нию, шла довольно мористо - берега было не видно.
     Первым проснувшимся пассажиром оказался молодой человек в очках. Он был в брюках гольф и пуловере, пиджак нес под мышкой.
     "Арнольд Шутрингер, инженер, Мангейм", - прочел Петерсен: он захватил с собой в рубку пассажирский список.
     Ознакомившись, так сказать, с местностью, Шутрингер облюбовал бак, положил пиджак на кабестан и занялся утренней гимнастикой - неторопливо, заинтересованно, с упорством.
     Очки он снял, и глаза у него оказались обычного размера. Очевидно, такими большими они выглядели из-за сильной кривизны стекол.
     Капитан был один на мостике. Позади него, за стеклом рубки, положив руки на медное колесо штурвала и не отрывая взгляда от компаса, стоял рулевой.
     Камбузник в белом колпаке выскочил на палубу, вытряхнул за борт очистки, заметил молодого человека и на минуту застыл: пассажир, лежа на спине, размеренно, как автомат, то складывался, то вновь распрямлялся, сопровождая каждое движение удовлетворенным "хха!".
     За его упражнениями следил еще один человек, заметив которого Петерсен недовольно скривил губы.
     Это был угольщик Петер Крулль. Он сидел у люка, ведущего в кубрик, и попыхивал папироской, приклеившейся к нижней губе.
     Свободных у него выдалось только два часа. Обычно машинисты и кочегары не дают себе труда ни мыться, ни переодеваться ради такой короткой передышки.
     Новичок не снял даже брезентового берета, сменил только синюю робу на старый ландверовский мундир, распахнутый на обнаженной, заросшей рыжими волосами груди.
     Суровые порядки не запрещали ему находиться там, где он сидел; вернее сказать, зимой, когда пассажиров мало, на такие вещи смотрят сквозь пальцы. Его лицо еще сильней, чем накануне, поразило, пожалуй, даже смутило капитана. Петерсен испытывал чувство сродни тому, которое заставляет нас отворачиваться, когда мы читаем разум в глазах животных.
     Видимо, при всей глубине падения Крулль до сих пор сохранял слишком много непринужденности, самоуверенности, даже элегантности.
     Взгляд его не отрывался от Шутрингера. Закончив гимнастику и надевая пиджак, инженер заметил это.
     Капитану почудилось, что молодому человеку стало не по себе; как бы то ни было, ушел он крупным шагом, не оглядываясь.
     Чуть позже на мостик взобрался Эвйен: в плавании он по привычке каждое утро приходил здороваться с капитаном.
     - Хорошо спалось?
     - Недурно. Кажется, кто-то из пассажиров заболел?
     - Вот именно! - проворчал капитан сквозь зубы. - Что там у вас, господин Вринс?
     На мостике появился третий помощник, почти такой же подавленный, как накануне, и скороговоркой доложил:
     - Только что осматривал трюм. Вдруг слышу шорох за ящиками. Передо мной мелькнул тот пассажир...
     Наступило молчание. Эвйен уставился на капитана: это еще что за новости?
     - Скажите, Вринс...
     Помощник вздрогнул, нет, скорее напрягся, словно в предчувствии опасности.
     - В котором часу вы сегодня легли?
     - Н-не знаю.
     Зато я знаю. В два часа вы еще разгуливали по палубе. Предыдущую ночь вы тоже не спали. А до этого провели ночь в дороге...
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Что боюсь, как бы у вас не начались галлюцинации. Возьмите сколько нужно людей и разыщите мне этого пассажира-призрака, понятно?
     Опять та же история! Все первые часы вахты Петерсен непроизвольно думал о вчерашних событиях, и ему, злому и полусонному даже после чашки черного кофе, все это казалось в ледяной предрассветной мгле каким-то кошмарным сном, в котором поочередно возникали третий помощник, угольщик из Гамбурга, загадочный Эриксен, знакомый капитану лишь по серому пальто, и прелестная юная дама.
     Ясно одно: если высокопоставленный полицейский чиновник дает себе труд гнаться за "Полярной лилией" до самого Куксхафена и принимает столько предосторожностей, значит, на борту что-то происходит.
     И что-то нешуточное! Недаром сам Штернберг так резко подчеркнул, что он не инспектор, а советник полиции.
