ует?
     Она была не одета, не напудрена, не накрашена, кожа у нее блестела от пота, и это, естественно, усугубляло ее замешательство.
     - Что вам еще угодно посмотреть? Кстати, почему бы мне не спрятать деньги под пижамой? Снять ее?
     Она расстегнулась.
     - Убедились теперь, капитан? Минутку! Вы забыли мою шляпную картонку.
     Инспектор, покрасневший до ушей, лишь неуклюже отмахивался.
     - Однако Петерсен, стоявший в дверях, оставался мрачен и невозмутим. Он вспомнил фразу Крулля: "Не лезьте вы в это".
     Он, кажется, начинал понимать его. Разве Катя Шторм не столь же чужда и непонятна для него, как лапландка из Финмарка, несущая детей на спине через тундру?
     Госпожа Петерсен была старшей дочерью протестантского пастора. Капитан ухаживал за нею целый год. Их свидания происходили в саду при деревянной, выкрашенной в зеленый цвет церкви, и влюбленные вечно были окружены младшими детьми, самому маленькому из которых было всего шесть лет.
     Она играла на органе. Петерсен аккомпанировал на скрипке. И в нем не оставалось даже воспоминаний о портах, где он побывал, и грубых сценах, очевидцем которых нередко становился, не пытаясь вдуматься в происходящее.
     У его помощника была невеста, у старшего механика - восемь детей.
     Летом, когда пароход заполняли туристы, в салоне гремел патефон, и по всем углам шел флирт, ему тоже случалось проводить ночь в чужой каюте.
     Но уже наутро все забывалось. Он старался изгладить из памяти чужое лицо. И привозил своим малышам лапландские игрушки из Тромс„.
     Приключения такого рода научили его одному: бывают чрезмерно нервные, пожалуй, даже опасные женщины, которые не способны жить в удобных, уютных коттеджах. Кое-кто из них так смущал его, что ему не терпелось прервать свидание и вернуться к себе на мостик.
     Катя наверняка из той же породы. И Петерсен упорно вглядывался в нее, не сомневаясь: в конце концов он разберется.
     Все в каюте его шокировало - и запах, и расстегнутая пижама. Подметил он и другие детали: бутылку зеленого шартреза, скомканные окурки, белье, какое его жене и не снилось.
     На мгновение он представил себе здесь Вринса в ту ночь, когда парочка укрылась в каюте.
     - Ничего! - сконфуженно пробормотал полицейский.
     - Неужели кончено? Значит, я не воровка? А матрас вспороть вы не считаете нужным?
     Горло у нее перехватило так, что казалось, ей легче разрыдаться, чем выдавить членораздельное слово. Выпрямившись, уперев руки в бока, она не двинулась с места, пока мужчины не вышли.
     И лишь когда дверь захлопнулась от яростного толчка изнутри, Петерсен вспомнил, что забыл извиниться.
     - К Вринсу!
     - Вы ее подозреваете? - спросил инспектор.
     Его замешательство, красные уши, бегающие глаза ясно доказывали, что он тоже растерян, что этот визит, в известном смысле, выбил и его из колеи.
     Это было словно вылазка в другой мир, в область неизведанных волнений и чувств.
     Кто-то из матросов надраивал медные ручки и накладки на дверях офицерских кают.
     - Третий помощник у себя?
     - Нет, я его не видел.
     Петерсен толкнул дверь. Первым, что бросилось ему в глаза, была висевшая над койкой большая черно-белая фотография Делфзейлского учебного корабля, ют которого заполняла толпа воспитанников в парадной форме и светлых перчатках; самые юные лихо вскарабкались даже на реи.
     На столе норвежский справочник "Огни и знаки", еще раскрытый на главе о буях и сигналах.
     - Обыскивать? - вздохнул полицейский.
     Спутник его устало пожал плечами.
     В чемодане лежали белье с большими красными метками, выданное еще в училище, и другая фотография, снятая на выпускном балу: бумажные гирлянды, хлопушки, конфетти, молодые крепкие голландки вперемежку с молодыми людьми в форменных тужурках.
     Вринс в гофрированном бумажном колпаке держался в стороне, словно стесняясь своего смешного наряда; вспышка магния заставила его зажмуриться.
     Йеннингс вытащил из саквояжа три словаря, достал батистовый носовой платочек, от которого пахло духами Кати, и увидел под тетрадью толстую пачку кредиток.
