мешал  мне
делать то, что мне нравится. Может быть, из всех детей  я  больше  всего
похожа на нашего отца. Всю жизнь он с остервенением набрасывался на этих
людей. Держу пари, если бы он не  был  болен,  если  бы  не  узнал,  что
обречен, он продолжал бы... Ты знаешь, зачем он пошел  просить  денег  у
Эстье? По-моему, чтобы на эти деньги спокойно умереть в клинике.
   - Это не правда!
   - Как хочешь. А я все-таки так думаю... И когда он увидел,  что  даже
это невозможно...
   - Замолчи, Корина!
   Ему хотелось ее ударить. За несколько  часов  она  растоптала  ногами
все, чем он дорожил до сих пор.
   Он вспомнил Жозефа Бурга, который говорил об его отце совсем иное.
   После их ночной прогулки  по  дороге  Ален  вернулся  более  сильным;
теперь он чувствовал себя мужчиной.
   Однако Бург и  Корина  говорили  приблизительно  одно  и  то  же,  но
по-разному, другими словами.
   Корина задыхалась от ненависти. Она выплевывала свою ненависть  и  ею
словно пачкала его. Алена тошнило.
   Они и не думали о том, который теперь час.
   - Даже его болезнь...
   Ален чуть было не заставил ее замолчать насильно, так он боялся того,
что она сейчас скажет.
   - Ты мне не поверишь, но я знаю что говорю. Я долго обсуждала  это  с
Полем. Его рак...
   Он открыл рот, чтобы сказать "нет",  потому  что  угадывал,  что  она
сейчас скажет.
   - Он был последствием застарелого сифилиса. Он закрыл глаза  и  сидел
неподвижно. Это слово для него было самым ужасным.
   - Не бойся за себя. Я узнавала... Я даже пошла дальше, сделала анализ
крови, и реакция Вассермана оказалась отрицательной.  Это  старые  дела,
понимаешь?
   Еще со времен его первой жены. И поскольку ты родился после меня...
   На этот раз он плакал. Достаточно было одного слова - слова,  которое
будет теперь преследовать его всю жизнь.  Он  склонился  к  подлокотнику
кресла и ждал, положив голову на согнутую руку.
   - Ты такой же глупый, как они... Ты спокойно выслушал все  остальное,
гораздо более важное, а это, какое-то пустяковое слово...
   - Замолчи!
   Он  закричал  изо  всех  сил.  Со  слезами,  текущими  по  щекам,   и
искривленным ртом, он стоял и сжимал кулаки. Если бы в руках у него  был
какой-нибудь предмет, он с яростью ударил бы эту  женщину,  быть  может,
убил бы ее.
   - Замолчи, слышишь?.. Иначе я за себя не ручаюсь... И, поднеся  к  ее
лицу сжатые кулаки, он тяжело дышал, не в силах перевести дух!
   От нее пахло спиртом и никотином. Она была красива и знала это. Но не
для него. Он ненавидел это лицо -  полные  губы,  раздувающиеся  ноздри,
блестящие глаза.
   - .проститутка! - закончила она фразу, смеясь.  -  Нет,  правда,  это
слово ко мне подходит. Шушу только что назвала меня так. Назови же и ты,
молодой Малу, сын Малу...
   И она так расхохоталась, что жилы на ее шее раздулись от неудержимого
смеха.
   Он угрожал:
   - Замолчи!
   А она все смеялась, и этот смех бесил его. Это была  не  его  сестра,
это смеялась уже не женщина, это  была  самка,  гнусная  самка,  которая
играючи, с ненавистью, с отвращением  облила  грязью  все,  что  у  него
оставалось на свете.
   - Замолчи!
   В дверь постучали, и он застыл. Смех тоже так неожиданно прекратился,
что в комнате вдруг стало очень тихо. Ему пришлось проглотить слюну.  Он
не мог  сразу  начать  говорить  нормальным  голосом.  Снова  постучали,
деликатно, но вместе с тем повелительно.
   - Кто там? - с усилием спросил он, проведя рукой по волосам.
   - Откройте... Это я, Мелани.
   С минуту он колебался. Ему показалось, что сестра делает ему знак  не
открывать, но голос хозяйки гостиницы был  такой  убедительный,  что  он
машинально повиновался. Он отодвинул узкий засов, выкрашенный  такой  же
зеленой краской, что и двери. Мелани вошла в комнату и сказала:
   - Здесь жуткий запах.
   Она бросила взгляд на кровать.
   - Вы не отдаете себе отчета, что уже больше двух часов ночи и что  вы
мешаете всем в доме?
