ичины  он  добрых  пять  минут
простоял на краю тротуара, глядя на окна, за которыми спали люди,  затем
почти на цыпочках отправился назад. Он подошел к Старому  Рынку:  первый
огромный грузовик уже  приехал  из  Мулена  и  почти  перегородил  улицу
Премонстрантов; в кабине, раскрыв рот, спал шофер.
   - Джина! - окликнул он с порога. Словно пытаясь  перехитрить  судьбу,
Мильк старался говорить обычным голосом, без тени тревоги. -  Джина,  ты
где?
   Он запер дверь на засов, поколебался, не  сварить  ли  еще  кофе,  и,
решив, что не стоит, поднялся в спальню и опять лег в постель.
   Если он и поспал, то не заметил этого. Не выключил лампу и лишь через
час снял очки, без которых все  вокруг  было  расплывчато  и  мутно.  Он
слышал, как подъезжают другие грузовики, хлопают дверцы, как  составляют
в штабеля ящики. Услышал лязг засова: Фернан Ле Бук  открыл  бар;  потом
шум грузовичков мелких торговцев.
   Джипы не было. Джина все не шла.
   Мильк, видимо, задремал, потому что не заметил, как  ночь  перешла  в
день. Сначала была тьма, пронизанная огнями рынка, потом он вдруг увидел
солнце - в комнате и на постели.
   Неуверенной рукой он ощупал постель рядом с собой:  там  было  пусто.
Обычно тело у Джины было горячим, она спала, свернувшись  калачиком;  от
нее сильно пахло  женщиной.  Порой  во  сне  она  резко  поворачивалась,
закидывала бедро на бедро Ионы и сжимала его, дыша все порывистей.
   Он решил пока не спускаться, не вставать раньше времени -  пусть  все
идет как обычно. Ему не  спалось,  и  чтобы  занять  чем-то  голову,  он
продолжал прислушиваться к звукам рынка с  тем  же  вниманием,  с  каким
изучал марки.
   Он тоже был почти местный. Правда, не совсем. Не как другие.  Тем  не
менее по утрам его окликали с такой же добродушной  фамильярностью,  как
остальных, и у него тоже было свое место за стойкой у Ле Бука.
   Дважды он расслышал  голос  мясника  Анселя:  сначала  тот  спорил  с
человеком, доставлявшим  ему  говядину,  потом  ругался  из-за  каких-то
баранов. Бакалея Шена, находившаяся рядом, открывалась позже;  следующий
дом принадлежал Палестри.
   Анджела, мать Джины, уже работала. Торговлей занималась она.  Луиджи,
ее муж, был славный малый, но любил выпить. Чтобы его занять, ему купили
велосипед с коляской, и он доставлял на нем продукты - не только для  их
собственной  лавки,  но  и  рыночным  торговцам,   не   имевшим   своего
транспорта. Это его унижало, но виду он не  подавал.  С  одной  стороны,
радовался, что  может  целыми  днями  не  бывать  дома  и  пить  сколько
вздумается. С другой стороны, не обманывался,  понимая,  что  с  ним  не
считаются, что настоящий глава семьи не он, и поэтому пил еще больше.
   Что оставалось Анджеле? Иона задавал себе этот вопрос, но  ответа  не
находил.
   Джина не уважала отца. Когда он заходил  к  ней  между  ездками,  она
ставила на стол бутылку вина, стакан и говорила:
   - На! Ты ведь за этим пришел?
   Он деланно смеялся, якобы превращая все в шутку.
   На  самом  деле  он  знал,  что  это  серьезно,  и  все-таки  не  мог
удержаться, наполнял стакан снова и снова, а уходя, осмеливался бросить:
   - Ну и стерва же ты!
   Иона старался в таких случаях уходить: Палестри чувствовал  себя  при
нем еще более униженным. Быть может, это была одна из причин, почему  он
невзлюбил зятя почти так же, как сын.
   В шесть Мильк встал и спустился сварить  кофе.  Он  всегда  спускался
вниз первым, а летом начинал с того, что открывал дверь во  двор.  Джина
часто появлялась внизу лишь в половине восьмого или даже в восемь, когда
магазины уже работали. Она любила слоняться  ,в  халатике  и  стоптанных
тапочках,  с  лоснящимся  от  ночной  испарины   лицом,   не   стесняясь
показываться в таком виде перед посторонними: покрасовавшись на  пороге,
она шла мимо Шенов поздороваться с матерью, потом возвращалась с овощами
или фруктами.
   - Привет, Джина!
   - Привет, Пьеро!