     Петерсен заметил ее одновременно с инспектором.
     Оба переглянулись.
     - Пересчитайте! - выдавил капитан внезапно охрипшим голосом.
     Целых две минуты слышалось только шуршанье почти квадратных билетов по тысяче крон.
     - Сорок.
     - Точно?
     - Пересчитал дважды.
     Раздались шаги. В дверном проеме выросла фигура Вринса.
     Вид у него был такой же обиженный, как на фотографии с выпускного бала. Он взглянул на капитана, потом на Йеннингса и, наконец, увидел деньги.
     Преобразился он с ошеломляющей быстротой. Его и так уже усталое лицо заострилось, плечи поникли, как у больного.
     Он не сказал ни слова. Опустил руки и, не отводя глаз от сорока тысяч крон, словно окаменел.

8. Содержимое Катиной сумочки

Не дожидаясь вопросов, Вринс рухнул на край койки, загроможденной открытым чемоданом.
     - Будьте добры объяснить, откуда у вас эти деньги, - потребовал капитан голосом, в котором, незаметно для самого Петерсена, звучало нечто похожее на нежность.
     Молодой человек беспомощно пожал плечами. Его невидящий взгляд не отрывался от линолеума.
     - Я не крал.
     - Выходит, кто-то попросил вас спрятать деньги у себя?
     - Я знать не знал, что они там. Сегодня в семь утра их еще не было.
     Вринс говорил монотонно, даже не пытаясь убедить собеседников. Вытянуть из него удалось одно:
     - Я не крал. Ничего не знаю.
     Не успели капитан с Йеннингсом выйти, как за дверью раздались душераздирающие рыдания, настоящий вопль отчаяния. Взволнованный инспектор растерянно взглянул на Петерсена.
     - Вы считаете, он...
     - Ничего я не считаю! - неожиданно запальчиво оборвал его спутник.
     - Не хватает десяти тысяч крон.
     - И кроме того, двух тысяч марок Шутрингера.
     Капитан ускорил шаг. В коридоре еще звучал гонг, и Белл Эвйен усаживался на свое место в столовой.
     Шутрингер, как раз входивший в нее, первым заметил пачку в руках Петерсена.
     - Мои деньги! - вскрикнул он, делая несколько быстрых шагов вперед.
     - Их у меня нет. Пока что мы разыскали только сорок тысяч крон, принадлежащих господину Эвйену.
     - Сорок? - переспросил тот, считая кредитки.
     - Надеюсь, инспектор Йеннингс скоро вернет владельцам и остальное.
     - Кому могло прийти в голову...
     - Прошу больше ни о чем меня не спрашивать.
     - Извините, - с упрямым видом вмешался Шутрингер. - Меня несомненно обокрал тот, кто обокрал и этого господина. Следовательно, я вправе знать...
     - Стюард, подавайте! Фрекен Шторм не выходила?
     - Не видел.
     - Не звонила?
     - Нет, капитан.
     - Не спрячете ли эти деньги в свой сейф до конца рейса? - попросил Белл Эвйен, которого сильно затрудняла толстая пачка.
     Немец в очках заворчал:
     - Мне следовало сделать то же сразу по прибытии на пароход... Веселенькая история получится в Киркинесе, если...
     Дальше Петерсен слушать не стал. Он не вернулся к себе в каюту, открыл несгораемый ящик, и тут два раза прогудел гудок. Капитан схватил кожанку, на ходу бросив стюарду:
     - Завтрак мне подадите позже.
     Это был Свольвер, куда в феврале на ловлю трески стягиваются со всей Норвегии тысячи три-четыре рыбачьих баркасов, построенных из ели.
     Лес мачт. Острый запах смолы. Городок, насчитывающий обычно не больше двух тысяч жителей, забит санями, кишит людьми в мехах и зюйдвестках. Повсюду осыпающиеся кучи уже засоленной трески, которую перекидывают лопатами.
     В центре порта - черный сейнер, окруженный тучей неугомонных баркасов. Прямо с них на него перегружают рыбу, которая в тот же вечер, без выгрузки на сушу, пойдет в Олесунн.
     Петерсен пожимал руки, выслушивая новости и цифры, а инспектор, стараясь держаться как можно незаметней, дежурил у трапа.
