ь уж лучше это будет Баскен, чем другой. Инспектор
обязательно поймет.
   - Джине уже случалось... - начал он смущенно.
   - Знаю. Но она никогда не пропадала по четыре дня,  верно?  И  всегда
был кто-то, кто знал, где она.
   Что он хочет этим сказать? Неужели это означает, что, убегая из дому.
Джина ставила кого-то в известность - отца, например, или подругу, вроде
Клеманс?
   Баскен сказал это намеренно: он знал,  что  говорит,  знал,  кажется,
даже больше, чем Иона.
   - Вы поссорились в среду?
   - Мы никогда не ссорились, клянусь вам.
   Г-жа Лальман, мать  юной  калеки,  пришла  обменять  книги;  разговор
прервался. Слышала ли она сплетни?
   Похоже, она знакома с инспектором, во всяком случае, знает,  кто  он,
потому что смущенно попросила:
   - Дайте мне что-нибудь в том же духе.
   Поняла ли она, что  букиниста  попросту  допрашивают?  Чувствуя  себя
лишней, она поспешно ушла, а Баскен поставил книгу на полку и закурил.
   - Не ссорились, даже когда она ночевала не дома?
   - Даже тогда. Я ни разу ни в чем ее не  упрекнул,  -  сказал  Иона  с
нажимом.
   Полицейский нахмурился, и Иона понял, что в это  трудно  поверить.  И
все же он сказал правду.
   - Вы хотите сказать, что вам это было безразлично?
   - Меня это огорчало.
   - И вы не желали, чтобы она это видела?
   Он заметил в глазах  у  Баскена  настоящее  любопытство,  в  котором,
похоже, не было ничего профессионального, и ему захотелось, чтобы тот до
конца понял его мысль. Лицо Милька покрылось испариной, очки запотели.
   - У меня не было в этом необходимости. Она это знала. На  самом  деле
она стыдилась, но ни за что не хотела этого показывать.
   - Джина стыдилась?
   Вскинув голову, Иона почти закричал -  настолько  он  был  убежден  в
своей правоте:
   - Да! И было бы жестоко заставлять ее стыдиться еще больше. Это ни  к
чему бы не привело, понимаете?
   Она не могла иначе. Такой уж она родилась...
   Пораженный, инспектор смотрел на Иону, и на  одно  мгновение  у  того
появилась надежда убедить собеседника.
   - У меня не было никакого права упрекать ее.
   - Вы ее муж.
   - Конечно, - устало вздохнул Иона.  Он  понял,  что  начал  надеяться
слишком рано.
   - Сколько раз такое случалось за два года? Ведь  вы  женаты  уже  два
года, не так ли?
   - Да, в прошлом месяце исполнилось два. А сколько раз - я не считал.
   Это было не совсем так. Он  мог  бы  припомнить  все,  что  надо,  за
несколько секунд, но это не имело значения;  последний  вопрос  напомнил
ему исповедь у священника.
   - А последний раз?
   - Полгода назад.
   - Вы знали с кем?
   - Нет! Нет! Зачем мне было знать? - опять повысил голос Иона. Если бы
он знал, с кем Джина спала, - к чему  бы  это  привело?  К  еще  большей
отчетливости возникающих в голове картин, к еще большим мучениям?
   - Вы ее любите?
   - Да, - негромко ответил Иона. Ему было неприятно говорить о том, что
касалось только его.
   - Короче, вы ее любите, но не ревнуете.
   Это был не вопрос. Это был вывод, и Иона  не  стал  спорить.  Он  пал
духом. Столкнулся уже не с более или менее  явной  холодностью  людей  с
рынка, а с умозаключениями человека,  который  в  силу  своей  профессии
должен был бы его понять.
   - Вы уверены, что Джина ушла из дому в среду вечером? , - Да.
   - В котором часу?
   - Сразу после ужина. Она быстро помыла посуду  -  только  вот  забыла
сковородку - и объявила, что идет к Реверди.
   - Она поднималась в спальню?
   - Кажется, да.
   - Вы не уверены?
   - Уверен. Сейчас я вспомнил.
   - Она долго там пробыла?
   - Не очень.
   - Вы проводили ее до двери?
   - Да.
   - Заметили, в какую сторону она пошла?
   - К улице Премонстрантов.
   Он вновь увидел красное пятно платья в сумраке улицы.
   - Вы уверены, что ваша жена не  провела  ночь  со  среды  на  четверг
здесь?
   - Уверен,  -  ответил  Иона  и  опять  покраснел.  Он  тут  же  хотел
объясниться, догадавшись,  что  последует  дальше,  но  Баскен  оказался
проворней.