   - Извините... - пробормотал он.
   - Ну давайте, пошли.
   Потом он удивлялся той покорности, с которой повиновался  ей.  Он  не
посмотрел на сестру. Он забыл взять пальто  и  шляпу.  Он  последовал  в
коридор за тучной женщиной, и ему не показалось странным, что она одета,
как днем.
   Оделась ли она просто потому, что была  не  из  тех  женщин,  которые
показываются в ночной рубашке? А может быть, она еще просто не ложилась?
Слышала ли она их разговор?
   Она открыла дверь тринадцатого номера после того, как закрыла комнату
Корины, и повернула выключатель.
   - Сейчас же ложитесь спать!
   Голос у нее был строгий. Строгий, но не злобный. Она разговаривала  с
ним как с ребенком.
   - И вы доставите мне удовольствие, если будете спать, мой милый.  Что
до нее, то хотите вы или нет, завтра утром она выметется отсюда.
   Она  оглядела  комнату,  чтобы  убедиться,  что  у  Алена  есть   все
необходимое.
   - Хотите, я принесу вам что-нибудь выпить?
   - Спасибо.
   У него не было больше ни нервов, ни сил. Руки и ноги онемели,  голова
была пуста. Он стоял  посреди  комнаты,  не  отдавая  себе  отчета,  где
находится и что должен делать.
   Он больше не плакал, но у него еще остался соленый вкус на губах, лоб
был горячий.
   - Как только я закрою дверь, вы сразу задвинете  засов;  и  если  она
попытается войти, чтобы снова приставать к вам, я запрещаю вам открывать
дверь.
   Он обещал кивком.
   - Спите спокойно. Спите как можно дольше. К  сожалению,  у  меня  нет
снотворного...
   Она медлила, не уходила. Может быть, ей хотелось положить руку ему на
плечо, чтобы подбодрить? Или она, никогда не имевшая  детей,  хотела  бы
прижать к своей груди этого худощавого, неловкого парня?
   Она повторила, уходя:
   - Спите спокойно!
   Через перегородку он слышал,  как  его  сестра  встала,  потом  снова
улеглась. Щелкнул выключатель.
   Когда он лег, то сразу же заметил чемодан и чуть  было  не  поднялся,
чтобы открыть его. Но он слишком устал. Голова кружилась. Ему  казалось,
что он серьезно заболевает, и это как-то  его  успокаивало.  Потому  что
тогда ему не нужно  будет  ничем  заниматься.  Другие  возьмут  на  себя
ответственность вместо него.
   Он хотел бы долго болеть, лежать в  светлой  комнате,  чтобы  сиделка
запрещала  ему  говорить  и  время  от  времени  приносила  бульон   или
лекарства.
   Губы у  него  распухли.  Он  чувствовал  себя  в  этот  вечер  совсем
маленьким ребенком и невольно сжимал рукой свою подушку, словно это было
человеческое существо, кто-то взрослый, кто взял бы на себя  тяготы  его
жизни.
   Только  услышав  в  коридоре  дыхание  Алена,  Мелани  удалилась   на
цыпочках. Она не удержалась  и  показала  язык,  проходя  мимо  соседней
двери.
 
Глава 9 
 
   Ален не подумал о том, что сегодня суббота. Входная дверь была широко
открыта, и г-жа Фукре в сабо, в переднике из синего клетчатого  полотна,
надетого поверх нижней розовой  юбки,  мыла  пол,  не  жалея  воды.  Она
выпрямилась, захваченная врасплох, смущенная. И сразу же  схватилась  за
свои волосы, накрученные на бигуди.
   - Извините меня, господин Ален...
   Погода опять переменилась.  Утром  показалось  солнце,  а  ночью  был
мороз, и земля стала твердой. Под ногами скрипело.  Почему  эта  женщина
смотрела на него так странно? Потому ли, что его  длинный  силуэт  -  он
стоял против солнца - казался чересчур высоким? Она открыла рот  и,  как
он догадался, чуть было не сказала ему, что он изменился. Он и  сам  это
знал, что-то в нем переменилось, он чувствовал это даже  в  ритме  своей
походки, своих движений,  но  не  думал,  что  это  заметно  при  первом
взгляде.
   - Входите же. Сейчас очищу вам место. Выжимая над ведром тряпку,  она
объясняла:
   - Фукре поехал на велосипеде в Жамини, за три километра  отсюда,  ему
надо отдать в починку резиновые сапоги. Завтра утром, в лесу Ормо, у них
будет охота на кроликов.
   Угадала ли она, что на этот раз он пришел не к ее мужу?
