овой шапке.
     - Эльза Зильберман, - повторил Вринс и пояснил:
     - Родители ее матери живут в Финляндии. Она попробует...
     Он вытащил папиросу из золотого, знакомого Петерсену портсигара.
     - С девятьюстами крон... Вы же понимаете! Даже если они живы, им о ней ничего не известно. Ее отец женился вторым браком на актрисе.
     Они стояли плечом к плечу у скользкой холодной рубки. Тяжело ступая, вернулся лоцман и проворчал:
     - А гудок?
     На этот раз сам капитан поднял руку и потянул за ручку, возвещая о прибытии "Полярной лилии" в Хоннингсвог, где к причалу уже стягивались сани, груженные треской.
     В зеленом свете вырисовывался профиль Вринса с оттопыренной губой.
     И тут в голове Петерсена веером развернулась вереница образов: стройные ноги в черных шелковых чулках, которыми он любовался однажды вечером; увеличенный фотопортрет его жены на переборке в каюте и маленький любительский снимок - его ребятишки в белом; выпуск в Делфзейле и светлые перчатки воспитанников, самые юные из которых взобрались на реи; господин Вринс-отец в колониальном костюме за столом в стиле Людовика XVI.
     - Такие, как Катя, не про нас, старина! - пробормотал он.
     Но он так и не нашел слов, чтобы выразить ими новый наплыв образов: Шутрингер, делающий гимнастику на палубе; окровавленный труп Штернберга; все тот же Шутрингер, крадущий ампулы, глотающий морфий, вздрагивая от малейшего шороха и с безумными глазами прыгающий за борт; или, наконец, Петер Крулль, который когда-то владел особняком на Якобштрассе, а теперь восемь часов кряду лопатит черный уголь в черной яме.
     "Ладно! Зато одним мужчиной стало больше".
     И капитан отвернулся, чтобы не видеть ни грустной, чуть вымученной улыбки Вринса, ни его глаз, устремленных к белым, как больничная палата, горам, где тряские сани километр за километром приближались, должно быть, к границе с Финляндией.

     1932 г.