     Накануне погибло три баркаса - унесло в Мальштрем.  Зато меньше чем за месяц выловлено сорок пять миллионов штук трески.
     Капитан слушал вполуха. Взгляд его скользил по знакомому пейзажу и знакомым лицам: деревянные домики, выкрашенные в блеклые по преимуществу тона; крутые заснеженные улицы; мальчишки, ловко проскальзывающие на лыжах между санями, ящиками, бочонками.
     У того же причала, где пришвартовалась "Полярная лилия", стояло несколько пароходиков тонн по пятьдесят - сто водоизмещением; на каждом была аспидная доска с названием поселка Лофотенов, который обслуживается судном.
     Со всех пароходиков Петерсена окликали, и он силился сохранить на губах улыбку.
     Он видел Эвйена и немца, сидевших друг против друга в ресторане. На краю свайного причала стоял лапландец в пестром наряде и четырехугольной шапке и, казалось, восторженно созерцал царившее вокруг оживление, а вдали, за проливом, угадывались белые горы, с которых он сюда спустился.
     Все было ярко, весело, всюду кипела жизнь, но без суетливости, с той нордической степенностью, которая неизменно восхищала Петерсена.
     Стараясь вжиться в эту успокоительную атмосферу, он представлял себе, как еще потная после теплой постели, полуодетая Катя стоит в своей пропахшей духами каюте. И тут у него внезапно мелькнула одна мысль.
     Вдоль "Полярной лилии" шел баркас, в котором два человека, по колено в треске, точными движениями отрубали рыбинам головы, вырывали печень, бросали в чан, рассекали тушки пополам, а хребты и внутренности выбрасывали за борт.
     Петерсен взглядом следил за ними, но воспринимал их четче, чем зрители - театральный задник; зато он мысленно видел перед собой каждую линию Катиной фигуры.
     "У нее в каюте не было денег!"
     Он перебрал в уме все движения Йеннингса. Припомнил тонкое белье, в особенности черные шелковые рубашки, поразившие его.
     Но денег там не было! Бумажника - тоже!
     Он восстановил в памяти детали первого обыска в туманном Ставангере. Нет ни намека на кредитки!
     Инспектор стоял, привалясь спиной к трапу, по которому гуськом двигались грузчики.
     Затем Петерсен увидел Крулля. Тот все еще не побрился, лицо его заросло рыжей щетиной. Капитану показалось, что угольщик наблюдает за ним, и он отвернулся.
     - Первый колокол! - приказал он второму помощнику за десять минут до отхода.
     - Скажите, капитан, правда ли то, что рассказывают? Вринс?..
     - Ничего не знаю.
     - А на вахту он выйдет?
     - Не выйдет - ты заменишь.
     Временами по небу как бы пролетало облако золотой пыли, освещало паруса, сверкающую корму, черепичную колоколенку и тут же сменялось серыми, отяжелевшими от снега тучами.
     Лапландец, поколебавшись, поднялся на "Полярную лилию" и взял билет третьего класса до Хаммерфеста.
     Но в каюту пройти отказался и уселся на кабестан, где три часа спустя Петерсен увидел его в той же позе.
     - Второй колокол!
     Грузовые стрелы подобрали по-походному, люки пустеющих трюмов задраили.
     Несмотря на густой запах рыбы, висевший над портом и городом, капитан все еще ощущал аромат Катиной каюты.
     - Вринс на мостике?
     Да, третий помощник стоял на вахте. Поднимешь голову - и вот он наверху, в углу мостика, застывший, немыслимо напряженный. Не человек - африканский идол!
     Все, должно быть, кружилось у него перед глазами, звуки смешивались ,в сплошную какофонию; тем не менее по знаку лоцмана он подошел к трубе и трижды потянул ручку пронзительно взревевшего гудка.
     За кормой кипела вода. Баркасы разбегались, как перепутанные овцы. Перед носом метались чайки.
     - Будете завтракать, капитан? - Это блондин стюард в белой куртке. Как всегда робко улыбается.
     - Попозже.
     Петерсен никак не мог оторвать глаз от порта.
     Судно прошло мимо фабрики - всего лет десять назад здесь перерабатывали китовое мясо, а теперь производят только рыбий жир.
     Затем "Полярная лилия" круто легла на другой галс, и перед ней открылось бледно-зеленое море, окаймленное сверкавшими на солнце снежными горами.
