее и видит только краешек ее платья.
   Он ждал,  когда  пробьет  одиннадцать  и  она  встанет.  Элен  отказалась
столоваться у Полита. Каждое утро девушка отправлялась в Гольф-Жуан, как это
делал прежде Блини, с той же самой продуктовой сеткой. Переудила  из  мясной
лавки в овощную, покупала то, что нетрудно сготовить, и потом перекусывала в
одиночестве в маленьком салоне яхты.
   Владимир следил, как она уходит и приходит, смотрел, как  расплывается  в
ярком солнечном свете ее силуэт, когда она идет по молу, а потом  становится
все более четким по мере ее приближения. На узкие сходни она всегда  ступала
нерешительно - с непривычки к морю.
   По запаху Владимир угадывал, какое блюдо она стряпает.  Из  упрямства  он
спрашивал ее каждый раз, не нужна ли его помощь, девушка же каждый раз  сухо
отказывалась.
   Как могла Элен до такой степени презирать его? Все до  единого  замечали,
что он сейчас страдает больше, чем когда-либо, ей одной до него нет никакого
дела! Он садился за столик у Полита, ел там, не говоря ни слова, и  Лили  на
все была готова, лишь бы его утешить. Вице-мэр,  Тони,  все  остальные,  все
относились к нему с уважением, хоть они-то ничего на свете не уважали, -  но
они чутьем угадывали, что он хранит какую-то непонятную им тайну.  Никто  из
них не позволил бы себе посмеяться над ним, когда он напьется и  не  сможет,
например, сразу нащупать дверную ручку.
   Только она, она  одна!  Такое  спокойствие,  такая  матовая  кожа,  такой
отстраненный взгляд! А ведь она часами могла слушать Блини, забавляться тем,
что он ломает комедию так свободно, как дышит!
   "Вот этот и вон тот...".
   Слезы жгли Владимиру глаза. Но он не Блини,  он  не  заплачет!  Он  лучше
закурит сигарету и, лежа на спине, подняв лицо  к  небу,  будет  следить  за
белым облачком, тающим в бесконечной дали...
   А в Константинополе...
   Его воспоминания начинались с запаха жареной телятины. Они с  Блини  были
такими нищими! Сняли комнату на двоих, возвращались  туда  после  работы,  а
Блини умудрялся приносить с собой лакомства, украденные на кухне.
   Ведь Блини-то подворовывал, пусть даже понемногу. Он мог стащить  ветчины
и даже икры! Он хохотал, выкладывая добычу на  их  некрашеный  стол,  и  они
обедали вдвоем у открытого настежь окна, перед обширной панорамой Босфора.
   Они жили там чуть ли не как женатая пара. Копили на покупку граммофона...
В свободные часы нанимали лодку и отправлялись вдвоем на прогулку...
   Владимир уронил сигарету на палубу, не притушив, что возмутило бы  Блини,
он не терпел и  пятнышка  на  своем  "хорошеньком  кораблике"...  Вечно  эти
детские присказки, которые всех умиляли! Разве Владимир когда-нибудь говорил
о своем "хорошеньком кораблике"? Он даже и уборкой не  стал  бы  заниматься,
будь он тут один! Как знать, может быть, у "Электры" и мотор-то вовсе  вышел
из строя за тот год, что она стояла в порту?
   Ну и что? А если он вспомнил сейчас Константинополь - это только  потому,
что иногда, вот как в это пасхальное утро, все здесь кажется таким  похожим.
Достаточно было бы...
   Например, через минутку-другую они с Элен пошли бы  вместе  по  дороге  к
лавкам Гольф-Жуана; наступая  на  капустные  листья  и  стрелки  лука-порея,
вдыхая запахи рынка, то щупая курицу, то  останавливаясь  в  нерешительности
перед аппетитным пучком спаржи... Обмениваясь смеющимися взглядами  в  ответ
на веселье кумушек. Владимир понесет сетку, а Элен подхватит  его  под  руку
таким машинальным движением, в котором лучше всяких слов  выражается  полное
доверие.
   Вернувшись на яхту, они вместе приготовят  еду.  Накроют  стол  маленькой
скатеркой. Теперь он, в свою очередь, будет рассказывать ей всякую  всячину,
а уж ему-то есть о чем рассказать: о Черном море, о Берлине, о Париже - ведь
он целых четыре года мало-помалу добирался до Франции.
   "Отца моего расстреляли, - скажет он. - А моя мать все еще там, но писать
ей опасно, это может ей повредить. Она, должно быть, совсем состарилась...".