   Она знала всех - оптовиков, перекупщиков, шоферов тяжелых грузовиков;
знала она и  деревенских  женщин,  приезжавших  продавать  то,  что  они
разводили в саду или на птичьем дворе.  Будучи  еще  маленькой,  она,  с
голым задом, вечно сновала среди ящиков и корзин.
   Теперь это  была  уже  не  девочка.  Это  была  двадцатичетырехлетняя
женщина; у ее подруги Клеманс уже был ребенок, у других - даже по двое и
по трое.
   Она все не шла. Заученными движениями  Иона  выставил  коробки  перед
витриной, поправляя ярлыки с ценами, и  пошел  в  булочную  напротив  за
рогаликами. Он всегда покупал пять штук - три себе, два  жене,  и  когда
сегодня ему завернули в тонкую коричневую бумагу  столько  же,  не  стал
возражать. Правда, он уже собирался отказаться от двух лишних рогаликов,
но тут ему пришла мысль промолчать, не  сознаваться,  что  Джина  уехала
неизвестно куда. Да и уехала ли она в самом деле? Вчера на ней было лишь
красное ситцевое платье, а в руках  -  только  лакированная  сумка.  Она
могла вернуться в течение дня, в любую минуту. А может, уже вернулась?
   - Джина! - почти весело позвал он, входя в дом и еще раз  попытавшись
заклясть судьбу.
   Он поел в одиночестве на уголке  кухонного  стола,  вымыл  тарелку  и
чашку, собрал крошки. Для очистки совести поднялся наверх  -  убедиться,
что чемодан жены на своем месте в стенном шкафу. Другого чемодана у  нее
не было. Накануне она могла в его отсутствие вынести чемодан из  дома  и
где-нибудь спрятать, пока он, к примеру, пил кофе у Ле Бука.
   Пришел почтальон; некоторое  время  Иона  читал  почту,  потом  бегло
просмотрел марки, выписанные из Каира.
   Когда пробило десять, он, как обычно, отправился к Ле Буку.
   - Как Джина? Ничего?
   - Ничего.
   - Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
   Почему он ответил: "Она уехала в Бурж", а  не  придумал  какую-нибудь
отговорку? Мильк злился на себя за эту оплошность. Джина могла вернуться
через полчаса, через час; как он будет тогда выглядеть?
   Девчонка, торговавшая цветами неподалеку от его лавки, вихрем влетела
поменять книжку: она это делала каждое  утро,  прочитывая  по  роману  в
день.
   - Эта интересная?
   Мильк кивнул.  Она  всегда  выбирала  книжки  одного  сорта,  пестрые
обложки которых сами говорили о содержании.
   - Джины нет?
   - Сейчас нет.
   - Как она поживает?
   - Хорошо.
   И тут в голову Ионы вдруг пришла мысль, заставившая его покраснеть, -
он стыдился подозревать людей, думать о них плохо. Когда юная цветочница
ушла, он тут же поднялся в комнату и открыл зеркальный шкаф: в  глубине,
под висевшей одеждой, он хранил стальную шкатулку, купленную в  магазине
Вируле.
   Шкатулка была на месте; Ионе пришлось сделать над собой усилие, чтобы
пойти дальше - достать из кармана ключ и всунуть  в  замочную  скважину.
Войди в этот миг Джина, он, наверное, упал бы в обморок от стыда.
   Но Джина не шла и, судя по  всему,  не  собиралась  появиться  скоро:
прозрачные конверты, где он хранил самые свои редкие марки, в том  числе
голубой пятицентовый Тринидад 1849  г,  с  изображением  парохода  "Леди
Мак-Лауд", исчезли.
 
2. Женитьба Ионы 
 
   Он еще стоял перед шкафом, и капельки пота блестели у него  на  губе,
когда в лавке, а потом в каморке послышались шаги. Летом наружная  дверь
закрывалась редко: дом стоял в глубине, и воздуха в нем не хватало. Иона
не двигался, выжидая, когда подаст голос тот, кто вошел в лавку.  Однако
шаги  послышались  уже  около  кухни;  там  посетитель  помедлил,  потом
вернулся к лестнице. Походка была тяжелая, мужская,  немного  шаркающая;
замерев, Иона гадал, поднимется ли  неизвестный  наверх,  но  тут  снизу
донесся хриплый голос его тестя:
   - Где ты, Джина?
   Почему Мильк испугался, будто его поймали  с  поличным?  Не  закрывая
стальной шкатулки, он захлопнул дверцы шкафа и  заколебался:  спуститься
или сделать вид, что его нет дома? Заскрипели ступеньки. Голос повторил:
   - Джина!