   - Войдите сначала в дом и  выпейте  чего-нибудь.  Господин  Жозеф  на
рыбалке. Если вы хотите его видеть, то он внизу, на берегу, недалеко  от
"Трех дубов". Он всегда ловит там.
   - Я найду его, - сказал Ален.
   - Не хотите стакан вина? Или чего-нибудь горячего? Эго  займет  всего
лишь несколько минут. Я могу приготовить кофе...
   В прошлое воскресенье он уступил бы, чтобы доставить ей удовольствие,
просто не посмел бы отказаться. Сегодня он отозвался спокойно, серьезно,
но очень мягко:
   - Благодарю вас. Я, конечно, увижу вашего мужа, когда зайду к вам  на
обратном пути.
   Он не мог похудеть, потому что провел два дня в  постели.  Он  всегда
был худым. Он даже не болел по-настоящему. Только немного простудился, и
от этого нос у него покраснел и был влажным, а веки припухли.
   Как бы сговорившись, они вместе с Мелани играли  эту  комедию  с  его
болезнью. Когда он проснулся  около  полудня,  она,  наверное,  услышала
внизу, потому что сразу же к нему поднялась.
   - Успокойтесь, мой милый мальчик,  -  объявила  она.  -  Ваша  сестра
уехала... Покажите мне язык! Боже мой, как вы вспотели!
   Простыни были мокрые, подушка и пижама тоже.
   - Я так и думала, что вы заболеете. Но за вами будут ухаживать, и  вы
быстро поправитесь... Ольга, принеси простыни и наволочку!
   В общем, чтобы заглушить его боль, она  ухаживала  за  ним,  баловала
его. То кружку бульона, то пирожное, то горячей воды с лимоном. Но  она,
как и Ален, прекрасно знала, что он не болен  и  все  это  делается  для
того, чтобы поднять ему настроение.
   Однако в это утро он чувствовал еще некоторую  слабость.  В  трамвае,
идущем в Женетт, его два-три раза бросало в жар, и оттого,  что  он  шел
нетвердым  шагом,  дорога  показалась  ему  длиннее,   чем   в   прошлое
воскресенье.
   Он проходил по аллеям между участками,  видел  издали  посреди  пруда
постамент, который ждал, который  всегда  будет  ждать,  чтобы  на  него
поставили бюст отца Алена.
   Он без труда нашел "Три дуба", у подножия холма свернул на  тропинку,
которая зигзагами спускалась к берегу  реки.  Добравшись  до  места,  он
удивился и даже немного растерялся,  потому  что  Жозефа  Бурга  там  не
оказалось. Он отошел на несколько шагов налево, откуда берег  был  виден
на довольно большое расстояние, но там тоже не заметил ни одного рыбака.
   Он обернулся и только тогда увидел  человека,  которого  искал.  Бург
сидел на плоском камне возле плакучей ивы, с удочкой  в  руке,  устремив
взгляд  на  маленький  красный  поплавок,   торчавший   на   поверхности
сверкающей воды. Бург не слышал его шагов, но он знал, что  Ален  здесь.
Он был так неподвижен и молчалив, все было так  неподвижно  и  безмолвно
вокруг него, что Ален остановился, зачарованный.
   В спокойном воздухе поднимался  легкий  дымок  от  сигареты,  которую
бывший каторжник держал в зубах  так,  что  она  почти  свисала  ему  на
подбородок. Иногда он слегка наклонял голову, конечно, для  того,  чтобы
лучше видеть поплавок и вовремя подсечь рыбу.
   Он шевельнулся только тогда, когда Ален уже стоял в нескольких метрах
от него, но не встал, а только повернул голову и прошептал:
   - Это вы?
   - Вы разве со мной не на "ты"?
   - Правда... Прости, Ален. Садись. Немного выше есть камень.
   В их взаимоотношениях тоже что-то переменилось. Неделю назад это  был
зрелый человек, почти старик, шедший по дороге с ребенком.
   Сегодня это был уже не ребенок. Ален не торопился говорить,  задавать
вопросы, которые собирался задать. Он тоже неподвижно  сидел  на  камне,
обхватив двумя руками свои длинные ноги, и смотрел на поверхность  воды,
время от времени бросая взгляд на Бурга.
   - Я прочитал бумаги отца, - сказал он наконец.
   - А-а!
   Жозеф Бург ждал,  не  поворачиваясь  к  нему,  потихоньку  вытаскивая
удочку, на которой старательно сменил приманку.
   - Я видел фото своего деда.