     Не Эриксена ли он ищет? Но, когда капитан заговорил о датчанине, Штернберг и бровью не повел.
     Не задал никаких вопросов.
     А может быть, Петера Крулля?
     Вон он как раз уходит, приволакивая ногу, - ему пора на вахту в угольную яму.
     И зачем пассажирке было вызывать Вринса в полночь, а потом гулять с ним по палубе до двух ночи?
     Рядом с капитаном, всматриваясь серыми глазами в горизонт, стоял высокий породистый Эвйен.
     - Полагаете, плавание будет спокойным?
     - Вы завтракали?
     - Еще нет.
     - Не знаете, пассажирка в ресторане?
     - Когда я проходил мимо, ее там не было. Она немка?
     - Да, немка, Катя Шторм... Но, по документам, проживает в Париже, на улице Вавен.
     - Едет в Берген?
     - Вот и не угадали. В Киркинес! Шутрингер тоже.
     На этот раз все сходят в Киркинесе, куда обычно плывете только вы.
     - Поездка, разумеется, увеселительная?
     Эвйен явно заинтересован пассажиркой. Сам признался, что мельком заглянул в ресторан. Видимо, решил повременить с первым завтраком в надежде сесть за стол вместе с молодой дамой.
     Наконец капитан и Эвйен увидели, что она тоже направляется к мостику, над которым высились их фигуры. Нос она высунула наружу не без робости, словно вылезла из ванны и боится, как бы ее не продуло.
     Она сменила туалет: сейчас на ней была серая юбка и розовый жакет; сшитые, как и вчерашнее платье, в каком-нибудь известном парижском ателье мод. Лицо свежее, волосы только что уложены.
     Она подняла голову, заметила обоих мужчин, улыбнулась.
     - Доброе утро, капитан.
     Затем, более сдержанно, кивнула Эвйену.
     - Погода будет хорошая?
     - Хочу надеяться.
     Сквозь полуоткрытую дверь выглянул стюард, лицо которого выражало отчаяние: завтракать никто не спешит, и утро у него уходит на бесплодное ожидание.
     Эвйен произнес что-то банальное, спустился с мостика, и Петерсен увидел, как управляющий прохаживается по палубе, стараясь незаметно приблизиться к Кате Шторм, следящей за полетом чаек.
     Капитан затруднился бы сказать, почему атмосфера на судне рождает в нем тревожное ощущение пустоты.
     Пусто было небо, безоблачное и в то же время зловеще-серое. Пусто было на пароходе, где люди слонялись равнодушно, без настроения. В нем самом тоже была пустота.
     Ему казалось, он чего-то ждет, только вот чего?
     Заметив Вринса и троих матросов, вылезавших из носового трюма, Петерсен крикнул:
     - Ничего?
     - Ничего.
     Черт побери! В трюме штабели разных ящиков и мешков, которые нельзя перекладывать: они уложены в порядке портов назначения. Там можно с успехом скрываться много дней.
     Неожиданно палуба опустела. Эвйен и Катя Шторм, видимо, завтракают. Вринс направился к себе в каюту.
     Только камбузник время от времени поднимается наверх и что-то выбрасывает за борт.
     Так прошло два часа. Петерсен поглядывал то на горизонт, то на компас, и в голове у него складывались самые разные предположения, зачем все-таки Штернберг прибыл на "Полярную лилию".
     Пробили склянки. Настал черед третьего помощника занять место на мостике, куда Вринс и поднялся, затянутый в слишком узкую, но украшенную нашивками тужурку и в фуражке с большой кокардой.
     Капитан оглядел его с головы до ног, чуть опять не съязвил, но сдержался и лишь устало бросил:
     - Курс норд-норд-вест.
     Целый час Петерсен мылся и переодевался. Проходя мимо салона, он заметил там трех пассажиров:
     Белла Эвйена и Катю Шторм за столом. Шутрингера в другом углу - немец просматривал альбом с видами, который нашел на радиаторе.
     Покончив с туалетом, капитан с минуту побродил по левому коридору, единственному, где каюты были заняты. Первой по счету и более просторной, чем остальные, была его собственная; один из ее углов служил ему кабинетом. Соседнюю занимал Эвйен, следующая была свободна. Затем шла пресловутая восемнадцатая, откуда сбежал Эриксен, прятавшийся теперь в трюме. Наконец, двадцатая, двадцать вторая, двадцать четвертая - Катя Шторм, Арнольд Шутрингер и советник полиции.