   - Иду, - только теперь невнятно произнес Иона.
   Покидая комнату, он взглянул в зеркало и увидел, что покраснел.
   В этот час Палестри не был  еще  пьян.  Впрочем,  он  даже  к  вечеру
никогда не шатался. По утрам глаза у него были красные,  заспанные,  вид
подавленный,  но  стаканчик-другой  виноградной  водки,  предпочтительно
итальянской - граппы, прибавлял  уверенности  его  походке.  Он  пил  не
только граппу, которую Ле Бук заказывал специально для него, но  и  все,
чем его угощали или что он находил  в  других  барах,  встречавшихся  по
пути. Спустившись, Иона увидел, что зрачки  тестя  уже  поблескивают,  а
лицо оживленно.
   - Где Джина? - просил тот, бросив взгляд в сторону кухни, где  ожидал
ее увидеть.
   Его тоже удивило, что зять спускается со  второго  этажа,  тогда  как
внизу никого нет; казалось, он ждет объяснений.  Времени  раздумывать  у
Ионы не было. Его застали врасплох - как только что у Фернана. И раз  уж
он однажды упомянул про Бурж, то не лучше ли продолжать в том же духе?
   Он ощутил потребность защищаться, хотя ничего не  натворил.  Палестри
подавлял его своей грубостью, своей рослой фигурой, сухой и узловатой.
   - Она уехала в  Бурж,  -  пробормотал  Иона,  чувствуя,  что  говорит
неубедительно, а его  взгляд  за  толстыми  стеклами  очков  убегает  от
взгляда собеседника.
   - К Лут?
   - Так она мне сказала.
   - Она попрощалась с матерью?
   - Не знаю.
   Луиджи лениво вошел в кухню и, по  примеру  Джины  достав  из  буфета
бутылку красного вина, поставил ее на клеенку рядом со стаканом.
   - Когда она уехала?
   Позже Иона ломал голову, почему в ту минуту он вел  себя,  как  будто
был в чем-то виновен. Вспомнил, например, про  чемодан  жены  в  стенном
шкафу. Если бы она уехала к подруге накануне, то взяла бы его с собой. А
так выходило, что она ушла из дома сегодня. Поэтому он ответил:
   - Сегодня утром.
   Луиджи протянул руку к стакану, но, казалось, был в  нерешительности,
не веря словам Ионы.
   - Автобусом семь десять?
   Ионе пришлось подтвердить: другого автобуса до половины  двенадцатого
не было, а тот еще не проходил.
   Это было глупо: он опутывал себя ложью, одна  ложь  тащила  за  собой
другую, и он никак не мог выбраться из этой  сети.  В  семь  утра  рынок
пустовал. Это был промежуток между оптовиками  и  мелкими  торговцами  в
розницу. Мать Джины обязательно увидела бы ее, да та и сама зашла  бы  в
лавку попрощаться. Другие тоже бы ее заметили. Бывают  улицы,  где  люди
живут в своих домах, как в водонепроницаемых отсеках,  разве  что  знают
соседей в лицо. Площадь Старого Рынка была не такой:  она  смахивала  на
казарму, где двери всегда открыты, - там все всегда знали, что  делается
в соседних семьях.
   Почему Палестри с подозрением наблюдал за зятем?
   Не потому ли, что  тот,  похоже,  врал?  Он  все-таки  залпом  осушил
стакан, утер привычным жестом губы - так же, как эго делал мясник, -  но
покамест не уходил, оглядывая кухню; Иона вроде бы понял,  почему  тесть
нахмурился. Этим утром в атмосфере дома было что-то  неестественное.  Он
был слишком прибран. Нигде ничего не  валялось,  не  чувствовалось  того
беспорядка, который всегда оставляла за собой Джина.
   - Привет! - проворчал наконец Луиджи, направляясь к лавке и,  как  бы
про себя добавил:
   - Скажу матери, что дочка уехала. Она когда вернется?
   - Не знаю.
   Может быть. Ионе следовало задержать Луиджи и  сказать  правду:  дочь
его исчезла и унесла с собой ценные марки?