   - Однако вы сказали ее отцу, что в четверг в  десять  минут  восьмого
она села в буржский автобус.
   - Сказал и вижу, что напрасно.
   - Вы солгали?
   - Это не было ложью в буквальном смысле.
   - Вы повторили это многим, причем с подробностями.
   - Позвольте мне объяснить...
   - Сперва ответьте на мой вопрос. Была ли у вас  причина  скрывать  от
Палестри, что его дочь ушла в среду вечером?
   - Нет.
   Никакой особой причины у него не было, но  ведь  все  началось  не  с
этого. Если бы ему дали рассказать все подробно,  у  него  появилась  бы
надежда быть понятым.
   - Вы признаете, что Палестри знал о поведении дочери?
   - Пожалуй, да.
   - Анджела тоже. Он не делала из этого секрета.
   Он готов был заплакать от бессилия.
   - Вы настаиваете, что  Джина  стыдилась,  тогда  как  она  ничего  не
скрывала, совсем напротив.
   - А о каком?
   Иона так устал, что готов был отказаться от своих  слов.  Двое  умных
людей говорили друг с другом, но говорили на разных языках, да и мыслили
по-разному.
   - Ей было все равно, что о ней говорили. Это...
   Он хотел объяснить, что ей было стыдно перед собой, но  инспектор  не
дал ему раскрыть рот.
   - А вам тоже было все равно?
   - Конечно.
   Язык  его  оказался  быстрее  мысли.  Иона  сказал  правду   и   ложь
одновременно. Кроме того, он понял, что  сказанное  будет  противоречить
тому, что он еще только собрался объяснить.
   - Стало быть, у вас не было причин скрывать ее отъезд?
   - Я не скрывал.
   В горле у него пересохло, глаза пощипывало.
   - Тогда какая разница, - продолжал Баскен, не давая ему опомниться, -
уехала она в среду вечером или в четверг утром?
   - Вот именно.
   - Что вот именно?
   - Разницы никакой. И это доказывает, что я, в общем-то, не лгал.
   - Не лгали, утверждая, что ваша жена уехала автобусом семь  десять  в
Бурж навестить Лут? И повторив это как минимум  шестерым,  включая  вашу
тещу?
   - Послушайте, господин Баскен...
   - А я и хочу вас послушать.
   Все  было  верно.  Инспектор  пытался  понять  Милька,  но  что-то  в
поведении Ионы начало его раздражать.
   А тот, заметив это, растерялся. Как прежде у Ле Бука, между ним и его
собеседником встала стена, и он опять начал спрашивать себя: неужели  он
не такой, как все?
   - Я надеялся, что Джина вернется в четверг утром.
   - Почему?
   - Потому что она, как правило, пропадала всего на одну ночь.
   Ему было трудно об этом говорить, но он вытерпел бы и горшие мучения,
лишь бы его оставили в покое.
   - Увидев, что она не вернулась, я решил, что  она  придет  в  течение
дня, и вел себя так, словно ничего не произошло.
   - Почему?
   - Потому что не стоило...
   Быть  может,  кто-то  другой  повел  бы  себя   иначе?   Нет,   нужно
пользоваться тем, что ему дали выговориться.
   - Около десяти я, как обычно, пошел к Ле Буку.
   - И сказали, что ваша жена уехала  утренним  автобусом  к  подруге  в
Бурж.
   - Нет! - выйдя из себя, яростно крикнул Иона.
   - Разве вы не сказали это в присутствии нескольких свидетелей?
   - Сказал, но не так. Это не одно  и  то  же.  Ле  Бук,  спросил,  как
поживает Джина, и я ответил, что хорошо.
   Ансель стоял рядом со мной и может подтвердить.
   А Фернан, по-моему, заметил, что не видел ее утром на рынке.
   - В чем же вы видите разницу?
   - Погодите! - взмолился Иона. - Вот тогда я и сказал, что она  уехала
в Бурж.
   - Почему?
   - Чтобы объяснить ее отсутствие и дать ей время вернуться, прежде чем
пойдут сплетни.
   - Вы только что сказали, что ей это безразлично.
   Иона пожал плечами. Конечно, сказал.
   - И что вам тоже безразлично...
   - Допустим, меня застали врасплох. Я находился в  баре,  вокруг  были
знакомые, и меня спросили, где моя жена.
   - Вас спросили, где она?
   - Сказали, что не видели ее. А я ответил, что она в Бурже.
   - Почему в Бурже?
   - Потому что время от времени она ездила туда.