     Остальные были пусты. В конце коридора медная дощечка указывала вход в туалеты и душевые.
     Мимо капитана взад и вперед сновал стюард со стопками тарелок в руках - он накрывал на стол.
     - Господин фон Штерн... Я хотел сказать - номер двадцать четвертый, господин Вольф, вам еще не звонил?
     - Нет.
     - Завтрак готов?
     - Сейчас будет.
     И действительно, расставив тарелки, стюард взял гонг, в который и ударил у двери салона.
     В солнечных лучах, врывавшихся сквозь иллюминаторы, сверкали стоявшие на столах флажки судоходной компании.
     Свежевыбритый, еще распространяя вокруг запах мыла, Петерсен щеголял в касторовом костюме, в котором выглядел полнее, чем на самом деле, и несколько неуклюже.
     Опершись на спинку стула, он выждал, пока все усядутся. Эвйен и дама дошли вместе, заканчивая разговор о зимнем спорте в Шамони  и Тироле. Лицо у Шутрингера было совершенно такое же, как ранним утром, когда он занимался гимнастикой.
     Именно тогда он и услышал странный крик, сперва приглушенный, затем пронзительный, настоящий предсмертный вопль.
     Катя Шторм резко повернулась к капитану. Эвйен, что-то говоривший ей, оборвал фразу на полуслове.
     Шутрингер, разворачивавший салфетку, положил ее и спросил:
     - Что это?
     Петерсен шагнул к двери и различил в полумраке коридора белую куртку стюарда, прижавшегося к переборке как раз напротив распахнутой каюты советника полиции.
     Стюард прикрывал голову локтем, весь обмякнув и словно силясь вдавиться в стену. Крик издал он, но крикнуть снова он был уже не в состоянии: у него подгибались ноги.
     Петерсен побежал. У двери каюты остановился как вкопанный, стиснув кулаки и сжав челюсти.
     Недаром он ждал чего-то плохого!
     Одеяло соскользнуло на пол, матрас лежал поперек койки, простыни были скомканы и закапаны кровью.
     Одна из них лежала у Штернберга на лице; видимо, это было сделано для того, чтобы он не мог позвать на помощь.
     На обнаженной груди под расстегнутой пижамой - несколько колотых ран, багровые подтеки, следы окровавленных пальцев.
     С койки свешивалась посиневшая голая нога, и Петерсену даже не понадобилось дотрагиваться до нее, чтобы констатировать: мертв.
     Стюард не шевелился. Слышно было только, как стучат у него зубы; он по-прежнему закрывал голову рукой. Трое пассажиров медленно подходили все ближе.
     Первым шел Эвйен.
     - Что тут стряслось? - спросил он.
     В этот момент капитан заметил, что молодая женщина, еще не увидев труп, но уже разглядев пятна крови, судорожно стиснула пальцами правой руки локоть управляющего.
     В ту же самую секунду ему показалось, что Шутрингер, несмотря на очки, почти ничего не видит.
     Немец придвигался все ближе и ближе. Постоял, хмуря брови, на пороге, потом выдавил:
     - Кто это?
     - Успокойтесь, - сказал Эвйен, похлопывая Катю Шторм по руке. - Вам лучше уйти отсюда.
     Ею постепенно овладело волнение, которое - это было ясно - могло в любой момент кончиться нервным срывом.
     - Да уведите же ее! - яростно рявкнул капитан и оттолкнул Шутрингера.
     Дверь в глубине коридора, ведущая в камбуз, открылась, и в ней замаячили фигуры матросов, сгорающих от любопытства, но не решающихся подойти.
     - Входи! - приказал Петерсен стюарду.
     - Нет! Только не это! - простонал бедняга.
     Капитан потом и сам не мог вспомнить, как он схватил стюарда за руку и, крутанув, впихнул в двадцать четвертую каюту, дверь которой захлопнул ногой.
     - Он позвонил?
     - Нет... Когда вы упомянули о нем, я подумал, не постучаться ли. Но было уже поздно... Шума я не слышал. Приоткрыл дверь... Ой, отпустите меня!
