сейчас слышу его слова: "А кино! Вы забываете про кино!"
   Он снова приводил  цифры,  указывая  число  кинозалов,  число  людей,
которые ходят туда каждый вечер. Он хотел выстроить кино в Малувиле.  Он
уже завел здесь игру в шары,  в  кегли,  устроил  два  теннисных  корта.
"Здесь будет бассейн, - заявлял он, - и люди предпочтут купаться  в  нем
летними вечерами вместо того, чтобы собирать  траву  для  кроликов".  Он
глядел вперед, понимаете?
   Но был ли при этом искренен Франсуа Фукре? Не предпочел ли бы он  сам
один из тех домов у большой дороги, недалеко от поезда и  от  города,  с
крошечным садиком и дощатыми крольчатниками!
   - Вначале все были с ним, почти все без исключения.  Вы  еще  слишком
молоды, чтобы понять. Вашему отцу было что сказать,  больше,  чем  мэру,
чем депутату, которые гордились тем, что их видели  в  его  обществе.  Я
помню большие банкеты,  в  особенности  тот,  когда  из  Парижа  приехал
министр, чтобы вручить вашему отцу орден. Он сидел за  столом  вместе  с
официальными лицами, но я был там, потому что ваш отец всегда настаивал,
чтобы  его  служащие  принимали  участие  во  всех  празднествах.  Тогда
утверждали, что Малувиль будет образцовым поселком, вдохновит  тех,  кто
начнет строить новые.
   Г-жа Фукре постелила на стол красную клетчатую скатерть,  достала  из
буфета посуду.
   - Трудности начались только спустя два-три  года,  когда  выяснилось,
что все обойдется дороже, чем  предполагалось.  Первые  нападки  вызвала
история с канализацией Объяснять все это было бы  слишком  долго.  Потом
обнаружились люди,  главным  образом  муниципальные  советники,  которые
получили участки даром, а затем перепродавали их по баснословным  ценам.
Бигуа, не знаю почему, тоже примкнул к ним, хотя одно время называл себя
лучшим другом вашего отца и тот заказывал ему  весь  печатный  материал,
прежде чем обратиться к Жамине. Сволочи хватает, господин Ален! Я думаю,
моей жене хочется, чтобы мы сели за стол...  А  вам  не  слишком  тяжело
работать в типографии?
   - Пока я очень счастлив.
   - Ваш отец часто рассказывал мне о вас. Его жена посмотрела  на  него
так, словно хотела призвать к порядку. Что такое он мог сказать, чего не
следовало говорить?
   - Он вас очень любил, поверьте! Вы, может быть,  этого  не  замечали,
потому что не в его характере было  выказывать  свои  чувства.  Да  вот,
например, когда он подарил мне этот дом... Сначала он ничего об этом  не
говорил. Он поручил мне руководить работами, а потом добавил: "Этот  дом
сделай по-своему". Он был почти со всеми на "ты". "Это правильно, что ты
делаешь этот дом по своему вкусу, - как-то в другой  раз  сказал  он.  -
Увидим, что из этого получится". А когда дом  был  закончен,  он  пришел
посмотреть на него.
   "Ты думаешь, он хороший?"
   "Думаю, господин Малу".
   "Он в самом деле тебе правится?"
   "Если тот, кто купит этот дом, не будет доволен,  значит,  ему  очень
трудно угодить".
   "Так вот, тебе остается  только  переехать  в  него,  а  я  приду  на
новоселье".
   Потом, когда он пришел сюда выпить шампанского, он  положил  на  стол
оформленный по всем правилам  акт,  по  которому  дом  переходил  в  мою
собственность. Я радовался еще больше, когда он,  объезжая  строительные
площадки, заходил ко мне и садился в кресло, в котором сейчас сидите вы.
Он просил дать ему стакан простого красного вина, потому  что  не  любил
изысканных вин  в  запечатанных  бутылках,  которые  подавались  на  его
приемах.
   "Глоток простого красного, Франсуа!"
   Они его доконали, господин Ален,  но  это  еще  не  значит,  что  все
кончено.
   Жена снова взглянула на него.
   - Попробуйте лепешки нашей хозяйки. Ваш отец не раз ел  их.  Если  вы
позволите, я тоже выпью красного, потому что кофе мне как-то ни к чему в
это время. Если вы пожелаете...
   Было тепло. В комнате пахло сладким. Ален почти забыл о том, что  его
отец умер. Ему казалось, что он сейчас увидит его, будет с ним говорить,
и в то же время немного завидовал супругам Фукре, которые знали его отца
лучше, чем он.