     Это был апофеоз, и насладиться им следовало безотлагательно: золотой свет уже слабел, и над водой как завеса раскидывалась пепельно-серая туча.
     Через три минуты горы стали всего лишь бледными айсбергами.
     Петерсен молча прошел мимо полицейского и, встретив в коридоре Эвйена, задержавшегося после завтрака, сделал вид, что ему нужно зайти к себе в каюту.
     Как только путь оказался свободен, он снова вышел, постоял секунду у двери Кати Шторм, нервно щелкнул пальцами и, не постучавшись, открыл каюту.
     После его утреннего визита там ничего не изменилось, все так же было жарко и пахло духами. Простыня свисала до полу, и окурок прожег в ней круглую коричневую дырочку.
     Ни слова, ни жеста. Немка в пижаме, босая, непричесанная, сидела на койке спиной к переборке и глядела на незваного гостя глазами, которые словно помутнели от расплывшейся на ресницах туши.
     Капитан закрыл дверь и, споткнувшись о чемодан, перешагнул через него.
     - Я пришел задать вам один вопрос, - сказал он.
     Она слушала с полным безразличием. Возбуждение, владевшее ею утром, улеглось. Былые нервозность и кокетство исчезли, в уголках губ пролегли горькие складки.
     Петерсен старался говорить ласково. Более того, ему хотелось дать ей понять, что его появление здесь без инспектора полиции продиктовано совсем не враждебностью.
     В нем происходило нечто противоположное тому, что он испытывал совсем недавно. Он все еще был во власти открывшейся перед ним картины оживленного порта, и образ девушки лишь накладывался на это воспоминание.
     - Скажите, сколько денег было у вас с собой при отходе из Гамбурга?
     Она улыбнулась безнадежно и в то же время саркастически. Но этот сарказм был обращен не на собеседника, а на себя самое, вернее на судьбу.
     - Эти деньги должны быть при вас, - поспешно добавил Петерсен. - Вы не могли их истратить на пароходе: расчеты производятся после рейса.
     - Значит, со мной их не произведут.
     Она не сдвинулась с места, только подняла руку. Ее сумочка из крокодиловой кожи с маркой одного из лучших галантерейных магазинов Лондона лежала в багажной сетке над головой.
     Катя потянула за ручку, и сумочка упала на койку.
     - Возьмите и сосчитайте. Только сперва передайте мне мои папиросы.
     Капитан не шевельнулся. Тогда пассажирка сама раскрыла сумочку, протянула Петерсену, щелкнула зажигалкой из чеканного золота.
     - Это все, что у меня есть. Как! Вы не решаетесь?
     Она прищурилась: папиросный дым ел ей глаза.
     Достала из сумочки носовой платок - точно такой же, какой нашли в чемодане Вринса, резную металлическую коробочку с губной помадой, пудрой, тушью для ресниц и вытряхнула на койку тонкую пачечку кредиток.
     - Считайте... Десять марок. Пятьдесят бельгийских франков. Три французские бумажки по десять франков...
     Да, забыла! Два с половиной голландских флорина.
     Она смахнула на пол пустую сумочку, еще теснее прижалась к переборке и повторила:
     - Это все.
     Если в голосе ее и слышалось возбуждение, то приглушенное. Лицо у нее стало совсем обыкновенным и мало чем отличалось от лиц, знакомых Петерсену.
     Однажды его шестнадцатилетняя соседка, с которой он гулял в горах, споткнулась о корень ели и вывихнула себе ногу. Она была кокетлива. Еще за минуту до падения подшучивала над ним. Она не заплакала. Даже продолжала улыбаться. Но лицо у нее стало жалкое, растерянное, пошло пятнами, губы беспомощно задрожали.
     Сейчас Катя чем-то напоминала капитану эту молодую норвежку; в свою очередь, девушка безусловно почувствовала, что он смотрит на нее новыми глазами: недаром она так неожиданно и незаметно запахнула пижаму.
     - Так вот, мне нечем рассчитаться даже за шампанское, которым я вас угощала. У меня было ровно на билет - шестьсот марок, если я не ошибаюсь. Все, что оставалось сверх этого, я спустила в последнюю ночь в Гамбурге.
     - С Вринсом в "Кристале"?