   Фото было на цинковой пластинке, вероятно снятое  на  ярмарке.  Черты
лица наполовину стерлись. Спутанные волосы, широкие густые брови,  глаза
маленькие, с почти монгольским разрезом, нос большой и усы, спускавшиеся
так, что прятали губы.
   Больше всего поражал его нелюдимый взгляд, одновременно  спокойный  и
недоверчивый, каким он смотрел в объектив. Как это удалось подтащить его
к аппарату  и  добиться,  чтобы  он  не  двигался?  Ему  было,  конечно,
неприятно.  Видимо,  он  согласился  сняться,  чтобы  доставить  кому-то
удовольствие, но злобно смотрел на  черное  покрывало,  которое,  должно
быть, набросил себе на голову фотограф.
   В бумажнике  оказались  и  другие  фотографии.  На  одной  Эжен  Малу
шестнадцати или семнадцати лет был снят вместе с  девчонкой  с  гладкими
волосами, перевязанными лентой на лбу.
   - На заднем плане изображен аэроплан, не так ли? - сказал Жозеф Бург.
- Тогда я знаю это фото. Мы были вместе на празднике в Обани. Я тоже был
с девушкой, но теперь не помню имени ни той, ни другой.
   Фото Эжена Малу с группой новобранцев.
   - Там меня не было, потому что я на год старше твоего отца.
   На другой молодой человек, одетый с иголочки, с гордым взглядом: Малу
в Париже.
   Двое мужчин не торопились говорить:  ни  тот,  ни  другой.  На  конце
удочки затрепетала плотвичка, она выплеснула  немного  воды  из  зеленой
коробки, куда ее бросил рыбак.
   - Скажите, мой отец был бесчестный человек?  Наконец  он  задал  этот
вопрос, выговорил его мягко, равнодушным  голосом.  Вокруг  него  царило
безмолвное  спокойствие,  какое  бывает  в  лесу  зимним  утром.   Порой
подгнивший желудь падал с дерева, порой кролик, шурша, пробегал по  слою
мертвых листьев.
   - Слушай внимательно, что я скажу  тебе,  Ален.  Бург  сделал  паузу,
чтобы придать больше значения тому, что собирался сказать.
   - Твой отец был просто человеком, а такого, поверь мне, ты сам в этом
когда-нибудь  убедишься,  такого  встретить  можно  гораздо  реже,   чем
честного человека.
   Это было не совсем ясно, и все-таки Алену казалось, что он понял.
   - Человек, видишь ли... К сожалению, этого нельзя объяснить. Это надо
почувствовать.
   - Да, - убежденно согласился юноша.
   - Кто угодно может быть честным человеком,  иногда  по  воле  случая.
Есть много честных людей, которые стали ими просто потому,  что  чего-то
боятся, или устали,  или  просто  нездоровы.  Есть  и  другие,  те,  что
родились в семье честных  людей,  и  им  в  голову  не  приходило  стать
нечестными. А я честный человек?
   - Думаю, что да.
   - Ну так вот, твой  отец  был  в  сто  раз  честнее  меня!  Ты  видел
фотографию его отца, но не видел фотографии его матери. А воспитала  его
именно мать. В деревне ее называли безумной. Ты заметил,  что  в  каждой
или почти в каждой деревне есть свой юродивый  или  безумная?  Так  вот,
твоя бабушка исполняла эту роль. Ей было неведомо,  что  такое  кровать.
Она спала на полу, на груде одежды, но это не мешало мужчинам  приходить
к ней, когда они выпивали лишнюю рюмку. Иногда их  приходило  несколько.
Так забавнее, понимаешь? А знаешь ли ты, чем твой  дед  был  знаменит  в
округе? Да тем, что он ел ворон, ужей  и  всяких  вонючих  животных.  Он
отказывался верить, что ребенок у безумной от него. Лишь  гораздо  позже
он получил доказательство, когда посмотрел на него поближе - Эжену тогда
было двенадцать лет. Старик заметил  маленькое  пятнышко,  с  булавочную
головку, на левом глазу, а у него самого было точно такое же, на том  же
месте. Вот тогда-то он и взял к себе мальчишку. И этот  мальчишка,  твой
будущий отец, без чьей-либо помощи выбился  в  люди,  завел  себе  слуг,
автомобиль, рабочих, имел прекрасный дом, и множество высокопоставленных
людей приходили к его столу.
   Он украдкой  посмотрел  на  молодого  человека,  но  было  невозможно
угадать,  о  чем  думал  Ален.  В  сущности,  слова  бывшего  каторжника
совпадали со словами сестры Алена. Это было как  песня  на  два  голоса,
двойную мелодию которой он слушал хладнокровно, как бы вдумываясь в нее.