   - А зачем было говорить про автобус семь десять?
   - Потому что я вспомнил, что вечером автобуса в Бурж нету.
   - Вы подумали обо всем.
   - Об этом я подумал случайно.
   - А о Лут?
   - О ней, по-моему, даже не я первый заговорил. Если я не ошибаюсь, Ле
Бук спросил: "Она поехала навестить Лут?" Всем известно, что Лут в Бурже
и что она дружит с Джиной.
   - Любопытно! - тихо сказал Баскен, глядя на  него  внимательнее,  чем
раньше.
   - Все очень просто, - ответил Иона, пытаясь улыбнуться.
   - Возможно, не так уж и просто! - серьезным тоном и с раздосадованным
видом промолвил инспектор.
 
6. Полицейский на велосипеде 
 
   Быть может, Баскен надеялся, что Иона  одумается  и  признается?  Или
просто хотел лишний раз подчеркнуть неофициальный  характер  визита?  Во
всяком случае, перед уходом он опять повел себя, как вначале,  -  принял
вид случайного посетителя  и,  повернувшись  спиной  к  букинисту,  стал
листать книги. Наконец посмотрел на  часы,  вздохнул  и  взял  со  стола
шляпу.
   - Мне пора. У нас еще будет возможность поговорить.
   Баскен сказал это не с угрозой, а так, словно перед ним стояла еще не
решенная  задача.  Иона  проводил  его  до  двери,  которая   оставалась
открытой, и по привычке всякого торговца окинул взглядом улицу.  Он  был
встревожен. Когда он повернулся направо, солнце ударило ему в лицо и  он
не смог различить лиц людей, стоявших вокруг Анджелы.  В  одном  он  был
уверен: торговку овощами  окружала  группа  людей,  в  основном  женщин,
смотревших в его сторону. Повернувшись налево, он увидел  другую  группу
на пороге бара Ле Бука; в центре ее виднелся бело-голубой  комбинезон  и
забрызганный кровью фартук Анселя. Выходит, они раньше него были в курсе
событий и следили за визитом инспектора. Через распахнутую настежь дверь
они могли слышать обрывки разговора, когда Иона повышал голос. А  может,
некоторые даже незаметно подошли поближе?
   Иона скорее был оскорблен, чем напуган. Они вели себя  недостойно  по
отношению к нему, а он этого не заслуживал. Ему стало стыдно, что он так
поспешно вернулся в лавку, словно убежал от них, но он не мог  вот  так,
без подготовки, выдержать их враждебное любопытство. А  в  том,  что  их
молчание  враждебно,  сомнений  не  было.  Лучше  бы   они   выкрикивали
оскорбления и свистели. Итак, ему придется сносить  это  молчание  много
дней, жить отрезанным от всего мира.
   Он попытался продолжать работу, не понимая  толком,  что  делает;  за
несколько минут до четырех, по обыкновению, посмотрел  на  часы.  В  это
время он обычно пил кофе у Ле Бука. Стоит ли менять привычки?  Искушение
было велико - это ведь самое простое решение. Но что бы ни думал Баскен,
именно из верности Джине, ради Джины он постарается жить как раньше.
   Когда Иона вышел за порог, за ним уже никто не следил;  рыжая  собака
Шенов,  спавшая  на  солнце,  лениво  подошла,  обнюхала  его  пятки   и
подставила голову, чтобы он ее приласкал. В  баре  Ле  Бука  сидел  лишь
какой-то незнакомец да старый  бродяга  жевал  в  углу  краюху  хлеба  с
колбасой.
   -  Привет,  Фернан.  Чашку  кофе,  пожалуйста,   -   произнес   Иона,
внимательно следя за модуляциями своего голоса.
   Он старался оставаться естественным. Фернан молча подставил чашку под
хромированный кран и пустил пар; он отводил глаза в  сторону,  ему  явно
было неловко, словно он сомневался, не следует ли  вести  себя  с  Ионой
более жестко. Мильк понимал: Ле Бук не может иначе.
   Сейчас весь Старый Рынок ополчился на него, включая, вероятно, и тех,
кто вообще ни о чем не знал.  Иона  не  заслуживал  этого  -  не  только
потому, что не был виноват в том, в чем его могли обвинить, но и потому,
что его всегда незаметно, неслышно вынуждали  жить,  как  они,  с  ними,
походить на них. Несколькими днями раньше ему  казалось,  что  благодаря
терпению и покорности ему это удалось. Он вел себя смирно.  Не  забывал,
что он иностранец, сын другого народа, родившийся в далеком Архангельске
и перипетиями войны и революции заброшенный в маленький городок в Берри.