   - Сколько вам лет, господин Ален?
   - Через месяц будет семнадцать.
   Г-жа Фукре еще раз взглянула на  мужа,  и  ее  взгляд  означал:  "Вот
видишь!"
   Разве от него что-то скрывали? Разве нельзя было при нем говорить обо
всем?
   - Но вот уже несколько дней, как я чувствую себя гораздо старше.
   - Вам надо заходить к нам почаще. Как-нибудь в воскресенье я обойду с
вами Малувиль и расскажу вам историю каждого камня.  Не  знаю,  что  они
теперь будут делать. Кажется, большинство акций в  руках  у  графа  и  у
Бигуа. Все думают, что они без труда  получат  автобусный  маршрут  и  к
будущему году построят еще домов пятьдесят. Как  говорят,  всегда  нужен
кто-то, кто войдет в дом первым. А все-таки, не будь вашего отца,  здесь
по-прежнему находился  бы  парк  господина  д'Эстье.  Еще  одна  деталь,
которую вы, быть может, не знаете, а я должен вам о ней рассказать.  Вам
известно, как он стал графом? Я узнал это от племянника, который  служил
клерком у нотариуса в нашем городе. До революции семья  графа  торговала
скотом, их фамилия была Патар. Они  ездили  по  ярмаркам.  Перепродавали
лошадей. Когда разыгралась революция,  они  стали  скупать  национальные
имущества, в том числе  замок,  принадлежащий  графам  д'Эстье.  Хозяева
замка прятались где-то на ферме. Говорят даже,  что  как  раз  Патары  и
выдали их и они окончили жизнь на гильотине.  Патары  заняли  их  место,
потом, сорок лет спустя,  изловчились,  переменили  фамилию  и  добились
графского титула. Ваш отец от души посмеялся, когда я рассказал ему это.
В тот день я уж наверняка доставил ему удовольствие.
   - Еще кусочек пирога? - предложила Алену г-жа Фукре.
   Рот у него был  полон  сладким,  душистым  тестом,  а  голова  слегка
кружилась в приятном тепле, царившем в доме.
   - Я вам еще много чего расскажу, дайте срок! Я понимаю, ваш отец  был
настолько занят, что не мог говорить с вами обо всем. Возможно, на  днях
некоторые протянут вам руку, и это будут мерзавцы. Другие, может быть...
   Снова взгляд г-жи Фукре.  За  занавеской  промелькнула  чья-то  тень.
Какой-то мужчина стряхивал на улице грязь с сапог,  прежде  чем  открыть
дверь. Он вошел,  держа  в  одной  руке  удочку,  в  другой  -  мешок  с
несколькими мелкими рыбешками.
   - Простите, - сказал он, увидев гостя.
   - Входи, - отозвался Фукре. -  Я  думаю,  ты  узнаешь  его,  это  сын
Эжена...
   Он закусил губу и быстро добавил:
   - Эжена Малу. Это Ален.
   - Вы  поедите  с  нами,  господин  Жозеф?  Почему  возникла  какая-то
неловкость? Чувствовалось, что это  произошло  неожиданно.  Новый  гость
опустил свою рыбу в раковину на кухне, вытер руки полотенцем  с  красной
каймой, которое висело там, и протянул руку Алену.
   - Очень рад, молодой человек... Он тоже поправился:
   - Очень рад, господин Малу. Извините, что я такой грязный. Я  был  на
берегу реки, где страшная грязь, и поскользнулся.
   - Поди переоденься! - сказал ему Фукре.  Вельветовые  брюки  рыболова
были в грязи выше колен.
   - Поторопись и присаживайся к нам!
   Значит, у вновь прибывшего была здесь комната, куда он и  направился,
словно находился у себя дома. Г-жа Фукре  поставила  на  стол  еще  одну
тарелку и отрезала кусок пирога.
   Фукре вполголоса объяснил Алену:.
   - Это славный человек, господин Ален. Ваш отец его тоже очень любил.
   Решительно его жена была хранительницей тайн этого дома,  потому  что
она еще раз строго взглянула на мужа. Но Франсуа Фукре хотелось  сказать
все. Его ответный взгляд означал: "Но, послушай, это же взрослый парень,
это мужчина, сын Эжена, при нем можно говорит все".
   Но она все-таки поджала губы, призывая его к  молчанию,  и  Фукре  не
знал, как себя держать.
   - Так, значит, ваша мать уехала? -  сразу  спросил  вновь  прибывший,
которого называли Жозефом. Он уже успел переодеться.
   Он смотрел собеседнику в глаза, говорил решительно, голос у него  был
резкий. Слова, произносимые им, звучали как обвинение.