     И стюард боязливо вскрикнул, потому что, шевельнувшись, нечаянно задел рукой за голую ногу мертвеца.
     - Ладно, иди. Пришли ко мне...
     - Кого?
     - Не знаю... Никого.
     К кому мог прибегнуть Петерсен? Капитан, а значит единственный представитель власти на корабле - он сам.
     - Иди, но запри за собой дверь.
     Труп не пугал его; он даже поднял свесившуюся ногу и уложил ее на постель - она мешала ему двигаться.
     На всякий случай Петерсен потрогал грудь покойника. Тело уже застыло и окоченело. Преступление, вероятно, совершено ночью: кровь успела свернуться.
     Чемодан Штернберга снят с багажной сетки и лежит посреди каюты. Он вскрыт. Содержимое в беспорядке разбросано по ковру.
     Белье, второй костюм, крахмальные воротнички, галстуки... И еще лакированные ботинки.
     Петерсен старался не касаться вещей без особой нужды. Однако выйти из каюты не решался: он был убежден: убийца оставил хоть какие-нибудь следы.
     Оружия он не обнаружил, но, чуточку сдвинув подушку, заметил высунувшиеся из-под нее французскую и немецкую газеты.
     Убийство произошло не без борьбы. В противном случае противник не стал бы накрывать Штернбергу голову скомканной простыней. Кровавые следы на теле убитого оставлены им самим: агонизируя, он хватался за грудь - недаром пальцы у него до сих пор липкие.
     Вид каюты и трупа оставлял потрясающее впечатление: с одной стороны, зверская жестокость; с другой - неопытность и неловкость.
     Сцена была, без сомнения, страшная. Природа не обделила советника силой. Застигнутый в постели, он отчаянно отбивался, и убийца продолжал наносить удары наугад, лишь бы не дать жертве закричать.
     И никто ничего не услышал! Пассажиры, занимавшие соседние каюты, уверяют, что спалось им прекрасно.
     Пиджак висел на распялке. Петерсен запустил руку в карманы, но там оказалось пусто; а вот в пальто он обнаружил бумажник, где лежали пять тысяч марок, визитные карточки на имя Штернберга, письмо и удостоверение на право бесплатного проезда по германским железным дорогам.
     Лишь после этого капитан вытащил из специального отделения фотографию черноглазой девушки лет пятнадцати с вьющимися, почти курчавыми волосами.
     Петерсену даже не пришло в голову закрыть покойнику глаза, да и накрыть тело простыней он принудил себя не без усилия.
     В коридоре он застал Эвйена и Шутрингера; каждый сам по себе, они расхаживали взад и вперед, но при его появлении одновременно подняли головы.
     - Ничего не могу сказать, - ответил капитан. - В полночь придем в Ставангер, и делом займется полиция. Где фрейлейн Шторм?
     - У себя в каюте. Попросила оставить ее одну.
     Петерсен направился было к себе, но передумал.
     Открыл только дверь каюты, бросил газеты и бумажник на койку и занял свое место за столом.
     Поколебавшись несколько секунд, оба пассажира последовали его примеру. Совершенно подавленный стюард подал завтрак. Он все еще не мог прийти в себя и плохо соображал, что делает.
     Все приступили к еде, но Петерсен встал из-за стола раньше времени: он неожиданно вспомнил, что не вымыл руки.

3. Покойница с улицы Деламбр

Петерсен свободно читал по-английски и по-немецки, но лишь прибегнув к словарю, с грехом пополам разобрался в статье из французской газеты: только эта статья могла иметь касательство к появлению Штернберга на "Полярной лилии".
     Номер был от 17 февраля. "Полярная лилия" отплыла 19-го, в три часа дня, иными словами, почти в тот самый момент, когда парижские газеты от 17-го поступили в продажу в Гамбурге.
     "Преступление на Монпарнасе", - возвещал заголовок. А подзаголовок уточнял: "Опять наркотики!"
     Стекло иллюминатора казалось зеленым. Капитан на секунду прижался к нему лбом, убедился, что к ночи туман станет таким же густым, как накануне, прислушался к ходу машины и сел наконец за бюро.
     На переборке висел фотопортрет его жены, миловидной, здоровой, веселой женщины.
     Ниже был приколот любительский снимок: Петерсен в одной рубашке играет с двумя своими ребятишками в садике коттеджа на холмах Бергена.