   Шепилович, например, таким смирением не обладал.
   Эмигрировав во Францию, он тем не менее не упускал случая критиковать
страну и ее обычаи, судить о ее политике; даже Константин  Мильк,  держа
рыбную лавку, часто разговаривал  с  Натальей  по-русски  в  присутствии
покупателей. Никто на него за это не сердился. Быть может,  потому,  что
он ничего не просил и не обращал внимания на мнение соседей? Знавшие его
и сейчас отзывались  о  нем  с  симпатией,  как  о  личности  сильной  и
колоритной. Иона же - может быть, потому, что  первые  сознательные  его
впечатления относились к Старому Рынку - всегда пытался с  ним  слиться.
Он не требовал от соседей, чтобы они считали его за своего.
   Он чувствовал, что это  невозможно.  Он  вел  себя  со  сдержанностью
приглашенного, каким в самом деле  считал  себя.  Ему  дали  возможность
существовать, открыть лавку. Каждое утро его окликали:
   - Привет, господин Иона!
   На свадебный ужин он пригласил тридцать человек; у выхода  из  церкви
весь рынок выстроился шпалерами.
   Почему же отношение окружающих внезапно изменилось?  Иона  готов  был
поклясться, что все происходило бы иначе, случись такое с одним из  них.
Он же за один день вновь стал  чужаком,  представителем  другого  клана,
другого мира, пришедшим есть их хлеб и взявшем одну, из их  дочерей.  Он
не сердился, не раздражался, не страдал  от  этого  и  с  настойчивостью
Баскена повторял про себя:
   "Почему?"
   Ему было тяжело сидеть здесь, в баре Фернана - его втором доме,  -  и
видеть, что хозяин молчит с отсутствующим видом. Иона не спросил, как  в
прошлый раз, сколько с него, а просто положил мелочь на линолеум стойки.
   - До свидания, Фернан.
   - До свидания.
   Не "до свидания, господин Иона", как обычно, а безразлично и  холодно
"до свидания".
   Так продолжалось четыре дня - с понедельника  до  пятницы.  От  Джины
ничего не было. В газетах о ней тоже не писали.  В  какую-то  минуту  он
подумал, что Марсель сбежал из тюрьмы и  они  встретились,  но  в  таком
случае об этом стало бы известно. Усилием воли он четыре  дня  оставался
прежним: вставал в обычное время, ходил на  другую  сторону  площади  за
рогаликами, варил кофе,  чуть  позже  -  поднимался  наверх  и  прибирал
спальню, а в десять отправлялся к Ле Буку. В среду там находился Луиджи,
и у Ионы хватило мужества не отступить. Он  ожидал,  что  Палестри,  уже
подвыпивший, резко заговорит с ним.  Напротив,  его  встретило  всеобщее
молчание, при  его  появлении  все  прервали  разговор,  за  исключением
какого-то неизвестного, беседовавшего  с  Ле  Буком:  тот  произнес  еще
несколько фраз, удивленно огляделся и в замешательстве умолк.
   Каждый день, в двенадцать. Иона  шел  к  Пепито,  и  ни  он,  ни  его
племянница ни разу не  вступили  с  ним  в  разговор.  Вдовец  продолжал
подмигивать, но не жил ли он тоже - и уже  давно  -  в  другом  мире?  В
букинистическую лавку посетители все  еще  ходили,  правда,  реже;  г-жа
Лальман не появлялась, хотя дочь ее наверняка дочитала книги.  Часто  по
два часа к нему никто не заходил,  и  он,  чтобы  не  сидеть  без  дела,
принимался наводить порядок на полках, перетирать книги одну за  другой;
ему попадались забытые издания, стоявшие у него годами.
   Так он проводил часы, сидя на бамбуковой стремянке и глядя сверху  то
на пустынную площадь, то на пеструю рыночную толпу.
   Он не сказал Баскену о пропаже марок. Неужели и это обернется  против
него? Инспектор лишь спросил, были ли у  Джины  с  собой  деньги,  и  он
правдиво ответил, что, по-видимому, немного. Иона  начал  опасаться,  не
случилось ли с Джиной несчастья. По меньшей мере однажды - он  знал  это
точно  -  она  провела  ночь  с  уроженцем  Северной  Африки  в   жалких
меблирашках  на  Верхней  улице.  Неужели  на  этот   раз   ей   попался
какой-нибудь садист, или сумасшедший, или один из тех  отчаявшихся,  что
убивают из-за нескольких сотен франков? Успокаивало одно: она забрала  с
собой марки, и поэтому он почти с уверенностью  мог  отбросить  страшное
предположение.