   - Она в Париже у моей тети Жанны.
   - А твоя...
   Он тут же поправился:
   - А ваша сестра Корина?
   Ален промолчал, сгорая от стыда. Почему  вдруг  показалось,  что  эти
люди имею! Такое же право интересоваться его  родными,  как  и  он  сам?
Несмотря  на  их  предосторожности,  на  их   умалчивание,   создавалось
впечатление, что они были такими же наследниками Эжена Малу, как и он.
   -  Наверное,  осталась  с  Фабьеном?  -  Жозеф  наблюдал  за  молодым
человеком. В его глазах было одновременно что-то жесткое и в то же время
доброе. - Почему же вы не поехали с матерью в Париж?
   Ален чуть не заплакал. Ему так хотелось сказать им:
   "Потому что мой долг - остаться  здесь,  с  отцом.  Нужно  же,  чтобы
кто-нибудь остался, чтобы..."
   - Я работаю...
   - У Жамине, - перебил его Фукре.
   - Вы живете вместе с сестрой? Ему хотелось остаться спокойным.
   - Я живу в пансионе "У трех голубей".
   Хозяева теперь по очереди подавали знаки тому, кого звали Жозеф.
   Это был человек маленького роста, очень  худой  и  потому  казавшийся
молодым. Если вглядеться в его лицо, то можно  было  заметить,  что  оно
изборождено тонкими и глубокими морщинами, которые  чаще  встречаются  у
старых женщин, чем у мужчин.
   Чувствовалось, что тело у него крепкое, словно железное.  Глаза  были
маленькие, карие и блестящие.
   - А ваш брат Эдгар не пробовал устроить вас в администрацию?
   Они все знали, все угадывали.  В  голосе  этого  Жозефа  было  что-то
напористое и в то же время ласковое. Он привлекал к себе Алена,  хотя  в
его присутствии тот и чувствовал себя скованным. Ему  казалось,  что  он
еще ребенок, что он впервые разговаривает на равных с мужчинами,  и  ему
хотелось доказать им, что он тоже мужчина, которому можно доверять.
   Эти люди не были врагами. Враги не могли  знать  его  отца  так,  как
знали они.
   - А что, Ален...
   Жозеф опять запнулся. Все трое беспрерывно запинались,  а  значит,  в
его отсутствие говорили каким-то совсем другим языком.
   - А что, ваш отец не мог куда-нибудь спрятать свои бумаги?
   - Они у меня. Целый чемодан бумаг. Я взял их с собой в пансион. Я  их
прочитаю. Я хочу их прочесть...
   Ему хотелось закричать им: "Почему  вы  мне  не  доверяете?  Ведь  вы
знаете то, о чем я не имею представления. Я еще молодой, дома отец  мало
говорил о своих делах. Он избегал говорить о них при мне. Иногда  только
клал мне руку на плечо, и тогда я словно ощущал его нежность, я понимал,
что он на меня рассчитывает, что в один прекрасный день..."
   Набивая новую трубку,  которую  он  снял  с  полочки,  Франсуа  Фукре
медленно произнес:
   - Видите ли, господин Ален, Жозеф Бург - старый,  очень  старый  друг
вашего отца. Оставь меня в покое, Мари! Ален  уже  достаточно  взрослый,
чтобы знать.
   Ясное дело, жена опять пыталась заставить его замолчать.
   - Жозеф Бург знал вашего отца лучше, чем кто-либо.  Это  все,  что  я
могу вам сказать. Он сделает как захочет. Что же касается меня...
   Он не закончил, и за его словами последовало долгое молчание. Бург ел
пирог, запивая красным вином.  Он  по-прежнему  внимательно  смотрел  на
молодого человека.
   - Сколько вам лет?
   - Через месяц будет семнадцать. Мари Фукре, казалось,  говорила  ему:
"Он еще слишком молод!"
   - И вы довольны, что работаете?
   - Даже если б кто-нибудь предложил мне платить  за  мое  обучение,  я
отказался бы вернуться в коллеж.
   - Почему?
   Вопрос был поставлен ясно, резко, как все, что говорил этот маленький
худой человек.
   - Потому!
   Он  сам  не  мог  объяснить  этого.  Потому  что  теперь  он  наконец
чувствовал, что живет в толпе, как другие,  а  не  блуждает  где-то  вне
толпы. Потому что "У трех голубей"... Но  нет  -  это  сложнее!  Он  был
бессилен объяснить то, что чувствовал, и  готов  был  плакать,  сознавая
свое бессилие.