Он даже не мог себе представить, как она  выглядит.  Тоже,  наверное,  живет
одна-одинешенька, одинокая, бедная, старая, стоит в очередях.
   Элен расскажет о своем отце,  тот,  вероятно,  недавно  умер  -  Владимир
заметил, что она в трауре. И он тоже, по всей вероятности, жил  в  бедности,
раз она вернулась к матери после его смерти...
   Разве нельзя, подобно Блини, казаться семнадцатилетним  и  заново  начать
жизнь с того места, где она когда-то прервалась?
   Он поклянется больше не пить и сдержит слово.  Ну,  может  быть,  вначале
нарушит обещание разок-другой - в силу привычки, но быстро  возьмет  себя  в
руки. Явится к Политу и потребует лимонада.
   А зачем, собственно, ему ходить к Политу? Теперь мол заполнился  нарядной
толпой, высыпавшей из церкви по окончании  мессы.  Колокола  трезвонили  все
пуще. Должно быть, полдень.
   Он приподнял голову, но краешек платья исчез. Он встал. Элен уже не  было
в шезлонге, только раскрытая книжка еще валялась там.
   И тогда снова встала  перед  его  глазами  все  та  же  картина,  которая
являлась ему по десять раз на день, без всякой на то причины, потому что  он
вовсе не был  уверен,  что  Блини  уехал  поездом;  он  снова  видел  своего
приятеля, его матросский вещевой мешок, белые  брюки,  полосатую  тельняшку,
морскую фуражечку, на вокзальной скамейке, перед пустыми рельсами, а  поезда
все нет и нет...

***

   Завсегдатаи  Полита  утонули  в  шумной  толпе,  рассевшейся   за   всеми
столиками. Две местные девушки помогали Лили подавать  буйябес  и  лангусты.
Вице-мэру, Тони, Итальянцу и немому  удалось  приткнуться  в  уголке  кухни,
чтобы сыграть обычную партию в белот.
   Все орали. Все веселились. И тем не менее люди,  которые  ели  сейчас  за
столиками, казались просто карикатурами на мужчин и женщин.  Все  они  сочли
обязательным для себя одеться как на карнавал, чтобы провести на  море  один
день. Они притащили с собой невообразимые  устройства  для  рыбной  ловли  и
проводили час за часом в попытках хоть что-то поймать, в  то  время  как  их
жены сидели в тени под соснами, присматривая за ребятишками.
   Кое-кто  из  них  приехал  в  фургончиках,   которыми   они   повседневно
пользовались для дела, и на одном из них, к  примеру,  красовалась  надпись:
"Масло, яйца, сыры"...
   - Видишь ту яхту, вон там? Бывший торпедный катер...
   Владимир, в одиночестве сидевший в углу за завтраком, даже не  улыбнулся.
Он им завидовал. А они завидовали его яхте. Дети рассматривали его фуражку с
гербом и полосатую тельняшку.
   - Тут вам письмо принесли, - объявила ему Лили. Все  мужчины  глазели  на
ходившую по помещению Лили, на ее молодую  грудь,  туго  обтянутую  платьем.
Владимир этого и не замечал. А Лили смотрела только на Владимира.
   - Письмо кто-то утром доставил из Тулона...
   Грязный конверт из бакалейной лавки. Почерк Блини. Он-то Бог знает почему
думал, что Блини далеко, а он в Тулоне, в двух часах езды поездом!
   "Владимир..."
   Письмо было написано по-русски, бледными чернилами.
   "Я не мог встретиться  с  тобой  до  отъезда,  но  я  бы  хотел  с  тобой
объясниться. Ты прекрасно знаешь, что я не крал кольца. Ты непременно должен
сказать мне, не ты ли подбросил его в мои вещи.  Это  очень  важно,  гораздо
важнее, чем ты можешь подумать. Я не стану сердиться на тебя за это,  просто
я должен знать.
   Пиши мне в Тулон, до востребования. Я уехал, потому что Элен не  поверила
мне. И все-таки напиши мне обо всем, что она делает, что говорит, как живет.
   Жду твоего письма, но не надеюсь, что могу  еще  подписаться:  твой  друг
Жорж".
   Он подписался  своим  настоящим  именем.  Письмо  было  похоже  на  него,
наивное, быть может, но полное скрытого смысла. Почему  он  подчеркнул,  что
ему так важно знать?
   "И все-таки напиши мне обо всем, что она делает..."
   - Подать вам буйябес? - спросила Лили с улыбкой. Он пожал  плечами.  Элен
только что вернулась  с  покупками  на  яхту.  Когда  он,  в  свою  очередь,
поднимется на борт "Электры", он почувствует запах жаркого и овощей.