   Он чувствовал себя таким одиноким,  таким  растерянным,  что  у  него
появилось желание попросить совета у аббата Гримо: в  его  гостиной  так
тихо, а полумрак и запах так  успокаивают!  Но  что  может  сказать  ему
священник? Почему он должен понять его лучше,  чем  Баскен,  который  по
крайней мере женат, как сам Иона?
   Каждый вечер Иона готовил еду, мыл посуду. Он не притрагивался больше
к альбому с русскими марками, напоминавшими ему, что он  человек  другой
породы.
   Теперь он чувствовал себя почти виноватым, что собрал эту  коллекцию:
это казалось предательством по отношению к тем, среди кого  он  жил.  Он
ведь собрал эти марки  не  из  патриотизма  и  не  из-за  ностальгии  по
неведомой ему стране. Он не мог точно сказать, что им двигало.
   Быть может, мысли о Дусе? Как-то воскресным днем, сидя во  дворе,  он
рассказал Джине о ней, и та спросила:
   - Она старше тебя?
   - Когда я родился, ей было два года. Сейчас ей было бы сорок два.
   - Почему ты сказал "было бы"?
   - Потому что ее, наверное, нет в живых.
   - Там убивали маленьких детей?
   - Не знаю. Может быть, она и жива.
   - Забавно, - задумчиво глядя на него, прошептала Джина.
   - Что забавно?
   - Все: ты, твоя семья, сестры. Может, все они преспокойно там  живут,
а ты об этом  не  знаешь.  Может,  они  спрашивают  себя,  что  с  тобой
произошло? Тебе никогда не хотелось повидать их?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не знаю.
   Она  не  поняла  и,  по-видимому,   решила,   что   он   отрекся   от
родственников. Это было не так.
   - Ты думаешь, твоего отца расстреляли?
   - Его, наверное, сослали в Сибирь. А  может,  разрешили  вернуться  в
Архангельск.
   Какая ирония судьбы: вся семья, возможно, вновь  соединилась  там,  в
родном городе, может быть, даже в родном доме - но без него!
   Однажды, сидя в эти дни у Ле Бука, он оказался  рядом  с  полицейским
Бенешем: тот сделал вид, что не заметил его. Бенеш  три  раза  в  неделю
дежурил на рынке, но не был там "своим" и знал, что  думают  об  Ионе  в
полиции.
   Баскен дал понять, что встретится с ним снова, и Иона  каждую  минуту
ждал его  появления.  Он  заставил  себя  приготовить  ответы  на  новые
возможные вопросы. На листке бумаги он даже расписал по времени все, что
происходило с ним в четверг, день, когда он столько наговорил о  поездке
в Бурж, и составил список людей, с которыми беседовал.
   Эти четыре дня Иона  прожил,  как  под  стеклянным  колпаком,  словно
подопытное  животное  в  лаборатории,  за  поведением  которого  ведется
наблюдение.  В  четверг  утром,  в  самый  разгар  торговли  на   рынке,
разразилась страшная гроза, пошел дождь с градом, и люди разбежались кто
куда; две незнакомые женщины укрылись в его лавке. Ливень хлестал  около
часа, уличное движение замерло, и сам он появился у Ле Бука не в десять,
а лишь в половине двенадцатого; там пахло мокрой шерстью.
   - Привет, Фернан, - опять заставил он себя сказать как ни  в  чем  не
бывало и, заказав кофе, стал разворачивать сахар.
   В тот же день около пяти к лавке подъехал полицейский  на  велосипеде
и, поставив машину у тротуара, вошел внутрь.
   - Вы Иона Мильк?  -  Иона  кивнул,  и  тот  протянул  ему  желтоватый
конверт, а также блокнот, какие носят почтальоны, доставляющие  заказную
корреспонденцию. - Распишитесь здесь.
   Иона  расписался  и,  дождавшись,  когда  полицейский  уйдет,  вскрыл
конверт, где обнаружил повестку, отпечатанную на шершавой бумаге: завтра
к десяти утра Милька вызывали в  полицейский  комиссариат.  Его  уже  не
собирались расспрашивать как бы случайно. Его вызывали.  Над  пунктиром,
следовавшим за словом "причина", химическим  карандашом  было  написано:
"По касающемуся Вас делу".
   В этот  вечер  ему  очень  захотелось  письменно  изложить  все,  что
произошло, начиная с вечера среды,  а  главное,  в  четверг,  открове