   Ему бы так хотелось быть наравне с  ними,  чувствовать  себя  так  же
уверенно!
   - Итак, вы предпочли остаться один? Он пробормотал, сам  как  следует
не понимая смысла произносимых им слов:
   - Да. С моим отцом.
   - В таком случае вам придется еще раз прийти сюда.
   - С большим удовольствием.
   - Потому что мне надо будет многое вам рассказать. Ален доверял  ему.
Он доверял этому человеку, несмотря на его резкий тон.
   Теперь оба Фукре, и муж, и жена, отошли на второй план.  Они  как  бы
уступили место этому маленькому худому человеку, как будто он один  имел
право говорить.
   - А вы не боитесь?
   - Чего?
   - Чего бы то ни было.
   - Я хочу...
   Он чувствовал, что невозможно, соблюдая приличия, выговорить то,  что
желал. Ему хотелось сказать: "Я хочу знать своего отца.  Я  хочу  делать
то, что он желал бы. Всех остальных я ненавижу".
   Да, свою сестру! Своего брата! Свою мать? Он впервые заметил, что ему
хотелось сказать "да". Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать.  И
тетю Жанну, и дядю, и двоюродного брата. Ален вспоминал  об  их  бегстве
после похорон и цеплялся за этого человека, за  Эжена  Малу,  за  своего
отца, которого знал так плохо, даже почти не знал,  и  на  которого  все
яростно набрасывались.
   На глазах у него появились слезы.
   - Я их ненавижу, - сказал он, сжав кулаки.
   - Вы должны приехать ко мне. Я не имею права бывать в городе, так что
прядется уж вам побеспокоиться. Лучше ни при ком  не  произносить  моего
имени, ни при ком.
   Он колебался, но тут же, глядя в глаза мальчика, произнес:
   - Запомните, Жозеф Бург. Десять лет каторги. Срок продлен  на  десять
лет. Бежал из Кайенны благодаря Эжену. Я хочу сказать:  благодаря  Эжену
Малу. Десять лет в Гаване. Об этом я расскажу вам в другой раз. А  потом
Эжен нашел способ вызвать меня сюда.
   Взгляд у него был тяжелый, очень тяжелый.
   - Это не слишком тягостно для вас, Ален?
   - Я не понимаю, что вы имеете в виду.
   - Вам не хотелось бы от нас уйти?
   - Нет.
   - А вы не боитесь?
   - Нет.
   -  Тогда  мы  будем  видеться  часто,  Ален.  И  вдруг  это  имя,  не
предваренное никаким "господин", стало для него чем-то вроде посвящения,
и его охватила незабываемая радость. Сердце словно подпрыгнуло у него  в
груди.
   - Если мой отец...
   - Не говорите об Эжене прежде, чем все узнаете! - отрезал Жозеф Бург,
вставая и зажигая сигарету.
   Смеркалось. Г-жа Фукре сидела за столом, сложив руки на  животе.  Она
подумала, что надо убирать со стола, и вздохнула.
   - Эжен был мировой парень, - сказал Бург, как будто искал вокруг себя
кого-нибудь, кто возразил бы ему, чтобы иметь повод на него наброситься.
   Он повторил:
   - Мировой парень, вы сами убедитесь! И сумерки рассеялись,  когда  он
резким движением нажал на электрический выключатель.
 
Глава 6 
 
   Это был его любимый час. И начинался  он  не  тогда,  когда  зажигали
лампы. Ему не нравилось, когда дневной свет, особенно  желто-серый  свет
со двора, смешивался со светом ламп. Часто  приходилось  зажигать  лампы
очень рано, иногда и на весь день. Его любимый час - так мысленно он его
назвал - начинался, когда дети возвращались из школы.
   Прошло уже некоторое  время  с  тех  пор,  как  зажгли  электрические
лампочки. Мурлыкала чугунная печка. Это была старинная печка, таких Ален
никогда раньше не видел, и он готов  был  утверждать,  что  у  нее  своя
собственная жизнь, что  это  живое  существо  и  не  самое  последнее  в
конторе.  Он  получил  разрешение  следить  за  ней.  Раньше,   до   его
поступления в контору, этим занималась м-ль Жермена - подкладывала уголь
и выгребала золу кочергой.
   В первые дни он, как мальчишка,  с  завистью  смотрел,  как  она  это
делает. Он не решался предложить  свои  услуги.  Он  поступил  сюда  еще
слишком недавно. Но однажды, когда ведро с углем было пусто, Ален, чтобы
наполнить его, пошел под навес. Вернувшись и открывая дверцу  печки,  он
прошептал:
   - Вы позволите?