   Внизу, в ящике стола, лежали лишь нерассортированные марки - те,  что
он покупал целыми  конвертами,  а  также  уже  разобранные,  которые  он
обменивал или продавал школьникам. В шкатулке  же  еще  вчера  хранилось
целое состояние - редкие марки, собранные им благодаря чутью и  терпению
более чем за двадцать пять лет: филателией он начал интересоваться еще с
лицея. На жемчужине его  коллекции,  французской  марке  1849  г.,  была
изображена голова Цереры на ярко-красном фоне; по  каталогу  она  стоила
шестьсот  тысяч  франков.  Он  никогда  не  подсчитывал  стоимость  всей
коллекции, но составляла она не менее десяти миллионов. Люди со  Старого
Рынка и не подозревали о таком богатстве. Он никому не говорил о  нем  и
все же слыл маньяком.
   Однажды вечером один из его каталогов  валялся  на  .столе,  и  Джина
стала рассеянно его листать.
   - Что значит "с двойной надпечаткой"?
   Он объяснил.
   - А "ол-кор"?
   - Оливково-коричневый цвет.
   - А "2 п."?
   - Две песеты.
   Аббревиатуры ее заинтересовали.
   - Как сложно,  -  вздохнула  она  и,  уже  закрывая  каталог,  задала
последний вопрос:
   - А цифра "четыре тысячи" в этом столбике?
   - Стоимость марки.
   - Ты хочешь сказать, что эта марка стоит четыре тысячи франков?
   - Ну да, - улыбнулся он.
   - Все цифры в этом столбике - это стоимость марок?
   - Да.
   Она с новым интересом принялась листать каталог.
   - Тут написано: "семьсот тысяч". Бывают марки, которые стоят  семьсот
тысяч франков?
   - Да.
   - У тебя они есть?
   - Этой нету.
   - А другие, такие же дорогие?
   - Почти такие же.
   - Очень дорогие?
   - Достаточно.
   - Так ты для них купил несгораемый ящик?
   Это было прошлой зимой; он помнил, что шел  снег,  внизу  на  оконных
рамах лежали снежные валики. В каморке гудела печка. Было  около  восьми
вечера.
   - Ничего себе!
   - Что?
   - Ничего. Я и не подозревала...
   На Старом Рынке считалось, что деньги у него водятся; но как родились
эти слухи, понять было трудно.
   Может,  оттого,  что  он  долго  не  женился?  Простые  люди   читают
естественным, что холостяк откладывает деньги.
   Кроме того, до женитьбы на Джине он ел в ресторане у Пепито,  другого
итальянца, ресторан этот располагался  на  Верхней  улице,  за  бакалеей
Гриму-Мармиона,  находившейся  на  углу  площади.  Конечно,   в   глазах
розничных торговцев, у которых лавка занимала весь день, он торговал как
любитель. В самом деле, мог ли он заработать на жизнь покупкой, продажей
и обменом старых книг? Разве не случалось, что к нему в лавку по часу, а
то и по два никто не заходил? Но он сводил концы с концами; к тому же  к
нему на два часа в день, а по субботам даже на полдня приходила прислуга
- значит, деньги у него водились.
   Была ли Джина разочарована тем, что  после  женитьбы  он  не  изменил
образ жизни? Ожидала ли она чего-то другого?  Он  никогда  не  задавался
этим вопросом и только теперь отдал себе отчет,  что  жил,  не  очень-то
интересуясь происходящим вокруг.
   Интересно: все ли окажется на месте, если заглянуть в кассовый  ящик,
где в толстом потрепанном бумажнике хранились  деньги?  Иона  был  почти
уверен в обратном.
   Джина порой таскала у него  понемногу  -  как  дети,  которым  ужасно
хочется  купить  конфет.  Вначале   она   довольствовалась   несколькими
стофранковыми монетами, которые брала  из  ящика  с  перегородками,  где
лежала мелочь.
   Потом осмелела и стала залезать  в  бумажник:  время  от  времени  он
замечал, что не хватает тысячефранковой банкноты. А  ведь  он  давал  ей
достаточно денег на хозяйство, никогда не отказывал  в  покупке  платья,
белья, туфель.
   Быть  может,  сначала  Джина  делала  это  по  дурной  привычке;   он
подозревал даже, что она брала деньги из кассы у родителей, когда жила с
ними. Только тогда это было труднее: Анджела хоть и  напускала  на  себя
вид жизнерадостной матроны, но за денежками присматривала.
   Иона никогда не говорил об этом с Джиной. Поразмыслив, он решил,  что
она ворует деньги для брата. Она была старше его на пять лет, и  тем  не
менее между ними чувствовалась незримая связь, какая встречается  обычно
лишь между близнецами. Иногда казалось даже, что Фредо влюблен в  сестру
и та отвечает ему взаимностью.