   Да, что же хотел сказать Блини? И что он делает  в  Тулоне?  Это  слишком
близко отсюда. Владимиру почудилось, что  Блини  еще  здесь,  бродит  где-то
вокруг него. Как раз в это мгновение рядом остановился тулонский автобус. Он
вздрогнул. Конечно, Блини не  вышел  из  этого  автобуса,  но  ведь  он  мог
приехать с минуты на минуту.  А  главное,  он  сам-то,  Владимир,  мог  туда
поехать. На какой-то миг ему действительно  пришло  в  голову  это  сделать.
Через полчаса автобус, заехав в Антиб, вернется сюда. Найти Блини  в  городе
не составит особого труда.
   Машинально он продолжал есть и нечаянно капнул буйябесом на бумагу. Тогда
он разорвал письмо на мелкие клочки и  бросил  их  в  тарелку.  Он  был  так
озабочен своими мыслями, что даже не  узнал  машину  Дезирэ,  остановившуюся
перед дверью; шофер поискал его глазами, а потом уселся за его столик.
   - Как дела?
   - Ничего.
   - Меня хозяйка прислала.
   - Уже поднялась?
   - Да, сейчас, должно быть, одевается... Прямо скажу, встала она  с  левой
ноги.
   Владимир знал причину. На  них  обоих  одинаково  действовал  праздничный
перезвон колоколов, потому что праздники,  как  и  воскресные  дни,  созданы
преимущественно для толпы. А они оба не могли смешаться с толпой. У обоих  с
толпой  не  было  ничего  общего.  Или,  верней,  остались  только  какие-то
воспоминания...
   - Что ей надо?
   - Мы через час едем в Марсель.
   - Элен тоже?
   - У меня с собой письмо к ней.
   - Дай сюда! И выпей чего-нибудь... Сейчас вернусь. У них в доме все  были
друг с другом то на "ты", то на "вы". Он поднялся на  яхту  и  постучался  в
дверь салона, чего Блини не делал никогда.
   - Вам письмо от матери... - сказал он.
   Девушка готовила не жаркое, а котлету, перед  прибором  лежала  раскрытая
книга. На картонных тарелочках была разложена закуска.
   - Передайте моей матери...
   Она остановилась, посмотрела на часы.
   - Вы тоже туда едете? - спросила она.
   - Куда?
   - В Марсель, с матерью и ее подругой...
   - Да, она просила, чтобы я поехал.
   - Так вот, скажите ей, что я не поеду.
   - Но если мы к вечеру не вернемся, вы будете на борту одна.
   - Ну и что?
   - Вы не боитесь?
   - Передайте моей матери, что мне не хочется ехать в Марсель.
   Она села за стол;  воздух  в  салоне  был  пропитан  запахом  поджаренной
котлеты и солнечным зноем; залитая  ослепительным  светом,  раскрытая  книга
лежала перед ней.
   - Вы думаете, что... - осмелился он возразить.
   - Значит, вы передадите моей матери то, что я сказала, не так ли?
   Отвечать было нечего. В такие минуты она была  высокомерна,  как  знатная
дама эпохи французских королей. Но величие ее состояло  из  одиночества,  из
раскрытой книги и котлеты, из неприкосновенности маленького салона, где  она
будет жить, час за часом, будто за его стенами ничего более не существует.
   - До свидания, мадмуазель!
   - До свидания, Владимир!
   Он сошел по трапу. Ждать было нечего, день неизбежно должен был кончиться
именно так. Владимир выпил два больших стакана местной виноградной водки,  и
веки его тотчас же покраснели.

Глава 5

   Был ли это в самом деле Коголэн?  Во  всяком  случае,  проехав  известное
количество километров, можно было  увидеть  такое  название  на  придорожных
столбах. К тому же это не имело никакого значения:  просто  то,  что  увидел
Владимир, осталось у него в памяти под полюбившимся ему названием "Коголэн".
   Машина  шла  в  течение  долгого  времени  вдоль  сосновой  рощи.  Дезирэ
неподвижно сидел за рулем,  Жанна  Папелье,  как  всегда,  с  ним  рядом,  а
Владимир и Жожо - в глубине. От переднего  сиденья  их  отделяло  желтоватое
стекло.  Иногда  они  видели,  как  Жанна  наклоняется  к  шоферу,  губы  ее
шевелятся, но звука не было слышно.
   Дорога пошла вверх. На одном  из  поворотов,  неподалеку  от  фермы,  они
увидели странную процессию - люди шли, держась небольшими кучками. Это  бы