   Около конторы была лестница, ведущая  на  второй  этаж,  на  площадку
которого выходили квартиры обоих братьев. Из конторы прямо во  двор  вел
коридор, но дверь из конторы была почти всегда открыта, так что Ален мог
слышать  звуки,  раздававшиеся  в   доме,   тысячи   привычных   звуков,
доносившихся из двух квартир.
   Почему у Альбера Жамине, брата, который больше нравился  Алену,  жена
была маленькая, тоненькая, чернявая и сухая, всегда страдала  мигренями,
всегда плохо себя чувствовала и дулась, тогда как жена Эмиля,  старшего,
была приветливая, молодая, розовая и веселая?
   Это поражало Алена. Раз десять  в  день  жена  Альбера,  опираясь  на
перила, звала мужа недовольным голосом, и  он  бросался  к  ней,  словно
боялся, что его застали за чем-то недозволенным. Они шептались. Ей  надо
было в чем-то помочь или что-то  ее  раздражало,  а  иногда  она  просто
посылала мужа купить что-нибудь поблизости.  Он  никогда  не  жаловался,
возвращался в контору, улыбаясь, довольный тем, что исполнил свой долг.
   В начале пятого - тогда и начинался приятный для  Алена  час  -  дети
возвращались из школы; двум мальчикам Альбера было девять и  одиннадцать
лет, а дочери - пятнадцать, и она всегда на  минутку  останавливалась  в
коридоре, чтобы  посмотреть  на  нового  служащего.  У  Эмиля  были  две
дочки-близнецы по двенадцать лет и старший сын, который учился в Париже.
   Было слышно, как они ходят по квартире,  шаркая  по  полу,  тащат  за
собой стулья, до конторы доносился запах  шоколада,  который  они  пили,
возвращаясь из школы, потом наступала глубокая тишина -  священные  часы
приготовления уроков. Ален догадывался, что все они  сидят  под  лампой,
посасывая конец карандаша или ручки, в то время как в  обеих  кухнях  на
медленном огне готовится ужин.
   М-ль Жермена печатала на машинке. Она печатала быстро,  не  глядя  на
клавиши, и пальцы ее словно танцевали, а  стук  каретки,  доходившей  до
упора, определял ритм этой музыки.
   Через дверной глазок можно было увидеть сияющую белизной  типографию,
где с шумом хорошо смазанных шестеренок работали черные машины и где г-н
Эмиль в серой блузе правил корректуру  или  наблюдал,  как  раскладывают
верстку на мраморном столе.
   Г-н Альбер чаще всего работал над сметами или  занимался  счетами,  а
Ален ходил взад и вперед по конторе, иногда влезал на  табуретку,  чтобы
достать с самых верхних  полок  коробки  с  регистрационными  карточками
подписчиков.
   Эти карточки он  уже  хорошо  знал,  как  и  фамилии  подписчиков  на
различные   листки:   альманахи,   бюллетени.   Встречались    странные,
неожиданные фамилии. Попадались люди, которые все время меняли адреса, а
на других карточках адреса оставались без изменений в  течение  двадцати
лет.
   Работа не мешала  ему  думать,  слушать  доносившиеся  сверху  звуки,
смотреть на затылок м-ль Жермены, где  волосы  переходили  в  золотистый
пушок.
   В тот день, когда г-н Эмиль надел  пальто  и  шляпу  и  отправился  в
город, чтобы  повидать  какого-то  клиента,  Ален  долго  колебался,  не
сказать ли этой девушке: "У меня есть новый друг".
   И конечно, он бы с гордостью добавил: "Новый друг, который обращается
со мной как с мужчиной. И вы знаете, это не кто-нибудь. Он провел десять
лет на каторге. Три раза бежал оттуда, два раза по лесу, там  во  второй
раз его и нашли почти мертвым, и третий раз на лодке, величиной чуть  ли
не с ореховую скорлупу, на которой  ему  все-таки  удалось  переплыть  с
острова на остров в Карибском море, кишащем акулами..."
   С какой радостью Ален вспоминал путь, пройденный им накануне рядом  с
Жозефом Бургом! И как естественно это получилось! Когда совсем  стемнело
и в доме Фукре постепенно воцарилось молчание, он встал и из вежливости,
чтобы не слишком долго докучать хозяевам, заявил:
   - Ну, мне пора домой.
   И пока г-жа Фукре помогала ему надеть пальто, Бург тоже встал и надел
свою охотничью куртку.
   - Я вас немного  провожу,  -  сказал  он.  Супруги  Фукре,  наверное,
поняли, чт