   Чтобы понять друг друга, им  порой  хватало  взгляда,  и  если  Джина
хмурилась, брат беспокоился, как влюбленный. Может, он из-за  этого  так
не любил Иону? На свадьбе один  его  не  поздравил  и  ушел  в  середине
торжественного ужина. Джина выбежала за ним. Они долго шептались в холле
гостиницы "Коммерс", где происходило торжество. Она вернулась со следами
слез на лице и сразу же  выпила  бокал  шампанского.  Фредо  было  тогда
семнадцать. Иона с Джиной поженились за две недели до замужества Клеманс
Ансель, которая была на их свадьбе подружкой невесты.
   Иона смиренно отпер кассу, взял бумажник и, против ожидания,  увидел,
что все деньги на месте. Это объяснимо. Он просто не сообразил. Накануне
Джина вышла из дома  только  после  обеда,  и  он  в  любой  момент  мог
заметить, что она открывает кассу. С марками все иначе: иногда он  целую
неделю не притрагивался к шкатулке.
   Теперь непонятными оставались  кое-какие  подробности,  но  они  были
очень важны. К примеру, ключи Иона всегда носил на серебряной цепочке  в
кармане брюк. Как удалось жене завладеть ими без его  ведома?  Ночью  он
спал более чутко, чем она, утром спускался вниз первым.
   Правда, иногда, чтобы ее не  будить,  шел  варить  кофе  в  пижаме  и
халате. Так было и позавчера; с тех пор он к шкатулке не прикасался.
   - Нет ли у вас книги по пчеловодству?
   В лавку только что вошел двенадцатилетний мальчик: голос решительный,
лицо испещрено веснушками, медно-рыжие волосы искрятся на солнце.
   - Собираешься разводить пчел?
   - В огороде на дереве я нашел рой, и родители разрешили мне  на  свои
деньги построить улей.
   Иона тоже был светло-рыжим, его переносицу тоже  испещряли  веснушки.
Но в возрасте этого мальчика он уже носил очки с такими же толстыми, как
сейчас, стеклами. Он иногда задумывался: может,  из-за  близорукости  он
видит людей и предметы не так, как другие? Этот вопрос занимал его.  Он,
например, прочел, что животные из-за особенностей зрения  видят  нас  не
такими, какие мы есть на самом деле: для некоторых из них мы выглядим  в
десять раз выше, почему их так и пугает наше приближение. Не  происходит
ли то же самое с близорукими,  даже  если  их  зрение  более  или  менее
выправлено с помощью очков? Без  очков  мир  представлялся  ему  светлым
облаком, в котором  плавают  настолько  воздушные  формы,  что  он  даже
сомневался, можно ли их потрогать.
   Через очки же  он  видел  предметы  и  лица  словно  под  лупой:  ему
казалось, что они выгравированы резцом.
   Жил ли он из-за этого в каком-то особенном мире?
   Неужели очки, без которых он мог передвигаться лишь на ощупь, служили
барьером между ним и окружающим миром?
   На полке с книгами про животных он нашел книгу о пчелах и ульях.
   - Эта подойдет?
   - А она дорогая?
   Иона посмотрел на  цену,  написанную  карандашом  на  задней  стороне
переплета.
   - Сто франков.
   - Вы мне ее дадите, если я половину заплачу через неделю?
   Иона не знал мальчика. Он был не из их квартала, а,  по-видимому,  из
деревни; мать его, наверное, привозила на рынок овощи или кур.
   - Забирай.
   - Спасибо. Я обязательно приду в следующий четверг.
   И на солнечной улице, и в тени  рынка  состав  покупателей  незаметно
изменился.  Рано  утром  это  были  главным  образом  простые   женщины,
приходившие за покупками, перед тем как отвести  детей  в  школу.  Кроме
того, это был час гостиничных и ресторанных грузовиков.
   К девяти, а тем более к десяти часам покупательницы  были  одеты  уже
лучше; в одиннадцать попадались и такие, что приводили с собой прислугу,
которая несла за ними покупки. Стружка в канаве уже утопталась, став  из
золотистой - коричневой и липкой; она перемешалась с ботвой лука-порея и
моркови, с рыбьими головами.
   Джина не взяла с собой ни одежды на смену, ни белья, ни  даже  плаща,
хотя ночью было еще свежо.  С  другой  стороны,  если  она  намеревалась
остаться в городе, разве хватило бы у нее дерзости  взять  самые  ценные
марки?
   После семи вечера автобусов ни в Бурж, ни в другие места уже не было;
только в восемь пятьдесят две проходил скорый на Париж да в девять сорок
- пассажирский из Мулена. На вокзале ее  знали,  но  Иона  не  осмелил