     Разговаривать Петерсену было бы удобней сидя. Но сесть он мог только на край койки, то есть слишком близко к девушке, пол был загроможден вещами, и, чтобы не наступить на них, Петерсену пришлось стоять, широко расставив ноги.
     - Что вы собирались делать в Киркинесе?
     Она не ответила, лишь с сожалением поглядела на него и пожала плечами.
     - Оставьте меня! Что вам за прок от этих разговоров? Передайте мне лучше сумочку.
     Она достала из нее зеркальце и с иронией оглядела себя. Схватила губную помаду, но тут же отшвырнула.
     - Есть у вас родные?
     - Какое это имеет значение? В Киркинесе вы просто сдадите меня в полицию за неоплаченное шампанское и вино, которое я пила за столом. А стюард не получит чаевых.
     Заплачь она, рви на себе волосы - и тогда Петерсен не почувствовал бы в ней большего отчаяния, большей подавленности.
     - Вы завтракали? - спросил он только затем, чтобы не молчать.
     - Нет.
     Ногти на ногах - она касалась ими капитана - были такие же розовые и ухоженные, как на руках.
     - Вам известно, что часть похищенных денег найдена в каюте третьего помощника?
     - У Вринса?
     Наконец-то вскинулась и она. Не глядя, отшвырнула папиросу.
     - Что вы сказали? Это невозможно! Неужели вам не понятно, что этого не может быть?
     Девушка попробовала приподняться, но в слишком тесной каюте ей некуда было поставить ноги и пришлось встать коленями на койку.
     - Послушайте, капитан. Даю вам слово, что...
     Тут руки ее опустились, она смолкла, устало понурилась, и Петерсен заметил, что кожа у нее на лбу покраснела: простудный прыщик.
     - Уходите! Вы не поверите мне, даже если я... И все-таки это нужно как-то уладить.
     - Вы были на улице Деламбр в Париже?
     Она не вздрогнула, словно ждала этого вопроса.
     Лишь опять пожала плечами и повторила:
     - Уходите.
     Потом неожиданно спохватилась:
     - Где Вринс?
     - Стоит вахту на мостике.
     - Оставьте меня. Я должна...
     Она встала на чемодан. Сняла с вешалки платье.
     - Вам, кажется, угодно оставаться здесь?
     Катя приняла решение - это чувствовалось. Она неожиданно сбросила с себя пижамную куртку и натянула платье.
     Не найдя повода, которым он мог бы объяснить свой уход, Петерсен молча отступил. В ресторане прибор его еще стоял на столе, у дверей ждал стюард.
     - Завтракать будете, капитан?
     Однако Петерсен поднялся в салон, где Эвйен беспокойно расхаживал взад-вперед, а Шутрингер опять играл в шахматы сам с собой, что не помешало ему поднять голову и осведомиться:
     - Нашлись мои две тысячи марок?
     - Пока что нет.
     - Не понимаю одного: куда делись десять тысяч крон и золотые монеты, - начал Белл Эвйен, видимо долго размышлявший об этом. - Вору незачем было делить деньги на две неравные части. Это имело бы смысл только в случае, если бы мы куда-нибудь заходили.
     - Вор принял все меры предосторожности! - проворчал Шутрингер. Он сделал ход черным слоном, подпер подбородок рукой и обдумывал положение. - И теперь, когда у него есть...
     Петерсен увидел тень, мелькнувшую за иллюминаторами, и, хотя не узнал проходящего, у него сложилось твердое убеждение, что это Петер Крулль.
     - Каково мнение инспектора? - продолжал Эвйен. - Вы не находите, капитан, что наш полицейский - человек неглупый? Он напоминает мне... Как бы это сказать?..
     - Обыкновенного полицейского, - снова вставил немец в очках.
     И, проведя языком по губам - так они пересохли у него от напряжения, - он передвинул ладью на три клетки и пробормотал себе под нос:
     - Шах и мат!
     Спускался вечер. Теперь только горы излучали свет, да и тот был какой-то неестественный. Серые тона постепенно темнели, и волны, сливавшиеся на горизонте с небом, были совсем уж чернильного цвета.
     Когда капитан вышел и направился к трапу на мостик, оттуда спускался Крулль с прилипшим к губе окурком.
     Встреча с капитаном явно не привела его в восторг.
     - Зачем лазил наверх?
     - Подышать - я сейчас свободен.
     - Ты что, читать не умеешь?
     И Петерсен указал на объявление, за