     Капитан листал словарь, повторяя вполголоса, хотя и с чудовищным акцентом, нужные французские слова.
     В общих чертах смысл статьи он уловил.
     "Чрезвычайно прискорбное происшествие вновь пролило неприглядный свет на космополитическую жизнь Монпарнаса, нравы которого все разительнее отличаются от нравов подлинного Парижа.
     В доме 19-а по улице Деламбр, в двух шагах от нескольких пивных, с утра до вечера гудящих от разговоров на всех языках мира, вот уже несколько лет квартирует мюнхенский художник Макс Файнштайн, мастерская которого на первом этаже имеет отдельный выход на улицу.
     Макс Файнштайн приобрел некоторую известность и много путешествует, в частности каждую зиму проводит два-три месяца на Ривьере и пляжах Адриатики.
     Отправляясь в поездку, он обычно оставляет ключ кому-нибудь из приятелей, чтобы тот мог воспользоваться пустующим помещением.
     В этом году он уехал в первых числах января, предупредив привратницу, что в мастерскую будут иногда приходить его друзья, и попросив ее при случае делать там уборку.
     Мы уже сказали, что у мастерской отдельный вход.
     Добавим, что в кладовке, переоборудованной художником под ванную, есть замурованная дверь, выходившая когда-то в привратницкую.
     Только благодаря этой двери, позволяющей расслышать шум в мастерской, мы и можем сейчас, хотя бы отдаленно, представить себе, что там произошло.
     Привратница повторила нам то, что уже сообщила полиции. Воспроизводим ее рассказ дословно:
     - О господине Максе много не скажу. Это хороший жилец, человек хоть и молодой, но степенный, только добрый слишком. Без конца приводит к себе обнищалых соотечественников. Иные живут у него по неделям, спят на диване в мастерской.
     Шум я впервые услышала в воскресенье, после его отъезда. Но внимания не обратила - меня же предупредили. Заметила только, что в мастерской было самое меньшее человек шесть, в том числе две или три женщины; разговор шел по-немецки; хлопали пробки от шампанского.
     На другой день я пошла туда убираться и чуть было не написала господину Максу: его друзья превратили помещение в форменную конюшню. По всем углам валялись бутылки и битые стаканы. В ванной стояла грязная вода, гости вытирали руки о занавеси. Об остальном не говорю.
     Так вот, некоторое время никто не появлялся.
     Потом - кажется, была среда - я услышала голоса. В этот раз пришли двое - мужчина и женщина, которые провели в мастерской ночь. К утру из-под двери ко мне пробился такой сильный запах эфира, что меня подмывало пойти и выставить их. Но дело-то не мое, верно?
     В последний раз эта публика нагрянула в прошлое воскресенье; было их человек пять-шесть. Мне было не до них - у меня гостила невестка из Аржантейя. Но я все-таки узнала голоса, которые слышала в первое воскресенье.
     Ушли они, по-моему, очень поздно. На следующий день рабочие начали расчистку двора, и мне было недосуг заглянуть в мастерскую. А во вторник у меня выходной.
     По правде говоря, меня заранее тошнило при одной мысли о грязи, которая там меня ждет, и с духом я собралась только в четверг.
     Остальное вам сообщила полиция. Я так испугалась, что сломя голову выскочила на улицу и схватила за руку первого попавшегося прохожего.
     На постели лежала обнаженная девушка! Молоденькая и, должно быть, хорошенькая, но с синяками на лице и теле.
     Повсюду валялись бутылки из-под шампанского и виски. Я нечаянно наступила на шприц и раздавила его, но экспертам все-таки удалось сделать анализ.
     Экие подлецы, верно? Увидели, что умерла, - и бежать. А ее бросили одну-одинешеньку".

***

     Петерсен взглянул на фото своего дома - крашеного, нарядного, словно игрушка, - и его замутило, как мутит человека, впервые увидевшего какую-нибудь особенно отталкивающую болезнь.
     Дальше в статье говорилось:
     "Последние слова привратницы достаточно исчерпывающе резюмируют положение. Уголовная полиция ведет следствие. В отношении жертвы оно дало известные результаты; в отношении виновных - нет.
     Осмотр трупа позволил установить, что погибшая - здоровая, не страдавшая никакими наследственными недостат