   Он был доволен, что нашел Жозефа на берегу реки, потому  что  в  доме
говорить об этом было бы труднее. И он был благодарен своему собеседнику
за то, что тот продолжал удить рыбу. На  Бурге  была  кожаная  куртка  и
фуражка с лакированным козырьком, как у железнодорожников. Шея его  была
обмотана толстым шарфом. Время от времени он наклонялся и бросал в  воду
совсем близко от своей удочки комок земли,  к  которому  было  примешано
конопляное семя.
   Ален хорошо обдумал, в каком порядке будет задавать вопросы.
   - Правда ли, что он начал с того, что стал заниматься шантажом?
   Бург вздрогнул, но не шевельнулся, избегая глядеть на Алена.
   - Видишь ли, Ален, мне пятьдесят восемь лет. Один год жизни я  провел
в тюремной камере, два года на каторге. Я жил в ссылке в Гаване  и  знал
там людей разного сорта. Понятно, что мы с тобой не можем судить о людях
и вещах с одной и той же точки зрения.
   - Я думаю, что понял бы...
   - Есть нечестные люди и люди  честные.  Но  чаще  всего,  особенно  в
определенной среде, когда они поднимаются хоть немного по так называемой
социальной лестнице, там встречаются главным образом люди фальшивые,  на
первый взгляд честные, те, кто совершают подлости исподтишка. Когда твой
отец зарабатывал на жизнь, сотрудничая в мелкой газетенке, он знал людей
такого типа. Его директор, его сослуживцы умели их использовать.  Вместо
того чтобы возмущаться или закрывать на эти подлости глаза, они  платили
им за молчание.
   На лицо Алена словно упала тень, он на секунду закрыл глаза.
   - Не забывай, с чего Эжен начал. Ты еще не знаешь, что такое  чувство
голода. Ты не оказывался  ночью  без  сантима  в  кармане,  когда  нечем
уплатить  за  ночлег  и  приходится  спать  на  тротуаре.   Тебе   будут
рассказывать трогательные истории на эту тему, но пишут их  не  те,  кто
через это прошел. Потому что такие люди живут только  одной-единственной
мыслью - голос его стал глухим - не падать больше так низко.  Ведь  если
ты окажешься на самом деле внизу, никто  не  протянет  тебе  руку.  Люди
проходят сытые, хорошо одетые, с полными карманами денег, и ни  один  не
подумает нагнуться к тебе.
   Он  замолчал.  Ален  тоже  молчал.  Потом  он  высморкался.   Наконец
несколько минут спустя Жозеф снова заговорил спокойным голосом:
   - В то время в  Париже  были  люди,  которые  наживали  много  денег,
столько денег, что не знали, куда  их  тратить,  и  гордились  тем,  что
проигрывали миллионы за один вечер в Довиле.
   - Общество урбанизма?  -  спросил  Ален,  который  прочел  бумаги  из
зеленого чемодана.
   -  Давая   взятки   муниципальным   советникам,   лицам   еще   более
высокопоставленным, жульничая на продажах с торгов по решению суда,  они
добились того, что им было поручено строительство не нескольких домов, а
целых кварталов за счет муниципалитета Парижа. Я был тогда в Гаване.  Не
знаю, каким образом у твоего отца оказались в руках некоторые документы.
Шумиха в прессе ничего бы не  дала,  или,  вернее,  ни  одна  газета  не
согласилась бы ее поднять. Ни один депутат не посмел бы пойти на скандал
в палате. Потому что десятки из них получали... Спокойно,  с  бумагой  в
кармане, твой отец  пошел  просить  в  этом  обществе  место  начальника
рекламы. Не будь у него этой бумаги, ему расхохотались  бы  в  лицо.  Но
бумага у него была. Он небрежно положил копию на  письменный  стол.  Его
поняли, и он получил это место. Так он в первый  раз  заработал  деньги,
которые помогли ему организовать дело в Бордо.
   - Понимаю.
   - Другие, которые начинали, как он, поднялись  гораздо  выше.  Первый
муж твоей матери уже занимал пост министра и,  вероятно,  будет  им  еще
раз.
   - Разве вы не были анархистами?
   - Как ни странно может показаться то, что я скажу тебе сейчас, но это
правда: я и поныне анархист, а твой отец всегда оставался им.  Только  я
не могу это объяснить. Это что-то такое, что существует внутри нас и  не
может измениться. Над нами легко смеяться, легко сказать: "Как то